Черёмуховые холода

 

(короткие рассказы)

 

 

 

 

По меркам семейного общежития комната у Савельевых была большая: прихожая-кухня, зальчик, спаленка – все это умещалось на восемнадцати квадратных метрах, на которых проживали вчетвером. Все были молоды, отцу и матери около тридцати, детям – Серёжке восемь, Наташке пять.

Отец работал водителем на большущей, длинной машине. Это было основной гордостью Серёжки. Он в свои восемь лет так любил машину, так очеловечивал её, как, наверное, не любил никого и ничто другое на всём белом свете. Ему даже виделось, что когда отец отправляется в рейс, то «КамАЗ» его делается весёлым, игривым, он чуть не подмаргивает Серёжке, а когда из рейса возвратится, то кажется уставшим, а потому грустным. Серёжка радовался вместе с машиной и грустил от её грусти.

В последнее время Серёжка полюбил ещё Шарика. Отец вернулся из рейса, вынул щенка из большого кармана телогрейки и протянул Серёжке со словами:

– Держи. Твой будет.

Серёжка захлебнулся от восторга, как воробей зачирикал:

– Мой!? Навсегда? Ути-ти-ти, какой хороший! Где взял его, пап?

– Да где же, на дороге. На заправке стоял, а он подошёл ко мне, говорит, возьми, я Серёжке твоему понравлюсь, мы друзьями станем.

 

Отец не пожалел дверь в сарае, выпилил внизу отверстие, и Шарик стал жить в сарае, пользуясь свободой на своё усмотрение: когда хочет и куда хочет. Но он оказался домоседом и далеко от сарая не уходил, что очень нравилось Серёжке.

Повзрослев, Шарик оказался излишне добрым. С ним вместе в сарае иногда заночёвывали его бездомные родственники и родственницы. Мать же, заметив, что Шарик в сарае не один, ругалась, открывала дверь и пинками вышибала наружу непрошенных гостей, а заодно с ними и самого новоявленного хозяина.

Серёжка уводил Шарика подальше от дома и проводил с ним душеспасительные беседы:

– Вот ведь ты какой. Добрый. Это, конечно, хорошо, все должны быть такими, но видишь, как за доброту свою пинка получаешь? И зачем ты привёл этого пёстрого, зачем пустил его к себе? Мог бы и без него обойтись. Знаешь ведь – нельзя. А теперь поскуливай вот, поскуливай. И мне через тебя попадает. Больно, да?

Шарик вроде бы внимательно слушал хозяина, припадал головой к его коленям, а Серёжка старался заглянуть поглубже в его коричневые золотистые глаза. Заглядывал и отводил свой взгляд, как от какой-то великой тайны, которую познал он самым первым. Глубина глаз Шарика похожа была на глубину глаз бабушки Веры, отцовой матери, которая умерла прошлым летом. Когда она умирала, то Серёжка с отцом были в её доме. Она подозвала их к себе и глядела на них долго, не сморгнув. И у неё глубоко в глазах было точно так же вот, как у Шарика. Серёжке казалось, что из этой глубины глаз на него смотрят все родители и прародители Шарика, бабушки. Смотрят строго и будто говорят ему – не обижай.

 

Осенью Серёжка пошёл в школу. Шарик не пропускал утра, поджидал хозяина на улице и провожал до школы, а после уроков обязательно встречал, и они вместе шли домой. И им двоим от этого было хорошо.

Серёжка учился плохо, почти ничего не запоминал, на уроках от всех отставал, думал о Шарике, о сестрёнке, об умершей бабушке, а поэтому его ругали учителя и мать. Не ругал отец, говорил:

– Нормально. Водилой будет.

Мать работала продавщицей в магазине напротив общежития. Это было удобно для ребятишек, особенно для Наташки. Она и в садик из-за этого не ходила. Проснувшись утром, бежала к матери на работу. Побудет там – сбегает домой. Так у неё все дни и проходили в бегах.

Отец Серёжкин был почему-то почти всегда хмурым, грустным. Он по неделе и больше отсутствовал, ездил на своем «КамАЗе» по всем городам. А когда дня на два-три возвращался домой, то гулял, спал и опять гулял. И при этом пел какие-то жалобные песни про шофёров и про всяких бродяг, которых держат в тюрьмах. Серёжка прижимался к отцу и просил его: «Не надо, не пой про это». Знал, что отец вот-вот заплачет, а мама начнёт на него ругаться, и они расскандалятся надолго. Отец обрывал песню, прижимал Серёжку к себе и надолго затихал.

Когда отец засыпал, то Серёжка глядел в его лицо и думал: «Зачем он поёт такие печальные песни? Ведь у него такая хорошая работа. Едет и едет себе по всей земле. Всё увидит, всё поглядит. Да ещё за это ему деньги платят. Нет, что-то его мучает. Вырасту – узнаю».

 

С осени к Савельевым стал часто приходить милиционер дядя Лёва. Высокий, сильный, весёлый, он очень понравился Серёжке. Он разрешал поносить его фуражку или шапку, а то и шинель, от чего Серёжка и Наташка приходили в особый восторг.

Приходил дядя Лёва вместе с отцом. Втроём – и мать с ними – они садились за стол, пили вино, закусывали, разговаривали. Длилось это долго, конца их застолья Серёжка не видел, он к тому времени уже спал вовсю.

Однажды Серёжка не заснул. Он слышал, как отец всё больше и больше пьянеет, как говорит уже совсем непонятно. И вот отец свесил голову и заснул. Мать и дядя Лёва раздели его и положили на кровать. Мать вздохнула и пожаловалась дяде Лёве:

– Вот всегда так. Пьёт до бессознания. А ты сиди возле него и гляди на него. Надоело.

– Жаль, конечно, – ответил дядя Лёва. – Не может воздержаться. Имеет такую хорошую жену, таких интересных детей... Нет, не понимаю я этого. Норма должна быть у человека. Вот я, например. Меня пьяным никогда не увидите. Я знаю, сколько мне надо.

 

Серёжка слушал разговор матери с дядей Левой, и ему очень жаль было отца: что же это он такой, делал бы так вот, как дядя Лёва.

Потом мать и дядя Лева тихонько вышли в прихожую, затворили за собой дверь и были там долго. Они о чём-то говорили, но Серёжка не мог расслышать их слов.

 

С той ночи Сережка стал замечать неладное. Если отец приходил домой трезвый и без дяди Лёвы, то мать придиралась к нему, ругалась. Если же отец приходил вместе с дядей Лёвой и они приносили с собой вино, то мать делалась весёлой, улыбчивой, разговорчивой. Одевалась в лучшее своё платье. Серёжка, сам не зная, почему, вдруг не стал любить в такие часы свою мать. Не стал, и всё! Так и рванул бы на ней платье, так и загнал бы её в спаленку. Он чувствовал, что в доме творится какой-то большой обман, о котором ничего не знает отец. Ему хотелось сказать о своих чувствах отцу, но он никак не осмеливался, боялся открыть этот обман, от которого всем им будет очень плохо.

Серёжка перестал любить дядю Лёву, но показать это почему-то боялся. Ночью в приоткрытую дверь спальни он видел милицейскую шинель, повешенную на спинку стула, как на чьи-то плечи без головы. И от этого делалось страшно.

Серёжка прижимался к спящей сестрёнке, прятал лицо в её пушистых волосах и засыпал.

Но от дяди Лёвы им было не отказаться, как понял Серёжка. Мать с отцом говорили о каком-то проступке отца, а этот дядя Лёва будто бы спас его, спас даже от тюрьмы. И теперь, хочешь не хочешь, а дядю Лёву уважай.

 

Сёрежка был в школе, когда дома у них случилась беда. Отец совсем трезвый среди бела дня вдруг побил мать. Побил больно. Её отбили соседи и отправили в больницу. За отцом же приехали на милицейской машине и тоже забрали его. В комнате вся мебель была перевёрнута, поломана, посуда побита. Наталью забрали к себе соседи. Серёжка же ни к кому не захотел идти, он начал наводить порядок в комнате. Как мог, расставлял мебель, выметал битое стекло. И плакал тихонько, жалея и мать, и отца, обдумывая, что же теперь делать ему и Наташке.

В эту ночь ночевал он с Шариком. Когда уже совсем стемнело, привёл его из сарая и положил на свою койку. Ночью они оба плохо спали, Шарик вскакивал несколько раз, подбегал к двери, слушал что-то в коридоре, рычал, даже пытался лаять. Серёжка затаскивал его под одеяло и велел молчать, так как соседи могут прийти и выгнать Шарика из комнаты.

На второй день мать отпустили из больницы, и она пришла домой. Лицо она не открывала, держала под платочком. Отца же домой не отпустили. Из разговора матери с соседкой Серёжка понял, что мать не простит ему, что будет суд, на котором отцу дадут чего-то «на всю катушку».

Жизнь шла своим чередом, день ко дню. Мать поправилась. Синяки у неё прошли, оставались лишь желтоватые пятна на их месте. Она вышла на работу. Жили они теперь втроём и очень тихо.

 

Как-то среди ночи Серёжка вдруг проснулся. У него почему-то нехорошо было на сердце, очень тоскливо. И тут он услышал, что на улице кто-то воет. Прислушался и понял – это Шарик. А чего он воет? Что ему не хватает? Ведь вечером Серёжка сам отнёс ему тёплые щи, покормил его в сарае. А вот он воет...

Превозмогая страх, Серёжка приподнялся на койке, выглянул в окно. Светила полная луна. Было видно почти как днём. Шарик сидел неподалеку от двери и, задирая голову, выл.

И тут Серёжка услышал в зальчике шёпот. Он и этого испугался: кто же там? Ведь мама одна. Как же это? Может, отец пришёл, может, отпустили его, а Серёжка спал и ничего не слышал. Сережка сполз с кровати на пол, на четвереньках подполз к двери, выглянул. Он увидел мать. Она стояла в белой рубашке возле окна и смотрела явно на Шарика. Передернула плечами, как от холода, и шёпотом сказала:

– Фу, мерзость какая, никакого житья от него нет. Ты убрал бы его, что ли.

Матери кто-то ответил:

– Придётся убрать.

Серёжка сначала увидел на стуле безголовую милицейскую шинель, на которой от луны посвечивали пуговицы, а потом увидел и самого дядю Лёву. Он поднялся с кровати и что-то нащупывал на столике. Серёжка сначала очень удивился тому, что дядя Лёва у них в комнате и, совсем как отец, сидя на постели, закуривает. Потом Серёжка понял их разговор: убрать Шарика – это значит убить его. Не иначе. Дядя Лёва милиционер, и у него должен быть наган. Вот из нагана-то он и застрелит Шарика.

Дядя Лёва пошел к окну, а Сережка представил, как он сейчас откроет форточку и стрельнёт в воющего Шарика. И попадёт он ему прямо в открытый рот. Обязательно попадёт...

 

Дальнейшее Сережка плохо помнил. Он испугался, затрясся, закричал что есть силы, но голоса своего почему-то не услышал и на четвереньках, не вставая на ноги, выбежал к ногам дяди Лёвы. Обхватив ноги, он не пускал дядю Лёву к окну, просил:

– Не надо Шарика! Миленький! Дядя Лёва! Не надо!

Он видел наклонившихся над ним мать и дядю Леву, чувствовал их руки, которые торопились схватить его, увертывался от рук и кричал, цепляясь за ноги:

– Миленький! Дядя Лёва! Не надо Шарика!

Включили свет. Проснулась, встала и заплакала Наташка. А Серёжке вдруг показалось, что это он во сне, что мать, дядя Лёва, Наташка, сама комната – всё это не настоящее, всё это кем-то придуманное. Его самого вроде бы понесло куда-то вверх, понесло легко. Он от этого рассмеялся, смех его смешался с плачем. Он хватался за голову, хотел, чтобы она не тряслась у него, но голова его не слушалась, голова тряслась.

Не понимая, что с ним, он глядел на всех сразу. Любимых... Хороших...