Рассказы из разных серий

 

(из серии «Истории, рассказанные моим другом Михалом Торовским»)

 

 

 

 

Майор Безматерных украл очень много. Он украл так много, как мог украсть майор при очень крупном складе. Даже не при складе, а при хозчасти Академии. Кем именно он там служил, никто не знал, но все знали, кому нести, если что-то нужно унести.

Майор Безматерных украл очень много, и на первом этаже одного из малозначимых зданий построил себе сауну. А ещё на этом этаже находилась оркестровая студия. И на чердаке – тир. Так и жили они – оркестр, тир и сауна, в одной пристроечке, в глуши. То есть, в дебрях огромной Академии оркестровая студия была глушью.

К полудню мужчины лениво стекались, просачиваясь в хлипкую, грохочущую дверь. В оркестре, как всегда, пахло капустой – этот запах из военной глуши не выветривается никакими силами. Разбавляли его ароматы сауны – хвоя вперемешку с шампанским – и дешёвый одеколон, которым поливаются военные дирижёры. Потянув носом, мужчины понимали, что шеф уже на месте, лениво потирали глаза, и, не вытирая ног, проходили в саму студию. Студия – зальчик с потекающим потолком и пупырчатыми стенами, с которых глядят тоскливые физиономии Бетховена, Чайковского и Путина, скрипучим полом, и кучей пыльных стульев, вне репетиций беспорядочно загромождающих помещение. Мужчины входили, бросали в раздевалке мокрые футболки и голыми выходили в коридор. Перед тем как закурить, они трепали по затылку мальчишку-воспитанника, без конца моющего полы, приговаривали: "Моешь?.. Мой, мой!.." – и бухались на скрипучие скамеечки.

– Уф– ф– ф– ф... – фырчал толстенный тромбонист Андрюха.

– Что, грязный, трахался опять всю ночь? – спрашивали его.

– О-ой.... – тяжело вздыхал он и затягивался папироской.

В этот момент в коридор с криком влетал клубок из двух тел. Один – повыше, помоложе и почернявей, мутузил другого – постарше, поблондинистей и покрепче. У этого второго один глаз безбожно косил, особенно когда он волновался. Они расцеплялись, старший давал младшему пинка, и оглядывался.

– Что, грязный, – говорил он, – трахался всю ночь?

– Ой, да помолчал бы, – говорил толстый в один голос с седым и ещё более толстым дядей Мишей. – Сам-то, косой, опять мозоли на член натёр?

Косой начинал волноваться, вращать глазами, и глупо отшучиваться. В коридор высовывалась голова того, что помладше, и приговаривала торопливо, спеша исчезнуть:

– Натёр, натёр! Аж на руках остались!..

Косой хватал карандаш, валявшийся под ногами, и запускал в сторону головы, но той уже не было и в помине.

– Косой, и есть косой, – хихикали мужчины. – Дрочи лучше, чем карандашами швыряться!

– Да пошли вы! – обиженно кричал покрасневший косой, проходя мимо них, и получал под зад пинка.

– Пошёл, пошёл! Руки потом вымыть не забудь!

Мужчины снова затягивались сигаретками и вздыхали. Дверь скрипела, хлопала, и появлялся щуплый человек в очках, с толстыми губами и взъерошенными редкими волосиками на голове.

– Ой, Нафаня!

– Хай...

Он озабоченно пожимал руки, проходил в студию, откуда через две секунды доносилось: "Косой, отвали, иди, онанируй!" – и через минуту появлялся в мокрой военной рубашке, расстёгнутой на верхние пуговицы, и в галстуке, повисшем тряпкой на заколке. Он тяжело вздыхал, прикуривал, без конца улыбаясь, и чего-то бормотал.

– Что, грязный, натрахался?

– Уф– ф– ф... – отзывался толстяк, не поворачивая головы.

– Как на этот раз, жопа не кривая? – мужчины хихикали, и пускались в обсуждение прошлой любовницы толстяка, описанной им во всех подробностях. Через несколько сигарет толстяк, уже дремавший, приговаривал, не открывая глаз:

– Не, ну блядища... Яйца высосет, всё вылижет... М-м-м... – складывал губки бантиком, и вытягивал шею.

Сверху доносился сердитый голос:

– Где Смирнов?

– Не появился ещё...

– Не проспался!

– Бухает...

– Да, плетётся, наверное, или в кустах сидит.

– Или лежит, – отвечали хором мужчины.

– Вот, мать его!.. Паразит. Как придёт, живо ко мне!.. – шепелявил сердитый.

В следующую секунду в коридор высовывалась торжествующая голова того, что помоложе.

– Ну, мужики, Буха идёт. Ой, что будет...

Мужчины выходили на улицу и наблюдали, как в железные ворота входит дистрофично худой человек с болезненно-коричневым лицом, в засаленных, в пятнах, брюках и рваной, тёплой не по сезону кепке в клеточку.

– О, Нафаня, дружок твой!

– Собутыльник.

– Эк, шатает-то его.

– Эй, тощий, гляди, мордой ворота не снеси!..

– Тощий, смотри не споткнись!

Человек шатался, поднимал затравленные, пропитые глаза и спотыкался. К нему подходил Нафаня:

– Ну что, опять? Поднимайся, балда!

– Эй, Буха, Буха, не туда тебя шатает, вход здесь, не промахнись, тощий! – глумились, хохоча, мужчины, а Нафаня поддерживал тощего подмышками, другой рукой разгонял воздух.

– Да отвяжитесь вы от человека. Ой, Лёх, придётся тебя всё же подшивать!

– Ну, тощий, сейчас тебя шеф отымеет.

– Ну и запах от тебя... Хоть керосином бы облился, чтобы шеф не учуял.

Нафаня вместе с мальчиком-воспитанником усаживали его в коптёрку, пытаясь привести в чувство. Докладывать шефу никто не шёл.

 

Мужчины сидели, развалясь, по всей студии, на стульях, на барабанах, на подоконниках. Мальчик-воспитанник примостился в углу, прямо на полу, и читал книжку. Время от времени кто-то проходил мимо, криво ухмыляясь. В коридидоре кто-то шаркал и в студии появлялся голый старшина, обвернув зад полотенцем.

– Ваня! Ваня маленький!..

Мальчик-воспитанник поднимал голову. Кто-то сразу хихикал в сторонке: "А вставать кто будет?.."

– Пойди там, приберись!.. Там немножко намусорено в сауне. Что б через полчаса Безматерных приехал – следа не было!

– Ох... – вздыхал мальчик. – Сейчас.

– Не сейчас, а что? – повысив голос, юморил старшина, озираясь на мужчин, оценят ли шутку.

– Минутку, – растерянно произносил мальчик.

– Не минутку, а есть! Ох, воспитывать тебя! Ну, марш! – и голый старшина, сверкая неприлично загорелой спиной (спину его украшало ожоговое пятно совершенно непристойной формы) исчез в коридоре. Мальчик, вздохнув, закатывал рукава и отправлялся в сортир набирать воду.

В студию, теребя так же болтающийся на заколке галстук, входил сердитый дирижёр. Подполковник считал себя выдающимся музыкантом, гордясь тем, что пил с Ростроповичем. Пару раз ему действительно удавалось подготовить интересные концертные программы. Но это было давно.

– Так, мужики, – говорил он, – собираемся, жмур. Десять человек на Северном кладбище. Дим, проследи.

Он шёл через зал, пожимал мужчинам руки. В дверях появлялся мокрый мальчик-воспитанник.

– Я тоже еду?

– Да, – отвечал дирижёр.

– Куда ж ты денешься от жмура! – отвечали мужчины в несколько голосов. Дирижёр подходил к мальчику, пожимал ему руку. Рука была мокрая, сердитый со вздохом, шепеляво ругался, закатывал глаза и исчезал так же незаметно, как появился.

– Всё, маленький, собирайся!

– Угу, – угрюмо отреагировал мальчик-воспитанник.

 

В автобус залезали быстро. Ругались. Автобус скрипел, трещал и тарахтел, а ехать предстояло долго. Мужчины увидели водилу и сразу начали материться. Арбуз (никто не знал толком, как его зовут) считался лихачом, и ездить с ним ненавидели все, кроме мальчика-воспитанника. Однако оркестру почти всегда выделяли именно этот раздолбанный тарантас с чокнутым мужиком за баранкой.

– Куда, куда, в бога душу твою мать! – возмутился дядя Миша. Он один занимал такой объём, как остальные десять музыкантов, и едва помещался на двух сиденьях. – Давай назад, шпендрик! Воспитанник, тоже мне... служивый, мать...

Мальчик-воспитанник, юркнув в автобус сразу прыгнул на любимое сиденье – возле водителя, лицом к остальным. Дядя Миша, пропустивший всех, влезал последним и согнал его, махнув громадной ручищей. Мальчик вздохнул и плюхнулся на первое же свободное сиденье. Толстый, он же грязный, сидевший рядом у окна, подвинулся, подобрал под себя китель, валявшийся на сидении, и отвернулся к окну.

Автобус тронулся. Нафаня зевал во весь рот, так широко, что Косой не удержался и щелчком отправил туда нечищеную семечку. Моментально автобус разразился глумливым матом. Тот, что подлиннее, обхватил Косого, одной рукой зажав ему шею, и принялся другой мутузить по бокам. Тот кричал ругательные слова и отбрыкивался как мог. Нафаня подошёл к нему, отмахнувшись от водилы, прокричавшего: "Не шастай по автобусу, сядь как человек...", постоял с секунду. Тот, что подлиннее, дёрнул косого вбок, и выставил его макушку в проход. Нафаня, хорошо приготовившись, задал в беспомощную макушку крепкого подзатыльника и молча сел на своё место. Прислонившись к окну, он заснул. В молчании проехали минут десять и встали. В это время дня перекрёстки приходилось брать боем. Кругом всё коптило, дымило, фырчало, через окна шпарило солнце. На заднем сиденьи о чём-то шушукались двое мужчин солидного возраста, с проседью и болтающимися на заколке галстуками. Дядя Миша, зевнув, поглядел на мальчика-воспитанника, разглядывавшего окна.

– Ну-ка, маленький, скажи ка мне... Девушка-то есть у тебя? – жамкая губами, прошепелявил он и поправил толстые некрасивые очки.

– Не-а... – вздохнул мальчик.

Мужчины заинтересованно присмотрелись к дяде Мише.

– Ну ты хоть с ними спишь уже, или так?..

Мальчик растерянно огляделся вокруг и покраснел.

– Ну так что? Эх, да тут все свои, чего?

– Ну, было дело...

– Такой маленький, а уже трахаешься? – возмутился дядя Миша. Мальчик шестнадцати лет сидел красный, почёсывая прыщик на правой руке. – Или дрочишь?

– Да ну вас...

– А-а, ну понятно, – разочарованно протянул дядя Миша. – Дрочишь.

Солидный с проседью с заднего сиденья умиротворённо произнёс:

– Ну, Миш, кто из нас этим не баловался? Отстань ты от парня.

Толстый, сидящий рядом, покопался в тромбоне, зажатом в ногах, достал батон и протянул мальчику-воспитаннику.

– Хочешь?

– Угу.

Они стали жевать мягкий батон с изюмом и запивать его кисломолочным продуктом, не обращая внимания на мужчин, однозначно высказавших своё отношение к такой трапезе.

Тощий всю дорогу спал, его никто не трогал. Только косой время от времени оборачивался назад, тыкал пальцем в плечо и приговаривал:

– Харе храпеть-то, алкаш! – но тут же получал подзатыльник.

Мимо автобуса прошагала страшненькая девушка в пошлой голубой блузке. Лицо её было некрасиво и неумело накрашено. Из-под ультракороткой юбки торчали толстые, неухоженные ноги в страшных клетчатых колготках и туфлях-платформах. Походкой она напоминала тиранозаврика из мультфильма. Мужчины вгляделись в неё и запричитали:

– О, Косой, гляди! Это твоя сестра! Сестра? Косой, это твоя сестра?

Косой нелепо улыбался, хихикая вместе со всеми. Второй солидный мужчина с заднего сиденья крикнул:

– Косой, она тоже кривая?

– Кривая, кривая, – ответил кто-то из мужчин. – У неё пизда кривая!

– Косой, кривая? – мужчина заржал – А у неё как кривая, вот так, – он выпрямил ладонь под углом к полу. – Или вот так? – он горизонтально выставил ладонь у груди.

Косой покраснел как рак, выругался и замахнулся рукой, будто пытаясь запустить чем-то по заднему сиденью. В ту же секунду тот, что помоложе, с треском, сочно врезал кулаком ему в плечо. Косой взвыл и снова началась возня. В автобусе не стихали генитальные разговоры.

– Да нет же, это его невеста! Посмотри, она же от него без ума!

– Хмык! Ещё бы! Кто же ей ещё даст!

– А ему?

– Слышьте вы, заткнитесь уже! Дайте поспать человеку!

– Да успись, Нафаня!

 

Автобус в очередной раз тряхнуло на хорошей скорости. Водила со всей силы дёрнул рычаг, автобус заскрипел, затарахтел, и застыл на месте, стукнув мужчин головами об сиденья.

– Да, мать твою, придурок! Угробишь же! – пронеслось по автобусу, и ушибленные музыканты стали приводить себя в порядок. Застёгивать рубашки, отряхивать перхоть, вешать галстуки на место. Мужчины напялили пропотевшие пахучие фуражки и по одному сонно выкатились из автобуса. Тощего оставили спасть, накрыв лицо фуражкой.

– Малой! Куда нам тут двигать-то? Пойди, выясни.

– Угу.

– Не угу, а двигай, давай, у нас четыре минуты.

Вокруг стоянки кругом были могилы. Они были везде. И везде бродили люди, тут и там виднелись свеженькие песчаные насыпи. Маленький забурился куда-то в дорожки, и вернулся через десять минут.

– Туда! Нам туда, но ещё рано.

Музыканты неспешно, задирая друг дружку, прошли мимо второго автобуса, из которого так же лениво выкатились десять молоденьких крепких солдат со звериной тоской на скучающих лицах. В руках у них были автоматы. Все вместе, переговариваясь и покуривая, пошли дальше. Мальчик-воспитанник вёл их кривыми грязными дорожками в непроходимых лужах. Уже через минуту на него неслись матюги на всех языках бывшего СССР. Потом грязь кончилась. С одной стороны стоял лес и заросшие могилы. С другой – поле с огромным количеством свежих насыпей. Это был новый участок, открытый, когда место на кладбище закончилось. Музыканты подошли к группе людей возле большой песчаной ямы. Неподалёку были расставлены складные столики с едой и водкой. Стояли хмурые мужчины, несколько человек в морской форме, женщины с постными скучными лицами и без слезинки на лице. Они были завёрнуты в платочки и усердно старались не зевать. Среди музыкантов прошёл шёпоток.

– Готовьте пакетики... – неслышно пробурчал мужчина солидного возраста с проседью, подвигаясь к столам.

Все зашушукались, захихикали. Выстроились. Впереди двое мужчин с проседью, и с ними ещё один. За ними, не держа затылок и не соблюдая ряд, вообще не заботясь о стройности, встали дядя Миша, Толстый и Нафаня. Позади, отвешивая друг другу пинки пристроились тот, что помоложе, и мальчик-воспитанник, и рядом старшина. Старшина вообще не был музыкантом и с грехом пополам мог ритмично постучать на барабане. Косому места в строю не нашлось. Он встал рядышком, сбоку от того, что помоложе. Тут же получил пинка и перешёл на другую сторону, где незамедлительно получил подзатыльник. Бедняга огрызнулся и отодвинулся в сторону, будто бы и не с ними. Один из мужчин с проседью поднял руку, и оркестр взял аккорд. Музыканты прослушали тягучий, фальшивый и неровный аккорд до конца, пока кто-то не киксанул, и звуки стихли. Все тут же разбрелись и расселись на ближайших пенёчках. Лишь мужчина с проседью отошёл, и музыканты какое-то время наблюдали, как он переговаривается с несколькими людьми в форме, возившимися у стола. Машина с гробом стояла там же, поодаль – точно такой же автобус, на каком приехал оркестр, с двумя чёрными венками, нарисованными по трафарету спереди. Он походил вокруг автобуса, пошушукался ещё с одним из офицеров и вернулся к музыкантам. Подойдя, он молча, одобрительно кивнул головой и присел рядом.

– Курим пока.

– Ну что, будет?

– Угу.

– Или как обычно.

– А как обычно? – любопытно встрял мальчик-воспитанник.

Мужчины прыснули, и кто-то потрепал его по затылку.

– А обычно как... "Большое человеческое спасибо!"

– Нет, нет, будет. Там, видать, конкретные ребята. – мужчина солидного возраста с проседью махнул успокоительно рукой. – Можно пока подойти, там огурчики, грибы. Хочешь пожевать – вон стол.

Он посмотрел на мальчика и махнул рукой в сторону столов. Но никто из мужчин не дёрнулся, и мальчик тоже остался сидеть, глядя в землю и бормоча что-то, мол, не голодный.

Прошло минут десять, пока кто-то махнул рукой, и мужчина солидного возраста поднялся с песка. Он отряхнулся и коротко рявкнул:

– Пошли.

Музыканты встали, фыркая и кряхтя. Они медленно подтекли к группе людей и встали в сторонке, под тенью дерева. Дядя Миша без конца вытирал мокрую шею. Косой без конца получал подзатыльники, пригибая голову и не обращая больше внимания. Толстый без конца сопел, а второй мужчина с проседью понемногу ругался матом. Какие-то люди зашушукались. Вся компания придвинулась ближе к яме и примолкла. Люди скроили горестные физиономии. Кто-то живо крикнул, из автобуса вылез человек в засаленной куртке и открыл заднюю дверцу. За ней стоял гроб и сидели четверо мужчин. Трое в форме, один – в гражданском, с татуировками на руках. Они вылезли, молча, мешая друг другу, достали гроб и понесли его к яме. Мужчина с проседью махнул рукой, оркестр, шумно набрав воздуху, заиграл Траурный Марш. Не хватало ни инструментов, ни партитур. Играли как можно меньше, и вместо Шопена получился ребяческий набор звуков, ударов и отдельных нот, ритмически обозначивший великую музыку. Они играли один квадрат несколько раз подряд, без развития и вариаций, пока гроб не поднесли к яме и не поставили рядом. Толпа у ямы стала ещё гуще, музыка стихла. Начались речи. Кто-то что-то говорил, кто-то подходил и отходил от гроба. Никто не плакал. Отговорившие люди отходили к столам, спешили тяпнуть по рюмке и возвращались в толпу.

Ни музыканты, ни сочувствующие не заметили странно одетого длинноволосого молодого человека с горящими, воспалёнными красными глазами. Он стоял поодаль, прислонившись к единственному в поле дереву, и молча сжимал кулаки. Наконец, речи подошли к концу. Музыканты заметно извелись, кто-то даже закурил. Когда рабочие уже собрались подхватить гроб и опустить его в могилу, молодой человек резко, распихивая людей, пробился к нему и вышел на кучу песка. Оттуда его было видно всем, оттуда произносились речи. Музыканты замерли и обомлели. У курившего толстого папироска выпала изо рта и обожгла руку, но он только отмахнулся, щурясь и приглядываясь к человеку.

– Ёб твою мать... – пронеслось над оркестром.

– Это он. Ого! Мать честная.

Молодой человек встал, и, сглатывая ком в горле, заговорил, громко, чётко и зло.

– Он был моим другом. Я любил его. Много раз, особенно в последние месяцы, он говорил мне, как ему одиноко. Одиноко среди людей окружавших его. Подлизывавшихся, и ненавидевших его. Людей, которым глубоко наплевать, что он хотел от жизни и что в ней любил. Он часто рассказывал, как люди, все те люди, кто стоит сейчас, здесь, смотрит на его труп, мастерили из него миф. Как люди приходили к нему в надежде, и уходили, чтобы потом отвернуться. Как наплевательски, – он выкрикнул это слово зло, словно бросил в замерших и оторопевших людей перчатку, – относятся люди к его главному делу, и насколько тяжело ему жить среди вашего, вашего, – произнёс человек с ещё большим вызовом, – равнодушия! Но я люблю этого человека, и хочу, чтобы, уходя, он знал – не всем на него наплевать! Прости меня, друг, за то, что в этот момент тебя окружают не те, кто действительно тебя любил! Прости!

Человек растолкал ошарашенных людей, быстро и яростно подскочил к гробу, нагнулся, и, зарыдав, поцеловал мёртвого в лоб. Он, оглядываясь, бешено вращая глазами и яростно бросаясь из стороны в сторону, вышел из толпы, взял со стола огромный букет, положил его прямо в гроб, и властно приказал:

– Можно!

Скучные гробовщики закрыли гроб, подхватили толстые ленты и понесли его к яме. Молодой человек оттолкнул одного из них и взял ленту сам. Гроб медленно опустился на землю, и в ту секунду, когда юноша разогнулся, над полем грянули выстрелы. Солдаты выстрелили не синхронно, командовавший сержант чертыхнулся и приказал: "Заряжай!"

Ошарашенный и выбитый из колеи оркестр заиграл гимн. Стоявшие в толпе офицеры, только начавшие приходить в себя, застыли с нелепо приставленными к виску ладонями. Отработанный годами жест почему-то получился сбивчивым, и воинское приветствие напоминало картинку из сатирического западного журнала. На взопревшем кладбищенском поле это выглядело не смешно.

Молодой человек, не слушая, зашагал прочь. Проходя мимо оркестра, он оглядел музыкантов, всех по очереди, пропустив лишь мальчика-воспитанника. Вблизи было видно, что лет ему к тридцати. Под глазами вырисовались синяки, и всё лицо было изрыто маленькими тонкими шрамами. Он смерил музыкантов взглядом уничтожительным, злым, медленно подошёл к мужчине с проседью, достал из кармана две тысячных купюры, и, не обращая внимания на музыку, вложил их в нагрудный карман его рубашки. Потом тихо проговорил: "Ну, выпейте, что ли..."

Наконец, гимн кончился. Он кончился фальшивым, и ужасно громким аккордом, во время которого грянул второй залп. Музыканты отняли инструменты, и в ту же секунду между ними прошло шушукание: "Михал, Михал... Вы видели – Михал..." Мальчик-воспитанник любопытно пристал к мужчинам:

– А кто такой Михал? Кто это? Он что, псих, что ли?

– Давай, пошевеливайся, – ответили ему, – домой охота!

Музыканты так же неспешно, только уже молча, шли по грязи. Они в том же молчании, вытирая пот со лба, погрузились в автобус.

– Где Димка?

– Где, где... За чёрным пакетом пошёл, сиди, не дёргайся!

Последним в автобус вошёл мужчина с проседью. Его лицо выражало крайнее одобрение, а в руке и правда висел большой, оттянутый чёрный пакет. Автобус тронулся, и из пакета достали, присвистнув, четыре больших бутылки дорогой водки. Мужчины присвистнули и повеселели. Одну откупорили сразу же.

– Нет, ну вы это видели?

– Да уж, Михал, хрен старый...

– Да кто это такой, в конце концов? – возмутился мальчик-воспитанник.

– Да был у нас такой. Тоже воспитоном служил.

– Ты, малой, у нас хулиган?

– Ну это... Э-э-э... Вам виднее.

– Ну так рядом с ним ты – ромашка.

– Во, бля, даёт...

– Даёт, даёт – проговорил раскрасневшийся уже мужчина с проседью, и вынул из кармана тысячные купюры. Деньги было решено разменять в киоске и поделить на всех. Маленького послали в киоск и сказали:

– А ты сегодня проставляешься. Ну, не в службу, а в дружбу, запить чего-нибудь это... возьми.

Мальчик-воспитанник понял, что запивку он покупает из своей доли, поморщился, но, состроил беззаботную физиономию, дескать – не жалко.

Когда машина тронулась, толстый, подняв бутерброд, как рюмку, спросил и мужчины солидного возраста с проседью:

– Дим... – он дожевал и вытер губы рукавом. – Кого хоронили-то? Выпить надо, видать, хороший человек был.

Он ткнул пальцем в четыре сверкающих на сиденьи бутылки. Дима мгновенно помрачнел, и даже хмельной румянец куда-то делся с его лица.

– Знаете, мужики, кого хоронили? Знаете?! – крикнул он, приковав к себе все взгляды. – Я вот в самом конце узнал, когда за пакетом пошёл, когда Михал исчез, и говорить не хотел. Берецкого хоронили!!!

Дима молча оглядел замерших, ошарашенных людей, которые вдруг залились всеми цветами радуги.

– Ёб твою мать... – кто-то очень тихо озвучил общую мысль. Дирижёр Берецкий всего четыре года назад оставил работу в оркестре. Когда-то он даже был подполковником, но этого в оркестре уже почти не помнили. Много лет он работал здесь как гражданский дирижёр, делая программы для городских праздников, концертных залов и разных консерваторских музыкантов. На похоронах, как обычно, оркестр стоял в сторонке – ни надписей, ни лица оркестранты не видели. Впрочем, ни надписи, ни лица оркестрантов не интересовали.

По дороге выпили две бутылки. Никто не побрезговал. Прибаутки и похабности ушли в стол. Налили даже мальчику-воспитаннику. Как и предполагалось, он сразу захмелел. Тут же начали глумиться. А пьяный мальчик проговорил развязно и громко:

– Ну, и всё-таки мы как бляди! Волки мы, вот мы кто! Михал-то любил его, а мы – волки!

– Ой, ну йотить твою мать, рассыпется, бедненький...

– Да не неси чепухи. Волки... Эк, развезло маленького...

– Да не, ну как-то, всё же, нехорошо.

– Ой, да... Михал у нас тонкой душевной организации... – сказал дядя Миша, презрительно пожал плечами и выполз из автобуса перед хлипенькой громыхающей дверью.

 

 

 

август 2007