Женские портреты

На чтение потребуется четыре с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Накопившись за целый день, душная июльская влага наконец-то разразилась грозой, смыв налёт жаркой липкости и обдав ночной прохладой, от которой всем и всему сразу полегчало. Обычно в такую ночь Майе хорошо спалось под дробный аккомпанемент тяжёлых капель, громовых раскатов и вспышек молний. Вот и сейчас она с лёгкостью погружалась в привычный сон, в котором она, малое дитя лет трёх-четырёх, играет в деревянные кубики с нарисованными на них буквами. Её ручонки складывают кубик за кубиком во что-то высокое, шаткое и совершенно необыкновенное. Она сияет: какая чудесная получилась башня... вот мама сейчас увидит и похвалит. А мама смотрит на сооружение: «Нет, Майечка, так держаться не будет», – говорит она. Взмах её руки – и с таким трудом сбалансированные кубики летят в разные стороны. Мамина рука быстро расставляет кубики: сначала те, что побольше, на них те, что поменьше, а наверх – самый маленький. «Видишь, как надо строить, – говорит мама, – а теперь попробуй построить сама такую…»

Но Майе уже строить не хочется. Она, неожиданно повзрослевшая, выходит на сцену, садится за чёрный лакированный рояль, вспоминая, что ей надо сдавать экзамен для перехода в следующий класс. Неподалёку сидит комиссия: три засушенные, напоминающие средневековых горгулий, старухи-профессорши и председатель комиссии, сам профессор Гулько-Сатановский, Великий Инквизитор, когда-то не допустивший её перехода в девятый класс. Вот и сейчас он противно ухмыляется, и по его ухмылке она понимает, что он её обязательно «зарежет», как бы хорошо она ни сыграла. А в зале люди, много людей, лиц, которых не разобрать: они будут следить за каждым её движением, за каждой сыгранной ею нотой, за каждым извлекаемым ею из недр рояля звуком.

Они беспощадны в своей реакции: не дай бог ошибиться! Майя смотрит на чёрно-белую клавиатуру, готовясь начать, и тут в ужасе понимает, что не может… не может вспомнить, ни что, и ни как ей надо играть! «Но ведь я так усиленно занималась! Что теперь делать?!» В лихорадочном отчаянии мечутся мысли. Время идёт. Зал начинает роптать. Члены экзаменационной комиссии в недоумении переглядываются. Председатель злорадно смеётся: «Я же вам говорил: она профнепригодна! Не может запомнить простую программу! Не место таким на моей кафедре! Отчислить её!»

«Вон со сцены!» – бушует зал.

Майя просыпается в поту с выскакивающим из груди сердцем, медленно осознавая нереальность только что испытанного. Постепенно успокаиваясь, закрывает глаза… сон продолжается…

 

 

*   *   *

 

Больничная палата, в которой лежала Майина свекровь, шокировала своим простором и удобствами. Она казалось огромной, ненужно большой для одного человека. В ней, наполненной светом, тихой, успокаивающей музыкой и высококачественной продуманностью современного дизайна, царила атмосфера комфортабельного отдыха. И если бы не монотонно-раздражающий звуково-пунктирный фон мониторов и не многочисленные трубочки кабелей, подключенных к полусидящему на кровати телу, можно было бы подумать, что это номер какого-то многозвёздочного дорогого отеля. По трубочкам-кабелям безостановочно вливались необходимые и выливались ненужные телу жидкости; кровать – последнее слово техники – по мановению кнопок выделывала чудеса; за окном во всю стену расстилалась чудесная весенняя панорама, а паркетный пол удивлял глаз набором разноцветных пород дерева. Посетителей неизменно впечатлял вид палаты, однако пациентам было не до вида, и поэтому становилось непонятно, зачем больным такая, не имеющая ничего общего с медициной, роскошь. В этом оазисе футуристического комфорта, где, казалось, само понятие болезненности не вписывалось и нарушало сенсорную гармонию, болезнь свекрови выглядела неестественной, а её отработанное жизнью, измученное недугами, исколотое и подключенное к приборам тело – чем-то инородным. Бледная, с полузакрытыми глазами и дышащая с хриплой натугой, она выглядела совсем маленькой, затерявшейся в своей белоснежной, как айсберг, чудо-кровати.

Её сидящая рядом дочь пыталась кормить её куриным бульоном.

Утопая в кожаном оливкового тона дизайнерском кресле напротив, Майя истекала завистью, наблюдая, как её золовка, медленно поднося к полураскрытым, выцветшим губам ложку с золотистой жидкостью, приговаривает: «Ну вот, мамочка, поешь ещё ложечку… ещё немножечко», – и эти её слова, и каждый её жест были проникнуты предельной нежностью и терпением любви. Майе тоже хотелось бы говорить такие же слова и испытывать такие же чувства по отношению к своей маме, но она не могла. А поэтому и завидовала.

Свекровь, с которой ей повезло не жить, она теперь навещала часто. Больница, где находилась свекровь, была расположена неблизко, и Майя с мужем, внезапно проявившим нетипично сильное для него чувство заботы или вины – компенсацию за годы равнодушия, наезжали туда каждый второй день, несмотря на расстояние, проводя с ней по нескольку часов. Они приносили с собой сваренные Майей куриные бульончики и растёртые в пюре овощи с мясом. Их визиты в основном проходили в кормлении. Свекровь, несмотря на свои недомогания, испытывала зверский аппетит. Вечно голодная, она, жалуясь на боли в желудке, уминала всё, что ей приносили, и просила добавки. Кстати, и Майина мать, такая на старости миниатюрная и субтильная, отличалась несвойственным ей ранее интересом к еде и аппетитом. Неужели старость превращает нас в жвачных животных, часто думала Майя, наблюдая за ними. По сравнению с её матерью, мать мужа, для которой главным в жизни являлись еда, чистота и хозяйство, была просто божьей коровкой. Она никогда не теребила своих детей претензиями, доверяла их мнению, а свою дочку – Майину золовку, с которой вместе жила, – просто обожествляла, прислушиваясь к каждому её слову и беспрекословно следуя за ней, куда б та её ни таскала. И это тоже вызывало в Майе белую зависть.

 

Её же мать была другой: прислушиваться и следовать ей было несвойственно. Она жила далеко, и дорога к ней длилась долго. Было бы легче, если б они жили поближе или под одной крышей, но не получилось, хотя места в Майином доме было предостаточно, и об этом говорилось много и давно. Вначале от переезда отказалась мать: она привыкла жить в большом городе и переезжать в сельскую местность не хотела. Потом, когда она передумала и захотела, от этой идеи отказалась Майя, которая к тому времени поняла, что ничего хорошего из совместного жительства у них не получится. Так и осталась мать в городе, а Майя навещала её примерно раз в неделю с ночёвкой, и на дорогу у неё уходило более трёх часов в один конец. Каждый раз Майя приезжала в надежде на лучшее, на другое, чем обычно. Но эта надежда почти никогда не оправдывалась. Едва Майя переступала порог маминой квартиры и, сняв с себя куртку, вступала из тесной прихожей в комнату, на неё обычно летело: «Ну, что так долго? Где ты была? Конечно, к маме спешить нечего...» – и сразу становилось ясно, что желаемая идиллия опять не получится. Постепенно еженедельные визиты, некогда зиждившиеся на дочерней любви и искренней заботе, вырождались в морально-этическую повинность, тяжкую для обеих. Теперь же, после трех месяцев почти ежедневных посещений свекрови в госпитале, Майины нервы были натянуты, как канат, по которому ходят циркачи, и открытый конфликт с матерью мог бы только усугубить состояние, грозя канатоходцу трагическим срывом. Она прекрасно знала, что мать её ревнует. Ревнует ко всем и всему, отвлекающему Майино внимание от неё – к Майиным работе, друзьям, интересам, развлечениям, – и, особенно, к Майиной свекрови, в которой она всегда видела свою основную соперницу. А теперь, когда та оказалась в больнице, ревность значительно усилилась.

«Конечно, к ней ты бегаешь почти каждый день, а к своей родной маме удосуживаешься приехать только раз в неделю», – с детской обидчивостью попрекала мать. Майя пыталась объяснить, что свекровь очень тяжело больна, в то время как сама мать ещё в относительно неплохом состоянии: «Как можно сравнивать? Радуйся, что тебе, слава богу, намного лучше, чем ей», – повторяла она.

 

Но мать это не убеждало, и попрёки-намёки продолжались. Потребность в постоянном внимании превышала логику доводов. И, тем не менее, Майя продолжала регулярно приезжать и упрямо настраивать себя на лучшее. Каждый раз, заходя в подъезд маминого дома, она давала себе слово отвечать молчанием на любые провокации, чего бы ей это ни стоило. Получалось же далеко не всегда. Майя старалась, как могла, и держалась до последнего, но временами, уже почти перед уходом, не дотягивала и всё-таки срывалась в отчаянный крик, детские слёзы или внутреннее раздражение. Нарушив этим своё обещание, она винила себя в слабости, невыдержанности, в потере контроля над своими эмоциями, в недостаточности дочерней любви и ещё в разном, однако это ничего уже не меняло. Испытание было не выдержано, экзамен – опять провален.

Уходила Майя от матери обессиленной, опустошённой, полностью выжатой, а потом, дома, в течение нескольких дней, ограничивая телефонные контакты с ней, восстанавливалась, как после тяжёлого приступа хронической болезни. Восстанавливаться помогало творчество – данная свыше способность изымать из себя и переплавлять в наполненные светом образы накопившийся внутри негатив. Иногда эти непредсказуемые образы получались словесными, а иногда – графически-линеарными или живописно-красочными, но почти всегда это были образы, напрямую несвязанные с происшедшим. Именно это, опосредованное творчество, и являлось Майиным спасением: её укрытием, экзорцизмом и терапией. Мать же, наоборот, как будто набиралась энергии и чувствовала себя лучше. Она благодарила Майю, подчёркивая, что «оживает» после её визитов, и каждое слово её благодарности продиралось наждачной бумагой по свежей ране. Всё это выглядело классическим случаем энергетического вампиризма, о котором Майя кое-что читала, но что делать, если вампиром оказывается старенькая мама, она не имела понятия. Впрочем, в эти дни, как будто бы понимая Майино состояние, мать не особенно донимала её разговорами, давая ей придти в себя. Она уважала болезненность в целом и Майино право болеть, в частности. Болезнь на время освобождала дочь от обязанностей, от повинностей, от упрёков, а ей самой давала повод проявлять родительские волнения и заботу. После недели относительного покоя всё возвращалось на круги своя…

Что и говорить, отношения у них всегда были сложными, но в разные периоды по-разному.

 

В детстве Майя очень любила мать и делала всё, чтобы её не расстраивать. У той повышалось давление, и поэтому расстраивать её было нельзя. Это Майя усвоила очень рано: после скандалов с бабушкой у матери случался непременный приступ, вызывали неотложку, и четырёхлетняя Майя должна была спасать её от смерти. Бледная мама лежала на кровати и шептала: «Я умираю…». А пронизанная страхом Майя сжимала её руку своими ручонками и ревела в голос: «Мамочка, мамочка, пожалуйста, не умирай!» Неотложка приезжала, констатировала повышенное давление и вегетативный невроз, делала какой-то укол и уезжала. Вскоре мать успокаивалась и оживала, а маленькая Майя ощущала себя её главной спасительницей.

Повзрослев, она поняла, что никакой спасительницей не была, что все мамины недуги происходили на нервной почве и что, попринимай мать чего-нибудь успокоительного, всем от этого было б легче… Мать же почему-то успокаиваться не хотела и от лекарств отказывалась, а поэтому все продолжалось, как всегда: с регулярными приступами, неотложками, умиранием и страхом. Впоследствии Майя также поняла, что её сострадание было отнято шантажом, отнято у ребёнка, неспособного сопротивляться, защититься, отказать. А потом на этого ребёнка был обрушен поток безмерной заботы, и он был удушен излишней опекой, сквозь которую трудно было пробиваться, вырастать, взрослеть и требовать назад отнятое. И ребёнок вырос – как растение, которому, поливая слишком обильно, отказывали в необходимых для силы и роста элементах – слабым, гнущимся и неспособным на сострадание взрослости, сострадания, необходимого матери сейчас, как никогда раньше. За содеянное с этим ребёнком Майя поначалу простить свою мать не могла, но затем, поняв, что без прощения не обойтись, прощала её сознательно и многократно, однако полностью до конца простить так и не удавалось.

Постоянный страх маминой смерти и ответственность за сохранение её жизни преследовали Майю на протяжении школьных и студенческих лет и, даже в какой-то степени, после замужества. Но чувства эти постепенно ослабевали, и на двадцать седьмом году жизни, уже в эмиграции, она решилась на ранее немыслимое: отпочковалась от родителей и перебралась в другой район города. Мать обвиняла зятя в том, что он оторвал её девочку от неё, и с той поры обвиняла его также во всём остальном, что ей не нравилось в Майе. «Это всё ЕГО влияние! Ведь ты всегда была такой хорошей, послушной девочкой», – возмущалась она в моменты недовольства. Казалось, ей даже не приходило в голову, что Майя может иметь своё собственное мнение и что вообще она уже давно не девочка. Майя долго и отчаянно боролась за право быть и восприниматься в своей суверенности, но борьба эта, отобравшая так много усилий, в итоге оказалась бесплодной, потеряла смысл и прекратилась. Майя повзрослела и оделась в броню бесчувственности, а мать состарилась, и её ворчание стало восприниматься как естественный атрибут её возраста. Каждый остался на своей позиции, хотя перестрелка поутихла.

 

Звонила Майя своей матери каждодневно, а зачастую по нескольку раз в день, хотя ей был заранее известен сценарий разговора. Она хотела знать, как прошла ночь, как прошёл день и как мать себя чувствует в целом. Мать же любила рассказывать в подробностях, и звонки эти длились не менее часа. Обычно она говорила о себе: её излюбленная, неисчерпаемая, нескончаемая тема. Жаловалась бесконечно и на всё подряд. Изредка прерывалась перевести дух, и в эти редкие передышки Майя получала возможность вставить пару бесполезных слов. Мать добивалась сочувствия, но Майиных слов не слышала или не воспринимала. Она требовала Майиного соучастия, однако мнение дочери в счёт не брала и от предложенной помощи отказывалась, настаивая на своём. Майины слова ничего не могли изменить в маминой ситуации, а она сама больше ничем не могла ей помочь. Не могла вернуть маме ни её годы, ни её покойного мужа, Майиного папу, не была в состоянии подарить ей хорошее настроение и способность испытывать благодарную радость от того, что ей дано, не могла отвлечь от сожалений о непрожитом, от тоски по утраченному, от недовольства происходящим, не могла избавить от ощущения одиночества. Поэтому в последнее время Майя научилась почти не реагировать: время от времени произносила какие-то междометия, после чего откладывала трубку до следующей паузы в мамином монологе.

Из трубки доносился материнский голос, Майя стучала пальцами по компьютерным клавишам: так она защищалась. Иногда не выдерживала и раздражалась. Потом же её охватывало сильное чувство вины и самобичевания за свою неспособность сострадать и любить мать так же, как она любила своих сына, внучку, кошек и цветы. А мать упрекала её в звонках «для галочки», и частичная правота этих упрёков раздражала Майю ещё больше.

Майины же друзья не могли нахвалиться: «Какая она у тебя чудная! Такая умница, так современно смотрит на жизнь… в её-то годы!» – захлёбывались они в один голос от восторга.

И действительно, иногда, слушая мамины разговоры с другими людьми, Майя поражалась тому, как мать звучит со стороны: мудро, приятно, позитивно… и насколько разговоры эти не походят на разговоры между ними. «Боже мой, какая она действительно чудная старушка, такая умница, молодо рассуждающая, легко относящаяся ко всему, всем ещё интересующаяся, всех поддерживающая! Совсем другой человек! Добрый, милый, хороший… Почему же она со мной так не может? Неужели я вызываю в ней такую негативную реакцию? Или это я просто вижу её в таком негативном свете? Так на неё реагирую? В чём проблема?! – размышляла Майя. – Конечно, они не проводят с ней столько времени, как я, и связь их совсем другая…»

Этот довод объяснял, но не утешал Майю. А главное, ничего не изменял, не мог что-либо изменить в сложившихся отношениях. «Что ж, такой у меня крест, – говорила себе Майя, – надо его донести».

 

Навещая свекровь и мать, Майя погружалась в тематику, о которой старалась не думать. Тематика неотвратимо надвигающейся старости пугала клаустрофобией и депрессировала, и хотелось её отодвинуть как можно подальше – на потом. Однако пришло время, когда она уже не отодвигалась, а проступила чётко, во всей своей безобразно-ужасающей красе, и не смотреть ей в лицо было невозможно. Майя чувствовала себя загнанной в угол, окружённой стариками, уже полуживыми, но ещё такими активными в своей требовательности, цепляющимися за земное существование в любой форме, как вьюнок цепляется за любую поверхность, карабкаясь наверх, к свету. Эти люди – в основном, вдовы, – прошедшие через такие тяжёлые испытания войны, голода, потерь и лишений, а теперь ослабленные, скрюченные, всем недовольные, брюзжащие, но настолько вросшие в реальность своего полураспада и так страстно отстаивающие своё право продолжать распадаться… только бы не ТУДА, только б оттянуть момент своего ухода…

«Неужели и я такой буду?» – Майя думала о происходящем в одной или другой форме со всеми. Она верила в реинкарнацию и смерти как таковой не боялась, но что касается старения – телесного и, что ещё страшнее, личностного распада – приятие этого давалось ей по-прежнему нелегко.

 

 

*   *   *

 

В ту среду маме исполнилось 93 и Майя пoехала её поздравить. Это был будний день, и все, кроме неё, работали, так что отправилась она одна. Притащила цветы, шоколад, подарки и намерение сделать этот день для неё по возможности наиболее приятным, а значит, и не реагировать ни на что. Их было трое: мама, Майя и Кася, мамина польская «хоуматтенда». День выдался в трёхчастной форме: плохо-хорошо-плохо. Что-то съеденное накануне вызвало у матери аллергическое раздражение, она страдала от зуда и капризничала, однако, как всегда, отказываясь от помощи. Майя прикладывала усилия, чтоб отвлечь её от себя хоть на какое-то время, и какое-то время ей это удавалось. Она ничему не противилась, не раздражалась и старательно придумывала развлекательно-отвлекающие темы. Втроём они ели на праздничных тарелках, говорили тосты под виноградный сок и обсуждали разное. Казалось, мама забылась и вполне довольна. Вечером же, после ухода Каси, отпущенной за ненадобностью, её настрой резко изменился. Мама опять впала в нервозность, и ничего уже не могло вывести её из этого состояния. К счастью, спать они легли рано, и ночь прошла спокойно.

Встала Майя с головной болью, а мама – с бесконечными разговорами о себе и с ворчанием. Майя пыталась отмалчиваться. Мать продолжала ее теребить. Майе очень хотелось тишины.

После завтрака был концерт. Мама уселась к электропианино и переиграла весь свой репертуар, а Майя с Касей хлопали в ладоши. Потом она упросила Майю спеть под её аккомпанемент «Двери школьные сегодня...». Майя, не помня слов, кое-как напела...

«Двери школьные сегодня
Открываются для нас,
Мы идём сегодня в школу,
Поступаем в первый класс,
Поступаем в первый класс…»

– Ах, ты мне сделала самый лучший подарок! – сияла мать, – ты была тогда в жёлтеньком сарафанчике, помнишь?

– Помню.

В этом штапельном сарафанчике Майя поступала в музыкальную десятилетку пятьдесят пять лет назад – время маминого триумфа и начало Майиной восьмилетней пытки! И вот сегодня мать опять нарядила Майю в этот сарафанчик, превратив её опять в ту, полностью принадлежавшую ей некогда маленькую девочку, такую хорошую, послушную, талантливую, и её ностальгическая радость проткнула Майино сердце остротой своей иронии, извлекая на поверхность цепь моментов, о которых она предпочитала не вспоминать.

«Как же могут не совпадать ощущения и воспоминания одного и того же: мамино самое радостное время и одновременно одно из моих самых нерадостных», – думала Майя, с улыбкой принимая участие в праздничном маскараде. Она играла свою роль в этом театре абсурда, ощущая, как все её существо нарезается аккуратными ломтиками, подобно тому, как нарезают колбасу, ветчину или окорок. Режут по живому... ощущение непередаваемое!

 

Наконец, концерт окончился, и можно было вырваться на свежий воздух. Но мать никак не отпускала Майю из своих иссохших от старости, но всё ещё сильных и цепких рук: хватаясь за одежду дочери, она продолжала обрушивать на неё тяжелую воду эмоций… цепкую смесь слезной благодарности, беспомощной зависимости, эгоистичных страхов и манипулятивных упрёков. С трудом выдрав себя из скелетных объятий и закрыв за собой дверь маминой квартиры, Майя добежала то лифта и там разрыдалась от жалости и бессилия...

Потом было несколько свободных часов на вокзале, возможность выпить кофе, прочесть газету, побродить по магазинам, купить что-то не совсем ей нужное и немного отвлечься.

А затем, на обратном пути, уже в поезде, раздался мамин звонок: «Я так по тебе скучаю... мне тебя не хватает!»

«Как?! Уже?! Мы ж только расстались...»

Позвонила золовка.

– Ну, как прошёл твой визит? – спросила она, и Майя все описала.

Та растрогалась:

– Ой, твоя мама тебя так любит! Ей, наверное, так тяжело одной...

 

По приезду домой Майя бросилась к мольберту дорабатывать очередную свою картину, как обычно, декоративно-яркую, радостную, пронизанную светом, текущим сквозь витражные стёкла.

С каждым красочным наслоением полотно оживало и вибрировало всё сильнее. С каждым мазком воспоминания о посещении матери бледнели, рассеивались, теряли свою силу, и на душе становилось легче. Ещё немножко и картина закончена. Майя всегда чувствовала приближение завершения и одновременно, со стремлением к этому моменту, пыталась его оттянуть. Ей безумно хотелось расстаться и не расстаться со своим творением. Это было странное, необъяснимое словами чувство одновременности двух взаимоисключающих желаний. Взгляд скользил по высыхающей многоцветной поверхности, следовал оттеночным переходам, отмечал сочетания и контрасты.

Майя изучала картину, пытаясь усмотреть какую-то недоделанность. На полу валялись кисти, губки и тюбики в различных стадиях использования: как много работы проделано по пути к этому завершающему моменту…

И вдруг ей почему-то стало ясно, что почти весь запас сострадания к матери был ею исчерпан, растрачен давно, в раннем детстве, и потом, по оставшимся каплям, в течение последующих лет. Теперь же он был пуст, как тюбик, из которого выдавили почти всю краску, но картина ещё не закончена и краска нужна. И вот она гнёт и давит этот иссохшийся плоский тюбик, тщетно пытаясь выдавить ну хоть ещё одну каплю. А может быть, картина уже закончена, и это она сама пытается выдавливать несуществующие капли, искусственно продлевая её незавершённость? Может быть, просто пришло время взять чистое полотно и начать писать другую, новую картину… не связанную ни с мамой, ни с их конфликтом, а только с собственной внутренней потребностью?

 

Вечером ей позвонила подруга, и Майя с ней поделилась.

Лена тоже, хоть и в другом варианте, проходила свой «театр абсурда», и ей ничего объяснять не пришлось. Её тоже в своё время резали, как колбасу.

– Большинство людей нас не сможет понять, почему мы так болезненно реагируем, – сказала Лена, – и не только потому, что они сами такого не пережили, а ещё потому, что объективно они, наши родители, вроде бы нас любили, давали нам, что могли, по крайней мере, материально, заботились о нас, как могли… и всё это с хорошими намерениями…

– Да уж, знаешь, что говорят о хороших намерениях, – усмехнулась Майя.

– Знаю, но не своди это к шутке… Я ведь серьёзно: они для нас делали всё, кроме…Они не видели в нас личность, понимаешь?

– Но ведь в них самих тоже не видели… откуда им знать? И потом, разве каждый из нас является личностью?

– Нет, конечно, не каждый… думаю, что большинство даже не поймёт, о чём разговор… и почему это так нам важно… Звание личности надо заслужить, – твёрдо сказала Лена.

– А ты думаешь, мы с тобой заслужили?

– Думаю, что факт того, что нам выпал такой трудный опыт отношений с родителями, говорит о том, что что-то мы заслужили… Кому больше даётся, с того и больше спрашивается… В этом наш урок и испытание…

– А также шанс что-то понять, оттолкнуться и отпружиниться на новую ступеньку развития….

– Да, возможность перейти в следующий класс, – рассмеялись они в унисон.

 

 

*   *   *

 

Той ночью опять разразилась гроза, и Майе снились кубики её детства… она строила из них башни, которые тут же распадались, и ей приходилось строить новые башни… башни чувств и отношений… строить опять… снова и снова… пока не получилась высокая-превысокая, которая неожиданно устояла.

После чего, оказавшись на сцене, Майя, вместо того, чтобы идти к роялю, подошла к столу, за которым сидела экзаменационная комиссия, и громко, отчётливо высказала председателю комиссии, Гулько-Сатановскому, всё, что о нём думает, заявив, что отныне для него играть не будет, потому что ей наплевать, переведёт ли он её в следующий класс или нет, так как пианисткой она быть вообще абсолютно не хочет!

И зал разразился аплодисментами, а профессор Гулько-Сатановский ужался до размера сливовой косточки и смешно покатился по сцене за кулисы.

А потом ей приснилось, что на сцену вышла мама, ещё молодая, в её любимом тёмно-синем крепдешиновом платье с белым воротничком и поклонилась, а зал запел «Двери школьные сегодня».

Они обе сели к роялю, будто бы готовясь заиграть в четыре руки, но вместо этого Майя принялась кормить её неизвестно откуда появившимся золотистым бульоном, испытывая нежную любовь, какую когда-то испытывала к своему младенцу-сыну. Мама ела и улыбалась. Они молча смотрели друг другу в глаза, и им было хорошо…