HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Рая Чичильницкая

А у нас во дворе

Обсудить

Сборник рассказов

 

Рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: мои рассказы-зарисовки, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические, а то и наполовину придуманные… о детстве и юности, об эмиграции и прочем… своего рода продолжение (второй том) сборника рассказов «Уроки музыки», опубликованного в журнале «Новая Литература» 12 марта, 2014.

 

На чтение потребуется два с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск
Опубликовано редактором: Вероника Вебер, 30.05.2014
Оглавление

4. Изгнание из рая
5. А у нас во дворе…
6. Секрет

А у нас во дворе…


 

 

 

Иллюстрация. Автор коллажа: Рая Чичильницкая. Источник: http://newlit.ru/

 

 

 

Скорее всего, такое бывает у каждого… Безотносительно к чему-то реально происходящему и логически объяснимому, по какой-то внезапной ассоциации подумается вдруг о чём-то или о ком-то… и мысль­ эта, непонятно почему возникшая в сознании, подобно букашке, случайно залетевшей в комнату через раскрытое окно, вскоре как-то материализуется: то, о чём подумалось, вдруг случается… или человек, которого не видел и даже очень давно не вспоминал, вдруг нам нежданно звонит, встречается или упоминается в каком-то контексте. Ведь было такое и с вами, правда? И как вы тогда на это реагируете?

Я, например, каждый раз, когда со мной случается такое, радуюсь и удивляюсь, как маленький ребёнок. Каждый раз ощущаю я в этом что-то чудесное, восторгаясь материальностью мысли и связанностью всего. А потом размышляю, пытаясь понять… Что же происходит? Материализуется ли наша мысль в действительности, а значит, – создаёт? Или же только оповещает о скором появлении в пределах нашего восприятия уже материализованного и, следовательно, – информирует? То есть, работает ли наша мысль как активный созидатель или как пассивный передатчик сигналов? И есть ли вообще в этом разница? Ведь и материя, и сигнал по сути одно и то же: информационные волны, только разной частоты. И так далее, и тому подобное… Размышлять о таком я люблю.

Впрочем, не пугайтесь, дорогой читатель, рассказ мой не о том, и больше ни о чём заумном в нём речь идти не будет, а пойдёт речь о сугубо жизненно-бытовом и весьма прозаическом: о дворе моей далёкой юности. Воспоминания, в общем. Хотя началом этим воспоминаниям послужил эпизод из вышеописанной категории…

А случилось вот что.

 

Захотелось мне как-то написать о дворе моей юности… ну, а за этим желанием пошли-хлынули воспоминания: лица, голоса, имена, эпизоды. И тут как раз звонит невестка с вопросом: знакома ли мне женщина с таким-то именем? Вопрос задан неспроста… Дело в том, что к её близкой подруге на постоянное жительство приехали родители мужа, и теперь они все теснятся друг у друга на голове со всеми вытекающими из этого бытовыми неудобствами и взаимно раздражающими неувязками. И особенно всем докучает свекровь, которой здесь одиноко и скучно без привычных занятий, приятелей и языка. В общем, у молодых возникла идея нас познакомить. А что? Идея хорошая. Мы с ней одного возраста, родом из одного и того же города, и обе с музыкальным прошлым.

Вспоминаю.

Да, конечно же, Лиза – моя бывшая школьная одноклассница, о которой я уже почти сорок лет ни разу не слышала и не думала. Но надо ж, как раз накануне, размышляя о своем будущем рассказе, неожиданно о ней вспомнила. И вот… банально звучит, но как всё-таки тесен наш мир! Только подумать… именно она, Лиза, и оказалась той самой свекровью, которая, с тех пор как приехала, целыми днями только и делает, что жарит вредные всем котлеты и даёт никому ненужные указания. И что самое интересное – живёт она теперь в минутах езды от меня.

Я чуть со стула не свалилась! Не столько от неожиданности, сколько от совпадения. Ведь я как раз собиралась писать о ней, о её семье и о дворе, где мы какое-то время соседствовали. А совпадение ли это? Мне спокойней верить в причинно-следственные закономерности, но кто знает, возможно, что всё есть ничто иное, как цепь сумбурно-бессмысленных совпадений.

Впрочем, скорее всего, это и то, и другое одновременно.

 

 

*   *   *

 

Так вот, именно с этой Лизой судьба свела меня полвека (ПОЛ-ВЕ-КА! даже страшно подумать…) назад. С ней я училась с первого по восьмой класс, когда жила она ещё совсем в другом районе. И если бы не её визиты к бабке с дедом, проживающими в нашем подъезде, то мы за пределами школы, наверное, и не встречались бы. Навещала она их довольно регулярно, каждое шестнадцатое, чтобы получить свой, аккуратно обёрнутый в фольгу, подарок и съесть кусок торта: так помесячно, двенадцать раз в году, отмечался Лизочкин день рождения. И дружба наша тоже поэтому носила помесячный характер.

 

Я хорошо их помню – эту пожилую, непонятно по какому принципу слепленную судьбой пару: деда, Александра Борисовича, похожего на известного американского киноактёра Спенсера Трэйси, – декорированного героя войны с перекорёженным ранениями телом, острым умом и колким, но доброжелательным чувством юмора… и бабку, Галину Самойловну, – высохшую, длинноносую, с седым хохолком на голове и, несмотря на возраст, с прямой, как шпала, негнущейся спиной и быстрыми, неженственно-большестопыми ногами, обутыми в туфли старухи Шапокляк. Было в ней что-то от болотной птицы, клювом тычащей в покрытую ряской воду в вечном поиске пищи.

Помню, ходил он вечерами, прихрамывая на своем протезе, в поисках супруги, вышагивающей круг за кругом по периметру двора. А найдя её, шутил:

– Ну, давай, Галюха, кончай с вечерними моционами… Пора домой, любимая!

А она ему в ответ игриво:

– Да иди ты к **** матери, старый козёл!

После чего брал он её нежно под локоток и разворачивал в сторону дома. И было в их удаляющихся, таких не совпадающих друг с другом силуэтах – его, пониже и прихрамывающем, и её, повыше и ровно вытянутым – что-то одновременно странное, клоунское и донельзя трогательное.

 

А непогожими вечерами, когда по двору гулять было невозможно, искал он её по соседям, у которых она засиживалась часами. Позвонит, бывало, в дверь и, стоя по ту сторону порога (внутрь он никогда не заходил, даже если приглашали), криво улыбается:

– Моя инфекция здесь? Ну, как там, не утомила она вас ещё своими разговорами?

– А ты что, старый хрыч, соскучился по мне?! Или проголодался? Цицку тебе дать? – выходила она к нему.

И они шли домой ужинать.

 

– Как вам нравится этот лексикон? – ужасалась мама.

Надо сказать, что дома у нас, хоть и ссорились, но такими грубыми словами не пользовались, а матерные, которыми Галина Самойловна не пренебрегала, вообще не произносились никогда, даже в разгар самых ожесточённых перебранок. Но мне, несмотря на манеру их общения, почему-то казалось, что Александр Борисович и его «инфекция» друг друга любят.

Жили они в квартире на первом, цокольном, этаже, что тогда величался аристократическим словом – бельэтаж, и все соседи им завидовали, потому что долгие годы на весь дом телефон был только у них: Александру Борисовичу как ветерану и инвалиду полагалось, а другим нет. В те годы, чтобы позвонить, надо было бежать «на угол» и пользоваться публичным телефоном-автоматом, который чаще не работал, чем работал. Так что домашний телефон был предметом роскоши и не для всех.

 

Меня же больше привлекали книги, которых он насобирал множество и иногда давал почитать. Так, от него мне попал в руки сборник статей «О некоторых методах иностранных разведок», изданный в 1935 году «в помощь агитатору и беседчику». Помню, перелистывая пожелтевшие страницы с густо вымаранными именами будущих врагов народа – Ежова, Блюхера, Тухачевского, в год издания сборника не знавших, что и их скоро постигнет такая же участь, как и осуждённых с их помощью «агентов иностраных разведок», их недавних друзей и соратников. Тогда же, в тот год, они сами, ещё обласканные славой герои, были в почёте, на коне, и выступали в роли палачей. Веяло с этих страниц всё парализующим страхом… «Как пауки в банке», – думалось мне. Хотя весь ужас происшедшего до меня ещё тогда не доходил, книга эта – шокировала: ни с чем подобным мне до тех пор сталкиваться не приходилось.

Моим родителям повезло, что родились они и выросли при румынах, и, познакомившись с Советской властью только в 40-м, за год до войны, полностью пропустили мясорубку тридцатых. И даже бабушке моей, которая ненавидела румын и, оставшись верной царю-батюшке, отказалась присягать королю Михаю, за что и была лишена права преподавания и вынуждена переквалифицироваться на шитье корсетов, ей тоже повезло с тем, что не жила она тогда ТАМ. Лизиным же бабушке с дедушкой повезло меньше. Были они родом из краёв, где Советы властвовали с 17-го, и довелось им познать совсем другую жизнь.

Всё это я осознала впоследствии, но тогда я ещё этого не понимала и не ощущала преимущества буржуазно-румынского гражданства. Была я юной комсомолкой, искренне верящей в правоту ленинских идей, и когда мама по возвращении из продуктового магазина нежно вспоминала лавку Грабойса, где над прилавком каждый день висело по нескольку десятков видов колбас и всегда без очереди можно было купить тонко нарезанную, ещё теплую, ароматно-гусиную пастрому, я бурно с ней спорила, называя её «контрой».

 

В целом, Лизин дед мне был всегда приятен. Чего не могу сказать о её бабке, на которую у меня был «зуб», большой и долгий, выросший в моём сердце после свидетельства убиения ею утки.

В те скудные времена было принято откармливать живую домашнюю птицу на праздники, и мои родители тоже как-то приобрели пару уток с этой целью. Утки жили в тёмном подвале, где нам и всем остальным соседям по дому были выделены маленькие закутки-сарайчики, и я спускалась туда ежедневно, чтобы тех уток кормить арбузными корками. Было мне тогда лет 8-9, и я очень гордилась возложенной на меня ответственностью.

Наконец, в один прекрасный день их утиный срок подошёл к концу: близились Октябрьские праздники. Однако возникла проблема: никто в моей семье не был в состоянии лишить тех уток жизни. Да что там уток, даже оглушение живой рыбы проходило со слезами и муками совести.

Галине же Самойловне подобные муки были несвойственны. Она решительно взяла в руку нож и наказала мне держать фонарик. Мы спустились в подвал, где и разыгралась жуткая сцена, а у меня случилась жуткая истерика, в результате чего несчастная утка с недорезанной шеей, пенящимся клювом и с истошными криками металась по подвальной тьме, свет моего фонарика метался вместе с ней, а Галина Самойловна кричала на меня, потому что, если бы я не заорала в тот самый момент перерезания горла, то её рука бы не дрогнула, и нож бы не соскользнул, и птица бы не выскочила…

В общем, был полный, запомнившийся на всю жизнь кошмар, после чего Лизину бабку возненавидела я надолго и, про себя, переиначив имя Галюха, каким называл её муж, окрестила её старухой-Гадюхой.

 

 

*   *   *

 

А двор мой, раскинувшийся на две «писательские» улицы, названных именами литературных классиков, я, надо сказать, любила. Был он весьма примечателен и достоин описания. Большой – не меньше того, предыдущего, на Скулянке, где я родилась и прожила семь лет[1], но в этот раз уже ограниченный каменным забором с четырьмя выходами в разные стороны. Именно у этих выходов мама впоследствии расставляла патруль – папу и бабушку – в ожидании моего возвращения со свиданий, хотя и знала, с кем и куда я иду, и что вернусь не поздно, и что вообще-то мне уже за двадцать. В этот двор переехали мы зимой 59-го, и прожила я там целых восемнадцать лет, до самого отъезда.

Во дворе, засаженном клёном и тополем и размеченном асфальтированными дорожками, располагалось семь домов-коробок: адреса их были почему-то поделены между русским и молдавским классиками, и получалось, что часть домов принадлежала одной улице, а часть – другой, хотя все они находились в одном и том же, неразделённом дворе. Дома, следуя архитектурной моде тех лет, – кательцовые близнецы-четырёхэтажки, по два-три подъезда каждый: шесть – по периметру, и наш – в середине рядом с площадкой, где стояла беседка, возле которой летом иногда происходили культурно-развлекательные мероприятия и показывали фильмы на простыне-экране. Например, какую-то чёрно-белую хронику или познавательно устрашающие короткометражки о заразных болезнях. Там же, в рамках мероприятий «летней площадки», сыграла я свою лучшую роль, козла из «Сказки о козле». «Здравствуй бббааа-бббааа, здравствуй ддддеееедддд, я пришёл свааарить ооооббббеееед!» – самозабвенно блеяла я. Роль была заглавная и сильная, а перевоплощение – полное и «по Станиславскому»: сделала я себе картонные рожки, ватную бородку… В общем, успех и бурные аплодисменты. Там же, рядом с беседкой, высились железные столбы с натянутыми проводами, на которых развешивали бельё и выбивали ковры. На эту площадку выходили наши подъездные двери.

А сзади дома, в сторону, куда «смотрел» наш балкончик, тоже была площадка с беседкой, но уже поминиатюрней: там собиралась «золотая молодёжь» нашего двора – юные в узких брючках стиляги и хулиганы с гитарами, очень меня, четырнадцатилетку, интриговавшие, а потому летними вечерами, когда, наконец, подходили к концу мои фортепианные истязания, я на полной громкости врубала румынские «Мелодие Преферате»[2] и, прячась за балконной занавеской, следила за реакцией. Длилось это недолго, потому что родители мои такую громкость не выдерживали, а музыку такую не поощряли. Всё, кроме классики, у нас считалось «немузыкой» и слушать мне строго не рекомендовалось.

 

Впрочем, когда мы туда переехали, двора как такового ещё и не было, а была там перерытая рвами, уставленная машинной техникой и окутанная сизым дымом, постоянным грохотом и трёхэтажным матом строительная зона. Стоял бесснежный декабрь, всё увязало в грязи, а мы были одними из первых, вселившихся в «законченные», плохо просохшие квартиры, от стен которых уже что-то отклеивалось. Однако всё познаётся в сравнении. После Скулянки и многолетнего ожидания в очереди, в которой папа всегда был вторым, наше новое жилище (типичная маленькая двухкомнатная с кухонькой хрущоба в доме с плохой звукоизоляцией… но были УДОБСТВА!!! – радиаторное отопление, газ пропан для варки в баллонах, холодная вода на кухне и в уборной, белые унитаз и ванна!) было в то время вызывающей зависть редкостью, и счастью нашему не было предела.

Ну, а когда с годами стройка закончилась, квартира окончательно досохла (о чём свидетельствовал наш «музыкальный» паркет и набухшие окна-двери), а двор наш залечил свои раны и его рубцы покрылись зеленью, то нам вообще жить стало очень здорово. Не прошло и десяти лет, как баллонный газ пропан заменили натуральным, из кранов потекла горячая вода и нам установили заветно-долгожданный телефон. И тут бы уж почить на лаврах бытового рая, да нет… Как раз тогда, к тому времени, кругом начались бередящие душу предэмиграционные разговоры. Но об этом в другой раз…

Не в пример Скулянской магале моего детства, контингент жильцов нашего нового двора, несомненно, тянул на более высокий калибр: намного меньше люмпен-пролетариата и больше народа с «верхним» образованием. А главное, все старались жить «прилично» или, по крайней мере, делать вид, что так живут. Пить, конечно же, пили и меж собой ругались, но не припомню случая, чтобы гонялись друг за другом с ножами, крали у соседей вещи или снимали с себя нижнее бельё на потеху публике.

Во дворе жило много детей разного возраста, большинство из которых училось в соседней, граничащей с двором школе, и, казалось, только мне одной надо было тащиться куда-то на край города в мою треклятую музыкальную десятилетку.

 

Тащилась туда и Лиза, но только из другого района и с другой улицы, где она тогда проживала. Была она музыкальна, с бегло-пухленькими пальчиками и хорошим бархатным тоном. У неё очень здорово получался Шопен и, не в пример мне, она совсем не боялась выступать на сцене. Помнится, она много читала (хотя тогда большинство из нас было многочитающим), да и умом была поглубже и поострей большинства одноклассников. Разговорно общаться с ней мне было интересно, но дружила она со мной, в основном, из соображений пользы, а поэтому глубокой дружбы у нас не получилось: так, приятельствовали и всё. В школьных кулуарах, где я не слыла популярной и признаваться в дружбе со мной было бы глупо, о нашем приятельстве мало кто подозревал, но когда Лиза приходила навещать своих стариков и бегала ко мне на второй этаж спасаться от скуки, мы с ней очень дружелюбно и неплохо общались.

А Лизина бабка, старуха-Гадюха, души в ней не чаяла: показатель того, что всё-таки где-то тлела у этой высушенной, как сучок, старухи душа, и «ничто человеческое» даже ей не было чуждо.

С другими же вела она себя совершенно иначе.

Помню её сидящей на своём посту – зелёной скамейке напротив нашей подъездной двери, не пропускающей мимо ни одного соседа без того, чтобы не сказать ему прямо в лицо что-нибудь бестактное, а потом, за спиной, добавить ещё какие-то уже совсем интимно-гадкие подробности.

По обе стороны от неё обычно восседали две соскамеечницы: достойная компания.

Тётя Маруся, осеняющая себя частым знамением, елейная старушка в расшитом цветами платочке (что, впрочем, не мешало ей злобно проклинать свою квартирантку и мыть косточки многим другим), специализировалась по делам сердечным и следила за общественной моралью.

– А вон он, ейный хахиль идёт… глаза его бесстыжие… Муж из дому, а он, как миленький, тут как тут… Ни стыда, ни… Ох, не выдержу, доложу я всё Лёвке-дураку, – кипела она, окрещиваясь трёхперстием, – как эта его шлюха ему рога наставляет, ей богу, доложу!

Лёвка-дурак был строительным прорабом и мужем крутозадой парикмахерши-шлюхи Бэллочки, нашей соседки по этажу, и рога у него были, действительно, на загляденье, ветвистые.

– Да ему, что говори, что не говори, один толк – не дурак он, а настоящий поц! Ему, видите ли, нравится, как она готовит… Небось, ему не только это в ней нравится! Тьфу! Противно! – сплёвывала в сердцах старуха-Гадюха.

 

– А всё потому, что зажирели… не тем живут… Им бы одну настоящую голодовку, шоб мóзги прочистить, или в тайгу гнуса кормить… Ой, нету на них товарища Сталина…

Слова эти принадлежали малограмотной старухе без имени, матери каменщика Мони Лурье, работающего с моим папой в одном строительном управлении. Несмотря на свою малограмотность, старуха являлась в той троице самой идеологически подкованной.

– Дык рыба ищет, где глыбже, а человек – где лучше, – собирая в куриную гузку свои бесцветно-морщинистые губки, философски замечала тётя Маруся.

Так она реагировала на все услышанные ею новости, и непонятно было, считает ли она эти новости положительными или отрицательными. Именно этим выражением и проводила она нас в эмиграцию.

 

Кстати, несколько отклоняясь от линии моего повествования…

Много лет спустя, уже будучи в Америке, натолкнулась я на материалы одного генеалогического, вошедшего в книгу рекордов Гиннеса, исследования[3], доказавшего принадлежность фамилии Лурье к одному из наиболее старинных и аристократических еврейских семейств, взявшей своё начало от царя Давида и затем рассеявшейся по свету, давших миру плеяду великих, знаменитых, талантливых, успешных и известных практически во всех областях человеческого развития. Поистине единицы в современном мире имеют повод гордиться древностью и исторической уникальностью своего происхождения, а тут тебе – 30 веков – и какие имена!

Одним из наиболее ярких представителей в истории этого рода был один из самых выдающихся учёных еврейского народа, Раши. Именно в память о его великом наследии пошла традиция добавлять к имени каждого ребёнка, рожденного у его потомков, выражение Ле-ор-йа[4], с годами преобразовавшееся в Лурье, Лурья, Лурия, Луриа, Лурий, Лори, Лория, Лури, Лурьев и ряд других созвучных вариантов.

В длинный список выдающихся потомков рода также вошёл и знаменитый финансист 19-го века, финансовый советник Александра I – Йона Лурье, впоследствии поддержавший ветер свободы, равенства и братства, – почётный француз и друг Наполеона. Там же всемирно известные учёные, литераторы, раввины, педагоги, врачи, инженеры, деятели искусства и общественно-политические деятели. Реформаторы Фрейд и Карл Маркс; музыкальные знаменитости, композитор Феликс Мендельсон и скрипач Иегуда Менухин; лауреат премии Пулитцера – Дэйвид Альберштам; второй президент Израиля – Ицхак Бен Цви; семейство баронов и банкиров – Ротшильд; знаменитый философ – Мартин Бубер; законодательница косметической промышленности – Елена Рубинштейн, и многие другие тоже имели корни в этом семействе, несмотря на то, что фамилии их (следствие браков дочерей) уже были другими…

Надо отметить, что ни наш сосед и потомок царя Давида – каменщик Моня, ни его два отпрыска ничем особым не отличались, да и остальные члены его семьи – тоже, кроме как своей колоритностью. Возможно, ген величия рода Лурье, из которого происходил Моня, почему-то ему не передался: так сказать, обошёл, перепрыгнув через поколение. Впрочем, ни обойденный геном Моня, да и никто из его окружающих понятия об этом не имели, а потому им совсем за это обидно не было.

 

Так вот, возвращаясь к моему повествованию… безымянная, идеологически подкованная Монина мать, занимающая достойное место на зелёной скамейке по левую руку от старухи-Гадюхи, жила в соседней с нами квартире, и имя, конечно же, у неё было, просто никто его не знал. Голова её была повязана вылинявшей, в прошлом красной косынкой, как было принято в годы её революционной молодости. По той же моде величала она всех соседей только по фамилии и товарищами или гражданами. Мою бабушку звала она «хаварте» (в переводе с идиш, товарищ) Кацман, и это означало, что к бабушке относилась она тепло, потому что, если бы относилось похолоднее, то называла бы ее более официально: «геноссе» (в переводе, гражданка) Кацман. Видом старуха Лурье напоминала мне черепаху, но, увы, вовсе не мудрую, а замордованную жизнью в советско-еврейском биробиджанском раю – по выражению её сына, Мони, приходившего к нам «забивать» с моим папой «козла» – «страны Лимонии, где семеро плачут, а один смеётся». Ничего хорошего, кроме тяжестей, голодовок, таёжного гнуса и незаживающей трофической язвы на обеих ногах, ей на век не выпало, а тут, на старости лет, ко всему еще и прибавилась «ЭТА» – она задыхалась, перебирая свой убогий русско-идишный словарный запас, не в состоянии подобрать нужные слова, – «ЭТА… детдомовская тварь, Ларка», – её, «ни на что не годная» невестка, у которой «руки растут из одного места».

Читателю уже, наверное, ясно, что, несмотря на свою родословную, аристократическим семейство это не являлось… Громкие, разносящиеся по всему двору скандалы на хозяйственно-бытовые темы между свекровью и невесткой не прекращались, а если и прекращались, то ненадолго. И одна, и другая – «сумасшедшие чистёхи» – никак не могли поделить пальму первенства. Они страстно ругались по поводу мойки полов, окон и тарелок и всячески, вплоть до полного переделывания уже сделанной работы, пытались дискредитировать плоды труда соперницы. В ход шли истошные вопли, изощрённые проклятия и злобные оговоры.

Как и в тот вечер, когда усталый Моня – потомок царя Давида – по приходу с работы, не выдержав спора о том, как надо правильно крахмалить наволочки, схватил кастрюлю свежесваренного украинского борща и выплеснул его в только что выстиранное белое бельё, а потом хлопнул дверью и, как ни в чём не бывало, ушёл к нам, оставив своих женщин перестирывать в молчании.

Ах, как я мечтала, чтобы мой папа совершил что-нибудь подобное… Но Моня был жлобом, а мой папа – хорошо воспитанным, и поэтому наши кухонные скандалы были беспрерывными.

 

Подобно выездным тройкам времён военного коммунизма, три мегеры, восседающие на зелёной скамейке, беспощадно судили всех и вся. Судили разводку-Лилю с четвёртого этажа, помешанную на кино и водящую к себе мужчин, подцепленных на бульваре, а детей своих оставляющую на произвол судьбы.

– У таких приличных родителей, а выросла такая б****! Недаром муж её бросил, а маму схватил инфаркт…

И помешанную на ремонтах Марину Ильиничну с третьего:

– Вечно у неё какие-то перестановки, вечно какие-то фантазии, а бедный Роман Александрович… и чем она его только кормит?! Вместо еды читает ему свои стихи, а кому, спрашивается, нужны её стихи?! Она бы, дура, лучше суп человеческий ему сварила… у него ведь язва желудка, и неспроста! Стихами язву не вылечишь: питаться надо нормально, вот что!

И семью молдаван, живущих над нами, за то, что они на базаре спекулируют помидорами со своего огорода, несмотря на то, что глава семьи, Коля-крановщик, занимает почётную должность народного судьи.

– И как ему только не стыдно, и как он не боится, ведь рано или поздно «там, где надо» узнают…

Ну и, конечно же, Марью Степановну, прозванную «генеральшей» за её непомерную гордыню.

– А что, проходит себе мимо, делает вид, что не знает, как нас зовут… ни разу не остановилась.

– Ну, конечно, она ж выше… белая кость: муж-то ейный был настоящим генералом… и из семьи она непростой.

– Ну был, и что? Расстреляли его за то, что Псков не удержал. Да и она свое отсидела.

– Так ведь реабилитировали…

– Ну и что? Ведь всё-таки сначала ж расстреляли?!

– Да, товарищ Сталин просто так не расстреливал… значит, было за что…

– Гордячка она, вот и всё.

– Что ж… дык рыба ищет, где глыбже…

Что говорили о нас, не знаю, но могу представить… Мама с бабушкой не ладили, родственники за границей были, одевалась я не «по-нашему»: в общем, материала предостаточно…

 

Иногда на ту скамейку подсаживалась бледная старушка с первого этажа – имени не припомню – одетая по-зимнему в любое время года: у неё не циркулировала кровь, и она всегда молчала. Зато её шизофреничка дочь Нина любила поговорить, и… уж там шёл поток (без)сознания… особенно, перед сезонными приступами, когда она начинала разбираться со своими неухоженными кошачьми, а их у неё было множество.

– Ах, ты проститут! – кричала она своему блохастому разодранному коту, – не строй мне глазки! Всё равно домой не пущу – иди к своей потаскухе!

За этим обычно следовало выбрасывание из окон какой-нибудь утвари, пакетов с сухими продуктами, истошно мяукающих животных или ещё чего-то… После этого вызывалось скорая помощь и Нина исчезала, а через пару месяцев возвращалась на время, тихая и задумчивая.

Ах, уж эта зелёная скамеечка под обвитым диким виноградом навесиком. Проходя мимо неё, я всегда ощущала жжение в спине и запах серы в воздухе…

 

Лизина бабка – главный прокурор дворового морального трибунала – многие годы возглавляла ту скамейку. Беспощадно и без дискриминации она оговаривала всех подряд и знала все обо всём в мельчайших подробностях: кто с кем, кто как, где что и, конечно же, кто и сколько. За что Александр Борисович звал её «моё Совинформбюро», а соседи, немного побаиваясь, как ни странно, всё же доверяли ей сокровенное, охотно рассказывая о мужьях, детях, любовниках, родственниках, абортах, делясь своими секретами, планами и показывая свои сберкнижки. Она же на их откровенность отвечала открытым презрением без выбора выражений. А я всегда задавалась риторическим вопросом, почему у людей, особенно женщин, есть такая потребность болтать о себе, причём зная, что это тут же разойдётся дальше?

Единственно, о ком Галина Самойловна никогда дурно не отзывалась, это о своих дочери, зяте и внучке: для неё они были святыми. Только и было слышно: «моя-Таня-мой-Нюма-и-моя Лизочка» то, и «моя-Таня-мой-Нюма-и-моя-Лизочка» это, и как всё у них лучше, чем у всех.

И действительно, жили они тогда по советским стандартам весьма благополучно и вроде меж собой мирно. Дом полная чаша: хорошая квартира, полированная мебель, дорогой хрусталь, ковры, макинтоши, золотые часики. Я побывала там однажды, но и этого было достаточно, чтобы увидеть разницу между нашими жилищами. Нюма был врачом с частной практикой, Таня – домашней хозяйкой с прислугой. Оба рослые, откормленные, холёные, с породистыми лицами английских мопсов и зажиточно-буржуазного вида. И Лиза – маленький Топседик[5] – будущая концертирующая знаменитость…

Только однажды в разговоре случайно у старухи проскользнуло… А произошло это вот как…

 

Как-то весной старуха-Гадюха слегла с простудой, перешедшей в воспаление лёких. Супруг её ухаживал за ней как мог, будучи крайне ограниченным своей инвалидностью. И, зная это, соседи по подъезду старались помочь по мере возможности: кто чего сварит, кто сходит в магазин за хлебом и молоком. Как-то мама моя с кастрюлькой супа зашла навестить больную, и в это время пришла к той дочь.

– На! – швырнула она свёрток на стол. – Принимай ваши тряпки! – и тут же развернулась в направлении двери.

– Танечка, куда ты так спешишь? Посиди…

Дочь обернулась.

– Вот ты лежишь тут, как баронесса, на всём готовом, а у меня обеденный перерыв кончается, и я из-за вас не успею поесть.

И громко хлопнула дверью.

Мама остолбенела, мечтая провалиться под землю от неловкости. Она уже от кого-то слышала, что в ответ на проходящую в то время «борьбу с тунеядством» Тане пришлось пойти работать в прачечную, принимать и выдавать бельё, и поняла, что в свёртке было что-то, постиранное для родителей. Ясно, что необходимость работать после стольких лет могла Таню крайне раздражать, но… не до такой же грубости?!

После ухода дочери старуха расплакалась.

– Танечка такая нервная в последнее время: все её раздражает, – всхлипывала она.

И узналось, что не всё уж так хорошо у её детей. И в отношениях между собой, и у Лизочки.

– Ах, бедная девочка, этот негодяй, чтоб он горел, хорошо вскружил ей голову! Оказалось, что внучка, уже старшеклассница, по уши влюбилась в одного инженера, ради кого и бросила учиться, а он… он оказался лжецом и, что самое ужасное, семейным! Ну как это можно перенести?!

Слушая это, я представила её дрожащую длинную в морщинах шею, содрогающийся птичий хохолок, слезу, катящуюся вдоль её длинного носа, и покрасневшие старческие глаза, которые она утирает клетчатым мужским платком, и… пожалела её. А пожалев, сняла с неё грех убиения утки и перестала про себя звать старухой-Гадюхой.

Пожалела я и обманутую Лизу, которая, конечно, не в пример «бедной Лизе» топиться не стала, но всё же, наверное, здорово переживала. Утешить, однако, мне её не удалось, так как та ничем таким со мной не поделилась, а расспрашивать не хотелось. В общем, выходило, что ничего с ней такого не произошло, а учиться она перестала на время совершенно по другим соображениям. Так и осталось неясно, действительно было ли это или бабка её всё зачем-то придумала. Впрочем, важности для меня в этом не было, и история была вскоре мной забыта.

 

Прошло время.

И вот случилось, что, сменив квартиры, свою и Галины Самойловны, на одну побольше в другом доме нашего двора, поселились они всей семьёй вместе. А случилось это вскоре после кончины Александра Борисовича, которую пережила Лизина бабка стоически, без единой слезинки, и на похоронах которого никто из детей не присутствовал. И казалось бы, чего ей теперь надо? И пенсия приличная, и квартира, в которую ещё кого-то можно было подселить для дополнительного дохода, своя, отдельная, и вообще… сама себе хозяйка. Почему Галина Самойловна съехалась с детьми, так и осталась для всех тайной. О себе старуха рассказывать не имела привычки. Короче, отдала она свою квартиру, отдала свою пенсию и… полностью исчезла из жизни нашего двора. Ходили слухи, что жизнь у неё стала с того момента совершенно «чёрной», что дочь её запирала холодильник на замок, морила старуху голодом и так далее.

В последний раз её видели во дворе морозным январским утром, когда, как рассказывала одна из свидетельниц, Галина Самойловна, выходя из подъезда и поскользнувшись на обледеневшей ступеньке, растянулась на асфальте перед домом, а её видевшая случившееся внучка, вместо того чтобы оказать бабушке помощь или позвать кого-то, просто прошла мимо и ушла по своим делам. Подняли же её и вызвали скорую соседи. Оказался перелом шейки бедра. Травма в её возрасте незалечимая. Это и был последний раз, когда старуха выходила во двор. Помнится, что, прослышав о бедственном положении Галины Самойловны, «генеральша» Марья Степановна куда-то звонила от имени дворового комитета и оттуда прислали комиссию разбираться. Старуха, однако, держалась стойко и на все вопросы отвечала, что всё, мол, в порядке и жалоб нет. Как всегда, о своих детях она говорила только хорошее… Не знаю, было ли всё это правдой, но даже если и да, то было оно ею за свой нрав вполне заслужено. И всё-таки, иногда, проходя мимо её нового обиталища и видя её за оконным стеклом, со слезами, стекающими вдоль сизого, длинного носа, беззвучно двигающую губами… «помогите, помогите…»,… болотную птицу в клетке… мне, несмотря на всё, становилось её очень жалко.

 

А потом её Лизочка неожиданно вышла замуж, и на свадьбе своей любимой, единственной внучки Галина Самойловна отсутствовала. А затем, после свадьбы, молодожёны поселились где-то в другом районе. Что было дальше, не помню…

Годы спустя мама рассказывала о том, что я, выходя замуж, хотела пригласить Лизу на свадьбу, но не знала, где она живёт, а родители её мне почему-то адрес не давали, и что Галину Самойловну постиг инфаркт, и что перед отъездом она (т. е. мама) пыталась со старухой попрощаться, но двери ей не открыли, хотя кто-то явно дома был и слышал, как она звонила в дверь, и поэтому попрощаться не удалось… Ничего этого я уже не помню, но поскольку моя мама помнит ВСЁ, я уверена, что всё именно так и было.

И думалось мне, что, возможно, сейчас, когда мои с Лизой пути опять пересекутся, замкнётся ещё один круг, и всё не запомнившиеся мне детали прояснятся. Если, конечно, мы встретимся: ведь, как я поняла от невестки, она всё ещё дуется на меня за то, что я её не позвала на свадьбу.

 

Мои сомнения не оправдались. Через несколько дней Лизу привезли и произошла наша встреча, и… о боже… Конечно же, сорок лет – не шутка, и ясно, что всё изменились, но…

Передо мной стояла Галина Самойловна, только намного плотнее и с носом покороче. Куда подевались Лизины медно-рыжие волосы и нежно-бело-розовая кожа? А глаза, где глаза?! Ведь у неё были, помнится, красивые глаза… И что стало с её тонкими, изогнутыми бровями?! Но самое главное, из облика Лизы начисто исчезла какая бы то ни было женственность. И её короткая стрижка «под мальчика», и квадратность лица, и чёрные башмаки на плоской толстой подошве, и фигура без каких-либо намеков на талию или бока – всё в ней дышало мужеподобностью. Создавалось впечатление, что передо мной стоит пожилой мужчина, обрядившийся для смеха в женские одежды и вместо груди напихавший в платье салфеток.

Тем не менее, мы без особых сантиментов, воспоминаний и выяснения отношений, но довольно приятно пообщались. Надо сказать, что Лиза сохранила прежнюю остроту ума и глубину интересов, и я искренне порадовалась нашей неожиданной встрече. Время от времени после этого мы встречались, но в целом общение наше так же, как и в детстве, носило весьма односторонний характер. Я помогала ей с освоением языка и компьютера, с резюме и переводами, и ещё с разным. В конце концов, она как-то освоила язык и нашла работу, после чего наши отношения постепенно сошли на нет.

Но тогда, в начале, будучи нуждавшейся в помощи и полной любопытства новоприезжей, она забрасывала меня бесконечными вопросами о здешней жизни, не давая возможности толком на них ответить. Говорила Лиза много и быстро, но о себе и о своей жизни ничего, даже на элементарно-фактическом уровне, не рассказывала. О своей семье и бабке – тоже.

И только как-то, отвечая на мой прямой вопрос, Лиза сухо заметила, что в последние годы у той развился старческий маразм, и она никого не узнавала. Случилось ли это ещё тогда, перед нашим отъездом, или позже, было неясно. Осталось за кадром, как и когда она умерла и где была похоронена. Непонятен мне был и тот факт, что (как потом случайно выяснилось) Лизин сын никогда не видел фотографий своей прабабушки и даже не знал её имени. Как будто само упоминание о ней было зачем-то стёрто из анналов семейной истории. Поняв по Лизиному ответу, что говорить она об этом не хочет, я больше вопросов ей не задавала.

 

 

*   *   *

 

А Моня ­– потомок славного рода Лурье – всё-таки проявил себя неожиданно должным образом. Нет, он не стал ни талантливым раввином, ни гениальным ученым, ни успешным предпринимателем своего поколения, но, когда у его жены, Лары, инсульт отнял способность нормально передвигаться и разговаривать, он, этот грубый и далеко не аристократический мужчина, который мог вылить кастрюлю только что сваренного борща в свежевыстиранное бельё и, хлопнув дверью, уйти к соседу «забивать козла», в одночасье превратился в нежного, заботливого, преданного медбрата, поводыря, шофёра и помощника. Он стал её руками, ногами, глазами и речью и таковым остался до конца их совместной жизни.

А двое его сыновей, уже за океаном, куда они перебрались впоследствии, по донёсшимся до меня слухам, достигли многого. Один, как я понимаю, преуспел в бизнесе, а другой – в науке. И оба они произвели на свет многочисленное потомство, таким образом, достойно продолжив генеалогическую традицию своей фамилии. Я слышала, что живут они где-то в Калифорнии. Кто знает, может, судьба тоже когда-нибудь ещё скрестит наши жизненные пути…

 

 

 



 

[1] О том дворе можно прочесть в моем рассказе «Гулял по Скулянке казак молодой» из сборника рассказов «Уроки музыки».

 

[2] Любимые мелодии (румынский) – музыкальная радиопередача из Бухареста.

 

[3] По материалам книги Нила Розенстайна (The Lurie Legacy/ The House of Davidic Royal Descent by Dr. Neil Rosenstein)

 

[4] посвящённый свету Всевышнего (иврит)

 

[5] Топсед (Деспот наоборот) – король из «Королевства кривых зеркал».

 

 

 

Э. Т. А. Гофман. Крошка Цахес, по прозванию Циннобер (повесть-сказка). Купить или скачать аудиокнигу бесплатно   Александр Островский. Гроза (пьеса). Купить или скачать аудиокнигу бесплатно   Джейн Остин. Чувство и чувствительность (роман). Купить или скачать аудиокнигу бесплатно

 

 

 


Оглавление

4. Изгнание из рая
5. А у нас во дворе…
6. Секрет
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!