Порог

 

 

 

В тот день неожиданно наклюнулась халтура – глупо было отказываться.

В конце смены появился в цехе тот мужик – Гена. Сначала он переговорил с бригадиром Хрыновым, а потом уж Хрынов подозвал Василия Попова и Толю Макарова.

Когда-то Попов работал с Геной во "Вторсырье", да и в школе одной учились, только в разных классах. Хрынов знал Гену по бане – вместе парились, да и Макаров был с ним знаком.

– По двадцатке на брата. И три пузыря сверху, – сказал Гена.

Просил он сварить металлические ворота для гаража.

Металл у них был. У каждой бригады своя заначка – и у них есть. Да и начальство на все эти халтуры сквозь пальцы смотрит. С охраной, правда, бывают проблемы. Но все проблемы при желании можно решить. Так что – договорились с Геной, по рукам хлопнули.

Покурили, поговорили. Гена рассказал-похвастал, что занимается скупкой ондатровых шкурок и пошивом шапок, что всё, мол, "окей" у него, вот – гараж для своего "Запора" строит.

– Нашёл, тоже, для кого гараж ладить, – усмехнулся бригадир.

– Так ведь и сын растёт. Ему-то уж "Жигуля" брать будем, – резонно ответил Гена.

Что-то не нравился этот Гена Василию Петровичу Попову, суетился много. Но деньги – они и есть деньги. Жена и так всё пилит – мало, мало…

– Я к мауглям тогда? – сказал Гена.

– Давай. Но доделаем только завтра, – сказал Хрынов.

– А сегодня-то никак?..

– Нет. Да и не вывезешь сегодня. А завтра охрана наша. Машину-то найдешь? "Газон" надо.

– Найду-найду, – недовольно, вроде бы, ответил Гена и ушёл за водкой во "вьетнамское" общежитие.

– Ну, погнали, мужики…

 

… И что было делать-то? Не пить? Попов бы и не выпил ещё день назад, а сегодня – хотелось. И уже гори всё синим пламенем!

– Так, говоришь, "Жигуля" сыну-то будешь брать? – спросил Макаров у Гены.

– Да. Он же в "Запорожец"-то и не сядет… А по мне так самая лучшая машина – "Запорожец"… – отозвался Гена, поддержал интересную для себя тему.

– "Девятку"? – спросил уже бригадир Хрынов.

– Можно и "девятку".

– Да, красивая машина, – уважительно ответил Хрынов. – На иностранную похожа.

– Да ты видел иностранные-то? – насмешливо спросил у него Макаров. – Похожа… На мыльницу похожа.

Наверное, у него опять болела спина, и поэтому он был зло-категоричен.

– Видел, чево… – с обидой даже в голосе отозвался Хрынов. – Все видели. Вчера директор на "Мерседесе" приезжал.

– Ну, вот и сравни "Мерседес" с "Девяткой"… – Но понял, что задевает самолюбие Гены, и сменил тему: – Наливай! Боремся с зелёным змеем, но он пока побеждает…

 

Но деньги Василий Петрович домой в целости принёс. Не побежали за добавкой, хотя, что для них три пузыря, на четверых-то… Гена тоже выпивал с ними.

А дома жена… И он не стал слушать её – старая песня. Ушёл. Не хотелось никого видеть, но знакомые попадались на каждом шагу. В этом городе, дожив до пятидесяти, знакомыми или даже приятелями можно считать чуть ли не каждого второго. Но сегодня Попов не хотел ни с кем говорить. Он дошёл до цыганского дома. Ткнулся в калитку. Люба тут же встретила его.

– Бутылку?

– Да.

– Пятнадцать.

У него были две десятки, и он подал их. Люба, сходив в дом, честно вернула ему пятёрку сдачи и подала бутылку водки.

Василий Попов миновал дома и там, где начинались уже карьеры, где тропа уводила в иной – травяной, листвяной, природный мир, сел под ближайшим кустом и распечатал бутылку… Всё же он был очень крепок на выпивку…

 

Снова брёл по вечерней улице. Своим ключом открыл дверь. Жена не вышла из комнаты. Сыновья, наверное, спали. И Василий Попов сначала сидел в кухне, не включая свет, а потом лёг на пол. Ни о чём он не думал – один вопрос будто бы занял весь мозг: "На хрена такая жизнь?" Какая это "такая" – он не мог бы объяснить. Но вот такая, какая есть, не лично его жизнь, но и вообще жизнь, и его жизнь в этой общей жизни. На хрена?..

…Попов шёл вдоль бесконечной бетонной стены. Единообразные серые плиты с выдавленным посерёдке ромбом, а в ромбе ещё серп и молот – красной краской выкрашены. На каждой серой плите – красные серп и молот… И от этого сочетания – красное на сером – ещё тоскливее. А по низу стены серая от пыли трава, её пошевеливает ветерок, и каждая серая травинка жёстко, не по живому, трётся о соседнюю, и какой-то целлофановый шелест от этого… А за стеной, – он знает точно, – что-то самое важное, самое главное… И он идёт, идёт вдоль серой стены, идёт всё быстрее, уже бежит, но нет стене конца, и ни ворот, ни калитки. И высокая стена-то, не перелезешь… А по эту сторону стены – жить невозможно, нет сил жить по эту сторону… И он бежит, бредёт, падает в бессилии…

Василий Петрович долго вздрагивал во сне, двигал ногами, и, наконец, затих.

 

В шесть часов заиграл гимн в радиокоробке. Не громко, чуть слышно. Но сразу разбудил Василия Петровича.

Он попил воды из чайника. И с ужасом подумал, что всё продолжается. Продолжается это пустое, бессмысленное существование. И вовсе не важно, трезвое или пьяное. Пустое…

И он поспешил уйти из дома.

Работал, как говорится, "на автопилоте" – хоть и тяжко было после вчерашнего, а руки привычно выполняли все движения. Он "варил" из металлического уголка каркасы для строительных вагончиков. Усилиями директора завод получил большой заказ на эти вагончики. И все знали, что это благодаря их замечательному директору – писали об этом даже в газете и говорили по радио… Гнали эти вагончики потом куда-то на Север, к газовикам или нефтяникам…

Бригадир намётанным глазом определил, что творится с Поповым (хотя Василий Петрович за год работы здесь и не бывал ни разу в таком состоянии, но да ведь и другие мужики не трезвенники), поддержал:

– Нам бы только день простоять, Петрович! Вечером освежимся. Держись!

И Попов держался. Не то чтобы его сильно мучило похмелье. Нет. Всё вместе тут было – и физическое недомогание, и, главное, душевное. Душа болела, и эта душевная боль, ощущалась уже как физическая, как, например, боль от натёртой пятки. Только не пятка, а мысль: так и будет. Сегодня, завтра, всегда, до смерти… И ничего не изменить. Вот, вроде бы, жизнь меняется в стране, "перестройка", а его-то жизнь уже никак не изменится, и ни на что он уже повлиять не может, и даже сыновьям уже не нужен. Пусть даже они думают, что нужен (это в лучшем случае), но он-то сам знает, что ничего им дать не может, даже младшему… Но ведь было и по-другому, верилось, что впереди большая, светлая, интересная жизнь… То была молодость… Но разве только в молодости дело, ведь и сейчас он не стар. Какой-то сбой произошёл, какая-то пустота в жизни появилась… Вернее – пустота жизни. Ну, в самом-то деле, ведь не может быть целью жизни строительство коммунизма (теперь и эта призрачная цель, если и была когда-то, растаяла), не может быть целью и квартира, машина, одежда, еда… Даже дача. Хотя там, на даче, точнее – на земле, что-то ведь всколыхнуло его, какие-то надежды, замыслы появились… Но и это, по большому счёту, не цель. А без цели, без смысла – как жить-то, зачем…

 

К Гениному приезду всё уже было готово, оставалось лишь загрузить. Приехал он на "пятьдесят третьем" ГАЗе. Хрынов уже договорился на проходной – пропустили. Ну, сколько-то Гена сунул всё равно, конечно, и на проходной…

– Ну, так давайте, мужики, быстренько закинем, – суетился он. – За машину-то по времени плачу.

– Быстренько… – недовольно буркнул бригадир. – Не договаривались. У Макарова вон спина болит.

– Да я рассчитаюсь, мужики, – правильно понял его Гена. Достал из кармана джинсовой куртки "варёнки" толстый кошелёк из кожзаменителя.

– Всех купил, да, Гена? – спросил вдруг Попов. Зло спросил.

– Всех не всех, а многих – тоже вдруг твёрдо и нагло ответил Гена. – Ну, так чего? По трояку дам.

– По пятёрке! – заявил Попов.

– Да пошутил он, – вмешался Хрынов. – Тут делов-то… Давай по трояку.

За десять минут всё закинули в кузов-фургон. Водитель – молодой мордатый парень – даже не шевельнулся в кабине, сидел себе спокойно, покуривал, пока мужики возились.

– Ну вот и всё, вот и спасибо, – опять почему-то суетливо, хотя суетиться, вроде бы, было уже незачем, говорил Гена. – Ну, Серёга, давай, давай, поехали! – это уже водителю.

 

…Макаров всё же сорвал спину. Нагнулся, когда переодевался, и еле разогнулся.

– Так чего, скинемся? – проявил инициативу Василий Попов.

– Нет. Я пас, – сказал Хрынов. – И вам не советую. Тебе, Вася, особенно. Ты же сколько держался. И опять. Отсюда погонют, куда пойдёшь? Тебя уже везде знают…

– Ладно, давай без нотаций, – огрызнулся Василий Петрович.

С Макаровым ему было по пути.

– Ну, ты будешь? – спросил.

– Нет, Петрович.

– Тогда, займи мне трёшник.

– Нет. Нельзя тебе. Остановись, Петрович.

– И ты туда же… А почему нельзя-то? Кто это определил, что нельзя? Я что, если выпью, хуже этого барыги Гены стану? А? Душа болит, понимаешь? Может, я выпью, и мне хватит, может – уйду в запой, я не знаю. Это не важно. А важно, что душа болит… Да ты же знаешь, что отдам. Хоть с аванса, хоть с расчёта…

Они подходили к остановке, где Макаров садился на свой автобус. Если бы автобус подъехал прямо сейчас, он бы отвязался от Попова, не дал бы ничего, сел бы и уехал. Но автобуса не было. Попов орал на всю улицу. На них уже оглядывались…

– Да на, на… Хоть совсем ужрись. – Макаров дал ему трёшник.

– Спасибо, друг.

Попов не стал больше шуметь, а прямиком двинул "в гаражи".

 

Гаражи из силикатного кирпича бело тянулись линия в линию по окраине тёмного ночного города. И в одном из них всегда горел свет, всегда был кто-то…

Да известно, кто: либо Фёдор – немногословный, здоровенный, под два метра ростом, краснорожий мужик, с синими от наколок руками; либо Санёк – мелкий, белобрысый, подвижный и разговорчивый . Да ещё приезжает туда часто на белой "Волге" грузин со странным для русского уха именем – Мамука. И с ним всегда двое или трое в машине спортивных парней, чаще – "чёрные", как их называют, но бывают и русские – то ли охрана, то ли… не поймёшь… Да не об этом и думает сейчас Василий Попов, продвигаясь по ночной улице к заветному гаражу.

 

Он ведь почему год не пил-то? А закодировался.

Чудно это было – ладно, по телеку Кашпировский колдует, а тут у них в городе объявился какой-то "кодировщик".

Сперва посмеивались, читая объявления в местной газете, а потом – как не поверишь, если на себе испытали те, что решились с пьяной жизнью расстаться.

Вот и у Попова тогда такой момент настал. С очередной работы уволили, и жена в очередной раз условие поставила – или бросай пить или уходи. Уходить ему не хотелось. Да и пить, как он-то пил, уж невмоготу стало, не смотря на крепкое, как во всей их родовой, здоровье.

Получив расчёт и никому не сказав, утаив заначку, пошёл тогда к кодировщику. Тот почему-то в городском Доме культуры сидел в одном из кабинетов.

Врач как врач – белый халат, белая шапочка. Невзрачный какой-то, лицо – не упомнишь, смазанные усреднённые черты. И ухмылочка всё время…

– Ну, что? Бросить хочешь?

– Хочу.

Кодировщик вдруг молча, быстро указательным пальцем что-то начертал на лбу Попова. То ли буквы, то ли цифры.

– Ну, и всё. Не пей больше, – сказал.

Попов недоверчиво спросил:

– Всё, что ли?

– Всё, всё.

– А если выпью?

– Умрешь, – спокойно сказал кодировщик, и ухмылка расползлась в неширокую и, кажется, презрительную улыбку.

С тех пор и не пил. А выпив на даче с Макаровым (а он всё ждал случая проверить и не решался, хотя и знал, что обманул его кодировщик), разозлился сам на себя – поверил мошеннику, деньги отдал. Да не в деньгах дело-то, а в том, что взял-то его чем тот кодировщик? Страхом. А для Попова жить в страхе – не лучше, чем пить.

 

И вот шёл в гараж. Прекрасно зная, что водка там "палёная". Палёная – зато дешёвая. Дешевле чем у цыган, у "мауглей", в магазине…

Сегодня дежурил Фёдор. Ну и хорошо – без лишних слов бутылку подал.

Этикетка на ней прилеплена кое-как, "Столичная". А и ладно… Главное теперь – быстрее. Зашёл за гаражи, присел на травяной бок канавы, пробку стянул. И пока не учуялся ядовитый сивушный запашок, большими глотками…

Ему, как выпьет, сразу идти надо: или домой, и тогда сразу спать, или, если домой нельзя, как сегодня (а он почему-то твёрдо решил для себя, что домой нельзя ни в коем случае), то куда угодно – идти, двигаться, действовать… Пока не упадёт.

И он пошёл. На дачу. В твёрдой уверенности, что придёт и будет работать, копать гряды, вырубать кусты… И плевать ему на всё: на Гену-барыгу; на этот завод, на котором работает только потому, что надо же где-то работать; на жену, которая только и умеет пилить, а если молчит, то какой укор-то в глазах. А за что его укорять-то? Ну, пьёт… Не менее бессмысленное занятие, чем любое другое… Но жаль, если и сынам такая же судьба… "Алёшку потом возьму на дачу. Пусть к земле привыкает. Природу-то любит…"

 

Василий Петрович Попов был абсолютно пьян, и, вместе с тем, мыслил абсолютно чётко и по-своему разумно.

Он уже шёл мимо загородного "нового" кладбища, скоро дачные участки начнутся…

"А наврал кодировщик-то… Поживу ещё…"

Темно было. Попов едва различал дорогу. А надвигалась и кромешная тьма, тучи уж полнеба заволокли. Но он уже нашёл спуск с дороги к своему участку.

 

И тут, в единый миг, он почувствовал, как что-то внутри него сжалось в тугой горячий ком, и разжалось болевым взрывом, и будто огонь по всем жилам пролетел, наполнил каждую клетку, каждую частицу его плоти. От этой внезапной боли он даже упал на карачки, будто споткнулся. Но сразу же и поднялся, выпрямился. "Нет, не возьмёшь!"– возмущённо подумал.

Но то, что произошло с ним, было сильнее его воли. Он снова упал, пополз. Не к участку, не в кустовые заросли, а на дорогу… И при этом он чётко думал, осознавал, и десятки мыслей, эпизодов, догадок пролетали в его мозгу в доли секунд, не путаясь при этом.

"А ведь я сам во всём виноват. Никто не виноват. Ни жена, никто. Я сам себя предал. Никто не мог заставить меня предать то, что я знал о себе. Я же крещёный… " Он увидел мать, молившуюся в своём уголке, выгороженном шкафом и занавеской… Услышал колокольный звон, не случайно же взволновавший, пусть на мгновение, душу два… три… дня назад. Время – секунды, минуты, дни – уже отступало. Он шептал что-то…

А вокруг гремела радостно и яростно, сверкала молниями, рвалась порывами ветра гроза, кажется, вторая в этом году.