Кинематограф

 

 

 

Выезжая на лёд замёрзшего Амура, в аккурат напротив китайской деревушки,18 декабря 1979 года, тракторист Петро Нечипоренко зашёл в сельсовет и взял бумагу: разрешение на выезд. Надо было разгрести на льду реки площадку от снега, довольно большую.

Мороз спадал. С юга, с Китая, дул крепкий ветерок, предвещая оттепель.

 

В полдень, когда работа уже была почти сделана, подъехал «газик», и брат Михайло заскочил к нему в кабину бульдозера.

Принёс обед да бутыль свекольной вонючей самогонки.

– Ты много не пей, – сказал он брату. – Стакашку-то перекинь с обедом, да дремани.

Работы нет, но ты ж нашего командира знаешь – заявишься раньше времени, так он тебе придумает работу. Так что не спеши, под вечер приезжай, а на базе добьёшь бутыль-то.

Петро отобедал и выпил с братом, а перед тем, как подремать, решил доделать площадку, чтоб потом не маяться. В сон клонило хорошо, но он взялся всё же за рычаги и покатил по льду, борясь с охватившей истомой.

 

Захотелось выпить ещё, и тогда он остановил своего «Умку», так назывался его бульдозер, и звезда ещё была на нём нарисована. Выпрыгнул на снег, обтёр им лицо, встрепенулся. – Вот так, – подумал. – Теперь можно и тяпнуть.

 

Вскоре сон взял своё.

Петро не удержался.

Уснул за рычагами.

Заправленный солярой по самые уши, «железный конь» дырчал и дырчал… В кабине было тепло, совсем не ощущалось ничего тревожного, беспокойного – напротив, снились ему Ялта и Алушта, и девушка-бармен в винном зале, красивая, с объёмистой грудью…

Девушка солнечно улыбалась и на милом, певучем, чудном, как Днепр при тихой погоде, родном языке вежливо предлагала ему не приставать к ней, а проснуться, выйти из кабины и отлить, пока не случилось с ним лютого конфуза, после которого и домой-то стыдно будет появиться…

 

Петро вздернул головой, закрыл рот и проснулся.

С неохотой проснулся, потому что хотелось бы ему знать – что там было между ним и девушкой дальше.

Всю сонливость его как рукой сняло, как только сознание включилось и довело до его сведения следующую картину: глубокая, темнющая ночь. Глаза выколешь – не заметишь разницы. Хотя, ещё вот что – плотный, стеной висящий снег. И ни огонька…

 

Огоньки-то, может, и были, но за такой плотной тканью снегопада они только угадывались, да так ненадёжно, так хрупко светили эти звездочки, что казалось, будто они сами слепились из снега, и только кажется теплом их мерцающий свет.

Петро сделал неотложное дело и стал с усилием вглядываться в снежные искорки.

Трактор все работал, уткнувшись в сугроб, а на ум шли очень нехорошие, дрожащие мысли, сбивающиеся в лёгкую панику.

 

Он вспоминал, как слово за слово, как хлопнули по стаканчику, закусили с охотцей мёрзлым салом с луком и тёплой ещё картошкой с солёным крепким огурчиком, и что хлеб был свой, печёный, душистый, ржаной. И Михайло побёг в контору по срочным делам, а Петро не спеша доел обед…

А что было дальше?..

 

Он обошёл вокруг, осмотрел «Умку», упёршегося ножом в сугроб, а потом уткнулся взглядом в белую стену и стал ещё более скрупулёзно изучать редкие огоньки, пробивавшие лучами, будто иглами, летящие густые хлопья. Среди больших пушинок проскакивали, кружились маленькие – как мошка в тайге, которую брат Мишка звал «драздрофилами» и учил: как спасаться от неё мазью и сигаретным дымом.

Эта мешанина не давала разглядеть огни, но вскоре глаз привык и всё же стал видеть тусклые шарики света за пеленою снега.

 

Напротив Васильков – большой деревни на берегу неширокого, хорошо промёрзшего Амура – стояла маленькая китайская деревушка.

Название у ней было… не знаю, как и сказать… матерное.

Местные-то все знали, что стыдливые картографы лишили его естества и откровенности.

А уж сельчане-то её звалась – как есть, приведя, лишь, её имя в удобно-издевательский вид. И взрослые, и дети вовсе не чувствовали никакой скабрёзности, а что тут поделаешь? Раз они её так назвали?

Этим сельчане часто шокировали редких приезжих людей, которые, впрочем, быстро смирялись с этой прямой и ясной правдой жизни, и вскоре тоже называли вещи своими именами, не стесняясь.

 

Рядом с нашим берегом возвышался плоским горбом небольшой островок.

Его всегда было видать с берега. Так вот. Острова нигде не было.

Огней на той стороне, где был сейчас Петро, было меньше, чем на противоположном берегу…

Выходило совсем нехорошо…

 

– Ну, ну… – успокоил себя Пётр.

И стал ещё раз внимательно разглядывать снег и считать огни на разных берегах.

 

В голову ему всё лезла картина недавнего инструктажа трактористов начальником заставы. Он там хорошенько расписал все ужасы допросов, пыток и самой китайской тюрьмы. И как возили в клетке по всему Китаю, издевались над нашими вертолётчиками, случайно залетевшими на чужую территорию в непогоду.

 

Чем больше Нечипоренко считал, тем хуже ему становилось.

Получалось: уснув, Петро переехал Амур и упёрся в снег на той стороне. Выходило так.

 

– Дак как же? Я это… шо, в Китае?!...

 

Ужас потихоньку спустился к нему с небес вместе со снегом.

Паника безысходности стала проникать в кончики пальцев, мутила разум, лишала его чувства самого себя. Этого не может быть. Этого не может быть.

 

Фраза ходила в голове по кругу, усиливая свою громкость на каждом витке.

– Крышка…Что теперь делать?

Туман истерики накрыл голову с верхом.

– Всё. Всё… Конец! Амба…

Внезапно, будто нерв попал на другой, оголённый – сыпанули искры и взвыла боль внутри.

Сорвалось с катушек!

 

Нечипоренко дёрнулся, замер и вдруг ощутил, как в голове его прозвенел трамвайный звонок. Петро хотел заорать: «Мамо!..», но некто старослужащий, живущий в его мозгах, заткнул ему рот и отвесил доброго пинка.

Тогда он сделал несколько куриных шагов, будто убегая сам от себя, однако голос настиг его и там:

– Я не хочу!! – заорал Петро внутри себя.

 

Тут сознание стало потихоньку возвращаться, и уже было ясно, что он жив и нормален.

Просветлев умом, Нечипоренко обнаружил себя, остекленевшего взглядом, упёртым в родные Васильки на том берегу.

 

Оно вернулось!

Сознание… моё…

 

– Що цэ я зробыв? – инстинктивно перешёл Петро на родной язык, как и всякий раз, когда ему было очень плохо. – Чорт мэнi затрiiмав ихать сюда, за тридевъять земель с рiдной харькивщины, с Золочевского району…

А там такие пруды-ставки, такие нежные липы и лучи солнца пробивают туман в саду, где растут дулями на деревьях сладчайшие груши, и даже простая вещь – горилка – не такая, как где-то ещё. Хочется обнять бутыль с такой великолепной горилкой и не отпускать её от себя.

 

Это всё Михайло. Это он сманил, бiсова лапа! Он и напоил… эх, братка…

Ну, спасибо тебе, мля… Подсобил брату подохнуть…

 

– Мишка! – прорыдал тихо себе под нос Петро. – Сто чортiв тобi у пельку!

И со слезой на глазах погрозил брату через Амур.

 

– А теперь – что? Умирать теперь…

Стало вдруг себя так жалко, что хотелось задрать горло и взвыть, как волк на картинке.

 

– Вот только этого не надо! – Петро попытался взять себя в руки.

 

Так. Снег идёт. Так? Китайцы ни черта не видят. Так? Но могут услышать!

Всё. Тихо! Всё…

Чем быстрее, тем лучше – надо развернуться, поднять нож.

А дальше, погасив все фары, очень тихо, на самом малом ходу – дёргать отсюда!

Мороз, снег валит – сидят китаёзы по норам. Никто не услышит. Никто…

Только, главное – тихо и без паники.

 

Нечипоренко вскочил в кабину бульдозера и погасил габаритные огни, с удовольствием отметив про себя, что основные фары так и не были включены. Всё правильно…

Ведь когда он уснул – был же день. Тут пошёл стеной снег – поэтому он и переехал реку незамеченным, ведь все провода, сигнализация их – на берегу, а он до него просто не доехал! Он никем не замечен: ни китайцами, ни своими, иначе бы уже получил себе очередь в голову – не от тех, так от других!

А габариты, видать, случайно включил, уже когда проснулся… ну да!

Ходил же отлить – вот и включил для подсветки…

Так. Это уже хорошо… Поднимаем нож…

 

Медленно, не газуя сильно, как сонная рыба подо льдом, он развернулся на васильковские огни и покатился вперёд, вспоминая матушку, архангелов и заступника нашего Иисуса Христа, в которого он до сих пор не верил. Лишь бы до дому добраться – а там готов и в чёрта лысого поверить, и в Бога всемогущего, только спастись! Только бы не очередь в спину! Спаси, Господи! Спаси и сохрани!

 

Бульдозер наматывал на гусеницы холодные от страшного ожидания минуты, склеивал в линию продрогшие метры, полз по толстому льду, засыпанному мягким, скрадывающим звуки лохматым снегом, продолжавшим падать без ветра и без просвета, вертикально вниз…

Время тянулось, как водка на сильном морозе.

Оно пыталось своими водянистыми краями примёрзнуть ко всему, что находилось рядом, собрать на себя как можно больше пустой воды переживаний, оставляя Петру глотки тягучего чистого страха, который, как спирт на похоронах – лился внутрь по глотку, но не брал, а только собирал тело в одну мощную пружину скорби.

 

Он жалел себя. И вообще жалел, и на всякий случай.

Ведь звука своей пули он даже не услышит, звук придёт уже потом, когда свинцовая оса воткнёт своё жало ему в спину…

 

– Суки! Рожи рисовые! – материл он своих будущих убийц так, будто его уже в гроб положили, предварительно помыв и обрядив, как деревянную куклу, во всё новое и чистое.

 

Не пожалеют!.. Эти отродья маоцзедунские – никого не пожалеют! У них там революция нескончаемая, в башке пожар. Своих бьют как саранчу, и саранчу тоже бьют... и едят…

Боже мой, Отче небесный, заступник! Верую! Как есть! Свечку поставлю…                                                                                    

В райцентре часовенка есть – не поленюсь, съезжу, поставлю, только спаси! Спаси!

Бензопилу свою подарю первому встречному!

 

Петро очень уповал на Бога, оттого что больше было не на кого. Мудрый и суровый лик, сошедший с редко виданных им икон, выглядел как само спасение.

Да, он готов и на жертву. Готов даже втихаря пойти в церкви подсобить бабулькам и попу, да что там – и послушником стать, не чувствуя при этом ни стыда, ни страха.

Господи! Верую, что есть ты, Отче наш!

 

Бульдозер тихо ткнулся в береговой выступ.

Нечипоренко замер от неожиданности… потом всё понял…

Это берег… свой берег…

Он перекрестился неправильно, как попало, так ведь до правил ли уже было?

Спасся…

Чудо… Снег помог…

Вот он, бережок родной, огни горят…

Ну, Мишка, гад! Фингал тебе под глаз, паскудник! Заслужил, змей-искуситель…

 

Мысли о Боге как-то стразу потускнели и стали багровыми осенними листьями опадать, складываться в бесформенный холмик. Свечка и часовенка перешли в разряд не самого главного в жизни.

 

Петро включил фары и выдохнул протяжно.

Ну да, вон и дымом родным тянет, пахнет едой.

Так. Сейчас подойдут погранцы – надо показать разрешение на выезд.

Он порылся в «бардачке», вынул сложенную бумажку, переложил в карман телогрейки и закурил…

 

Жмурился, как кот, прикрывая глаза от дыма, затягивался крепко, а дрожь в теле всё не унималась… требовала стакана и изощрённого мата – для расслабления души…

 

Слева на берегу кто-то шевельнулся и стал выбираться из снега.

Пограничники…

Петро уже ясно видел белые маскхалаты, одетые сверху на полушубки, знакомые очертания «калашникова» и красные звёзды на ушанках…

Лица смуглые, с юга ребятишек призывают, в такие лютые морозяки! Узбеков, таджиков посылают служить. Где тут смысл? Вот ещё та машина – военкомат…

А этим и полушубков не выдали, в телогреечках. Ох, ребята…

Зато уж потом будут в своём ауле героями.

 

– Здорово, бойцы!

Петро высунулся из кабины и протянул белый листок.

 

Бойцы остановились как по наитию, замерли и долго-долго глядели друг на друга, будто стеснялись чего-то. Потом дружно сняли автоматы с предохранителя и наставили на Нечипоренко.

 

– Э… – сказал Петро. – Вот бумага, гля! Иди, возьми бумагу, чучело…

 

– Шао Цзе! – ответило чучело и дёрнуло автоматом: дескать, выходи с поднятыми руками!

 

Нечипоренко вспотел и тут же замёрз.

Он вспомнил – Михайло рассказывал, как лет десять назад тут недалеко два китайца прокрались ночью на заставу, сняли часового и вырезали ножами спящих – всех до одного. Тихо пришли, тихо ушли…

Без стрельбы, без гранат и криков «Ура!»…

 

– Сёза…Сёза – мальчик (кит.) – умоляюще прошептал Петро. – Ходи домой, а?

 

– А я и так – дома! – ответили ему глаза китайского пограничника.

 

Петро внезапно ощутил страшный удар мысли – изнутри и прямо под темечко.

И это была мысль не о том, что он, по своей дурости припёрся на мушку китайца, перепутав чужой берег со своим. И не то чувство досады, когда, бывает, понимаешь – каков ты есть дурак. Даже мысль о родном братце, впутавшем его в эту историю, и та куда-то далеко ушла…

 

Он стоял, подняв руки вверх, и думал о том, как китаец сказал ему слова одними глазами, совсем не открывая рта – и он услышал их, да ещё и на понятном ему языке! Так вот как общаются животные! Так, как этот китаец! И они друг друга понимают! Это ведь открытие! Это важное научное открытие!

 

Ему вдруг захотелось оправдаться, принести извинения, ведь он не враг, он маленький человек, тракторист, просто… мужик.

 

 

Петро даже показал пальцами – как мало его в этом мире.

Тут ему стало плохо, голова закружилась, замелькали белые мухи в глазах.

Он бережно отдал китайцу бумажку и тихо упал лицом вниз, прямо в пушистый снег.

Зарывшись в него носом, ясно ощутил уходящим сознанием: снег был не родной.

Он не пах солярой, тёплым хлебом и углём, вороньими следами и собачьими неожиданностями.

 

Он пах чесноком и побоями.

Чужой снег.