Мужской процесс

 

 

 

Виолетта быстро вернулась в то состояние, в котором была перед уроком рисования. Женщины отходчивы, они как дети, тут же плачут, тут же смеются. Они всегда более похожи на детей, потому что больше с ними общаются. Мужчины к своим игрушкам, танкам, автоматам и ножам охладевают к сорока годам, а женщины играют в куклы, мебель и больницу до конца жизни.

– Итак, где портрет Дориана Грея? – любопытствовал я.

Она подала мне альбом, раскрыв его и убрав карандаш. И я, и она одновременно посмотрели на мокрые пятна на бумаге. Мы переглянулись, это были следы ее слез, и мы поняли, что эти следы – наша маленькая тайна, о которой мы не расскажем никому.

В альбоме был нарисован пингвин, но очень облагороженный и поразительно похожий на меня. Гордый такой самоуверенный пингвин, без шапочки и галстука. И почему-то в кимоно. На боку у пингвина был нарисован самурайский меч в ножнах, а за его спиной – какие-то горки с воткнутыми самурайскими мечами без ножен.

– Японский пингвин, похожий на меня. Почему он с мечом? – спросил я и в очередной раз удивился ее познаниям моих потаенных мыслей. Когда-то Шмыт на зоне сделал мне самурайский меч, у меня милиционеры отобрали его, когда я пьяный шел по городу, и теперь я постоянно думал об этом мече, но никогда никому не рассказывал об этих раздумьях.

– У папы есть фильм про семь самураев, он его часто смотрит, я вчера включила и тоже посмотрела, мне все казалось, что вы на них похожи. Вы похожи на старшего из семи, я сразу поняла, как вас надо нарисовать, и взяла с собой альбом.

– Акиро Куросава.

– Это вы по-японски говорите?

– Нет, так зовут режиссера этого фильма.

– Я не запомнила. Но они тоже бесплатно помогали бедным, а те, не будь рядом бандитов, закололи бы их бамбуковыми кольями.

– Кто тебе понравился из семи героев?

– Тот, что на цветок сначала смотрел, а после взял и троих бандитов убил.

– Он мне тоже больше всех нравится.

– Потому, что он на улице дрался?

– И поэтому тоже. А почему у тебя шесть холмов с воткнутыми мечами, в фильме же трое остались живы?

– С тех пор остался один. Вы – последний.

– Я не самурай, Виолетта, я не хочу служить сегуну, и я – не последний. Наемников полно.

– А кем вы себя ощущаете, рыцарем?

– Монахом, я же говорил.

– Нет, вы не монах.

– Жаль, – мне было и вправду жаль, что я не похож со стороны на тот образ, который мне нравился и которому я хотел бы подражать.

– Вы не в церкви и ведете себя не как монах.

– Значит, у меня душа монаха, или кто-то из моих предков был монахом, а может, я сам был монахом, но в другой жизни.

– А вы встречаетесь с женщинами или никогда и не с кем?

– У меня на работе женщин больше чем мужчин.

– Я хотела спросить вас, но сейчас неудобно, не буду.

– Спрашивай, чтобы я не мучился вопросом, о чем же неудобном меня хотели спросить.

– Скажите, а Иисус любил женщину?

– Иисус не мог любить женщину в том понимании, как мы себе представляем любовь мужчины к женщине. Как можно любить женщину, если ты сын Бога? А вдруг родится сын сына Бога? Потом внук, правнук. Династия богов – это логично, но противоречит нашей вере.

– Вы не правильно говорите, Иисус любил женщин и по-божески, и по-человечески, иначе бы он не смог понять нас, а мы – его.

– Как можно любить человека, если это грешное создание переполнилось чертовщиной и дъяволизмом? Полюбить человека – это значит нанести оскорбление Богу. Но само чувство любви он, без сомнения, понимал и ценил.

– У вас все, что связано с любовью мужчины к женщине, звучит как грех, как подлость. Если бы так было, ни один бы человеческий ребенок не родился, и никто бы не выходил замуж и даже не посмел бы просто встретиться.

– Да брось, я этого не говорил и так не думаю.

– Если вы не любите, значит, вы – трахаете, – Виолетта сделала этот вывод с грустью в голосе.

– Все, тема любви для нас – табу. Со мной так грубо даже Нино не говорит.

– А я буду, надоело. Все говорят и говорят умные слова о любви, а никто никого не любит. Все – лгут.

– Раз ты хочешь правды, поговори с отцом, как сейчас говорила со мной. О любви и верности. Скажи ему, что думаешь, о чем переживаешь, от чего у тебя болит душа. Только не произноси слово трахаться, дочери при отцах не должны использовать такие слова, вульгарность мешает искренности и доверию.

– Монахи всегда говорят искренне?

– Всегда, если говорят, но они не говорят, они молчат. Они приносят себя в жертву молча. А я не хочу быть жертвой, поэтому, не могу стать монахом. Мне бы родиться викингом, Виола, чтобы оставить жену на берегу тихого фиорда, а самому уплыть с командой сильных и храбрых мужчин далеко-далеко и там воевать, не зная страха, а домой возвращаться, когда судно наполнится мехами и золотом, и отдыхать с женой до следующего похода, когда однажды после возвращения я не увижу, что сын уже вырос и его можно взять с собой в команду. Вместе с сыном я был бы самым храбрым и бросался бы первым в гущу врагов, чтобы меня обязательно убили раньше сына. А если бы сын погиб раньше меня, я не держался бы за жизнь ни одного дня, и в первом же бою нарвался на меч воина прибрежных племен и поспешил туда, где ждет меня мой сын и сыновья всех викингов, встретившие смерть в бою.

– А жена осталась бы одна без сына и мужа в уютном фиорде?

– Такова судьба женщин викингов, они ее знали и к ней были готовы. Но если тебя так волнует несчастная женская доля, то могу тебя успокоить, женам погибших викингов разрешалось выбирать нового мужчину. Им вообще многое разрешалось, все мужчины были доступны любой женщине, никто не мог ей запретить увести на ночь того, кто ей нравился, даже если у него была жена и дети. Таковы традиции бесконечной войны. Не четыре года войны, а пятьсот лет подряд. Все мужчины гибли, не дожив до сорока лет. У женщин викингов всегда были молодые партнеры. Не такой уж и была грустной жизнь у женщин викингов, понимаешь?

– Не понимаю. Тот, кто моложе меня, мне неинтересен, и мои сверстники тоже. Глупы и примитивны, единственное, на что способны, – трахнуть, если девчонка не возражает.

– А девчонка возражает? – я посмотрел на Виолетту, понимает ли она, кого я имею в виду.

– Мы сами выбираем, к кому идти, как женщины ваших викингов. Вы мне покажите, как выглядели викинги, дайте какую-нибудь иллюстрацию из книг про них, я вас перерисую, мне не трудно.

– Потом, моя прекрасная дама, вы не против, если я перейду на окситанский язык трубадуров Лангедока и Прованса?

– А викинги говорили на языке трубадуров?

– Трубадуры не говорили, а пели, но пели про рыцарей, а рыцари были из королевских родов викингов.

– У них было много королевских родов?

– Несметное количество, хватило на всю Европу и на всю Русь.

– Не надо меня называть прекрасной дамой. Я пойду домой, а там меня назовут дурой, и будет противно. Альбом я вам оставлю, на память, хорошо?

– Спасибо, Виа, ты замечательно рисуешь! Скажи, а что это за огурец улыбается в углу?

– Это смайлик, вы же знаете, что такое смайлик.

– Смайлик круглый, а этот вытянутый какой-то.

– Не хочу рисовать круглый и толстый, он у меня вместо подписи, пусть будет худой и высокий.

– Это Дон Кихот тогда, а не смайлик Я к нему пририсую маленького, чтобы рядом был Санчо Панса.

– Ну, рисуйте. До свидания!

Она побежала наверх, стуча каблучками своих "свадебных" туфель. Поверьте, я не посмотрел ей под юбку, как не смотрят под юбку дочерям.