Всё, что мне надо. Маленькая повесть

«Для устранения морщин и чёрных кругов под глазами: небольшое количество крема нанести на веки и под глаза и медленно и нежно, массируя в направлении от носа к вискам, втирать в кожу, разглаживая морщины. Повторять ежедневно. Результат – гарантируем» (Из инструкции к крему для глаз фирмы «Ланком»)

– Ну, и куда мы всё это денем? Для кого вторую комнату покупали? И ремонт этот идиотский делали…- Верочка необычно резкими движениями наносила крем на лицо. – Нет, ты скажи. А Вадюнька? Чем ему здесь плохо? Он не знает даже, что такое детский сад. Слава богу, я не работаю и целыми днями с ним. Ты посмотри, как он рисует! Кто его там учить будет и за какие шиши? И почему вообще надо уезжать? Мы что – евреи? У меня здесь свой микроклимат, тренировки, аэробика. Быт – налажен. Вадюньке вообще все дороги открыты: любой вуз, любые школы. Английская, вон, в нашем районе, даже взятки давать не надо. А бабэна? Посмотри на неё и подумай. Ей – семьдесят девять лет, еле дышит. На кого её оставлю, на Вальку – дегенератку? Боже упаси. А туда мы её просто не довезём. Этот сентябрь вообще её подкосил: уже нельзя доверить даже бельё постирать. С тобой – мне всё ясно. Опять вспылил, да? Дверью хлопнул…(От кого она узнала?) Вот я тебя спокойно спрашиваю, – баночка с кремом выскользнула из рук и стукнулась об паркет, – кто тебя трогает? И какой ты, извини за выражение, – еврей? Так – седьмая вода на киселе.… А кто тебе вызов даст, только израильский принимают. Да ты просто ужиться с людьми не можешь. Ну, скажи честно, ну что ты молчишь уже целый час. И погоди, погоди! Ты что думаешь, твоя Люба даст тебе разрешение на выезд? Хотела бы я посмотреть! А мне – и здесь хорошо. И тебе тоже коммунисты ничего плохого не сделали, заместителем директора поставили. Или правду говорят, что ты вчера, сразу после Петюниных похорон уволился?

– Правду. Ушел. Давай отложим этот разговор на пару дней. Вопросы кое-какие решить должен: и с бабэной, и с Валькой, и с Любой. Тебе лишь одно скажу. Я в хорошей форме. Работать там буду. День и ночь. А ты – будешь дома, с Вадюнькой. Обещаю. Пойми и другое. Если завтра ты случайно окажешься на базаре, и какая-то торговка нагло пошлёт тебя, просто так, ни за что, капуста тебе, например, не понравится, то ты сама захочешь уехать, без моего давления. Всё, что происходит вокруг, должно в голове твоей уложиться. Подумаешь, увидишь.

Разговор прервал телефонный звонок. Верочка сняла трубку: «Слушаю. Знаешь что, оставь меня в покое. И не звони никогда больше. Я уже больше трёх лет замужем и всё в полном порядке. Ты меня хорошо понял? Вот и будь здоров!»

– Опять Валя звонил. Надоел, как горькая редька. Маме его позвоню. Она его быстро успокоит.

Вы знаете, люди, это, конечно выше нашего понимания, но женщины устроены совершенно иначе, чем мы, мужчины. Они нам всегда почти всё рассказывают о своём прошлом, видимо, желая полностью исключить возможность того, что сами рано или поздно узнаем по нашим каналам связи. Серёжа, например, много знал о Верочке. Ну, не всё, но достаточно. Его это не очень-то интересовало: знаете, неприятно, всё-таки. Но зато однажды он отвёл в угол комнаты одного сердобольного своего сотрудника и тихо сказал: «Я знаю всё о ней. Отвали. Не твоё собачье дело». Вот так вот. И Верочку он никогда не ревновал. Ни к кому. Даже к тому самому Вале, который иногда звонил, спрашивал, как семья, всё ещё надеясь на поживу.

С Любой – совершенно другое дело. Ревновал её дико. И она его – тоже (не зря). Да и трещина в их жизни впервые образовалась на почве ревности. Рассказала Люба ему как-то о бывшем дружке, что учился в Ленинграде, кстати, в том же ЛГИТМиКе, куда чуть позже поступал Серёжа. И что-то там не сложилось с тем парнем. (Люба, естественно, рассказала эту историю Сереге еще до их свадьбы.) Короче, аборт-шмаборт, грёзы – слёзы.…А…говорить неохота. И, значит, много лет спустя, года за два до разрыва, ну да, – уже двое детей у них было, поехала Люба в Ленинград. Там, за городом, в Песочном – известнейшем раковом центре лежала её сестра с безнадёжным диагнозом. Сергей тогда из-за съёмки поехать не смог. Люба почему-то редко звонила. Однажды ночью Сергей сам дозвонился до неё. Она очень странно разговаривала. Знаете, так примерно: «Дорогая, спускайся вниз, лови такси, а я сейчас мигом своей позвоню и бегом – за тобой!» В общем, почувствовал он что-то. Его провести было очень трудно. И не то, чтобы в силах он своих сомневался, нет. Помните, я вам недавно рассказывал о его девушках, вспомнили? «Сол, скажи ему…» и так далее. Заревновал Любу, и даже – очень. На следующее утро вылетел в Ленинград. Прибыл на электричке с Финляндского вокзала в Песочное. Она его не встретила, что странно: больница в пяти минутах ходьбы от станции. Мы с вами, люди, так и не узнаем подробности. Я с Любой не очень-то и дружил. Просто, бывал иногда в доме. Сергей говорил мне, что не понравилось ему, как жена выглядела, как встретила… Короче, чёрная кошка пробежала между ними. Знаю наверняка, с тех самых пор Сергей возненавидел телефоны. Лютой ненавистью. Вообще говоря, он их с детства недолюбливал. Тревожно так звонят, новости плохие приносят, душу беспокоят: «Динь-дилинь, дилинь» А тут – возненавидел. Звонил, понятно, и на звонки отвечал, но быстро, кратко: «Привет. Да-да, согласен (не согласен). Договорились. Пока».

Вот и теперь, – предстояло «сесть на телефон». Надолго. И – по многим вопросам. («Брр, ненавижу!»)

Вопрос 1.

– Дима, слушай, у тебя сестра в Штатах. Мне нужен израильский вызов. Евреи должны быть? По женской линии? У меня – дедушка. Отпадает: Верочкина мама – жива. Стор! Мария Ивановна Верочку удочерила. Её, в свою очередь, когда-то удочерила какая-то еврейка. Годится? Документы должны быть в архивах. Кто едет? Пока не знаю. Дам список завтра. Спасибо. Пока.

Вопрос 2.

– Попросите к телефону Валентину Петренко. Привет, есть разговор. Мы собираемся уезжать. Ты – разведена, профессия – классная. Бери с собой дочь, и – поехали. Ну, коммунисты уже тоже уезжают.… Подумай. Один день – хватит? Привет!

Вопрос 3.

– Василич? Бабэна заболела. Почки, думаю…Что, что? Записываю. Зверобой, ромашка, шиповник, кукурузные рыльца, мать-и-мачеха. Ну и пакость! Две недели пить? Ну, спасибо. Будь!

Вопрос 4, и самый главный.

– Юленька, это – Сергей. (Он не сказал: папа. Никогда больше не назовёт себя папой, разговаривая с детьми. Никогда.) Как дела? Молодец. Да, давно не виделись. А как Анечка? Хорошо… Мама твоя, – дома?

Серёжа не видел своих детей около двух лет. Два года, месяц и двенадцать дней. Любу – около трёх лет. Ну, Любу – понятно. Развод есть развод. А детей? Своих очень любимых двух дочерей? Рождённых не по принуждению или необходимости, а по согласию и любви. Почему – так? Долго рассказывать, и боюсь, – не поймёте, люди. Я и сам – не понимаю. Но рассказать, конечно, могу. Да надо ли? И сложно очень.… Тут – всё вместе… Развод – дело грязное. Что, рассказать? Ну, хорошо. Только зла на Сережу не держите, а то рта не раскрою. Приятель он мой. Четверо было нас. Водой разлить не могли. Серёжка с Нюмкой, Гришка и я, автор этой противной истории. Серёжа больше с Нюмой дружил. Гриша – тоже их близкий друг. Он жил в том же дворе. Я же с Сергеем сдружился на Дальнем востоке, в Совгавани, в посёлке Желдорбат, на берегу одной из бухт Татарского пролива, где затонул фрегат Паллада. Это примерно ночь езды от Хабаровска. Там наши отцы служили, а мы вместе в школу ходили через тайгу, грибы, малину собирали, «вонючки» из киноплёнки жгли, и дикие лилии таскали из запретной зоны для наших мам. Вот так и дружим. А с Гришкой – что-то неладное произошло. Уж очень его жизнь изменила. Я вам рассказывал.… А Серегу – всю жизнь уважаю. Бывает, понять не могу, но – уважаю.

Так что, обещаете? Главное. Запомните это, люди. Позже понадобится. А сейчас – просто послушайте и запомните. Главное: никогда, чуть ли не с первого дня жизни с Верочкой, повторяю: никогда, никому, даже Нюме, близкому другу своему, с которым родились они почти в один день и выросли вместе на Большой Арнаутской, угол Треугольный переулок, там во дворе была шапочная фабрика, в огромном тройном дворе, где ещё и колодочная шумела, и газовые косынки делали, – никогда Серёжка, а его уже много лет зовут Сергеем Александровичем… и только позже, в Америке, где отчества у людей не существуют, он опять станет Серёжей…

Нет. Не могу. Лучше расскажу о чём-нибудь другом: о погоде, о рыбалке – знаете, как ставридку ловят? Или могу – о Дюке, Лаокооне, белой акации, зелёном луче, дающем надежду на счастье. И если кто скажет, что Королёв хоть на день, хоть на час, хоть на минуту или на долбанную секундочку забыл о своих любимых девочках, тот пусть лучше прикусит свой грязный язык, немедленно прекратит читать эту правдивую повесть и отдаст её тому, кто поумнее и верит в любовь. Вот так я вам скажу! И вы просто вынуждаете меня, люди, сейчас же продолжить.

Итак, когда кто-то из близких друзей звонил (проклятый телефон!) или так – в личном разговоре – спрашивал о жизни с Верочкой, он никогда и никому ничего не говорил о себе.

Его спрашивали: «Ну, как жизнь?»

Он отвечал: «Ты знаешь, Нюмка, Верочка в сумме за тренировку поднимает восемь тонн, а во время разминки пробегает шесть кругов по стадиону».

Его спрашивали: «Как семья?»

Он говорил: «Ты понимаешь, Сол, мой Вадюнька удивительный мальчик. Он вчера взял карандаш и начал что-то рисовать. Представляешь, тигра в прыжке. Причём начал рисовать – с хвоста. Несколько раз рвал рисунок, пока не смог правильно передать движение. Частный учитель, которого мы пригласили, говорит, что ничему Вадюньку учить пока не надо. Он сам кого угодно научит. А ведь ему всего пять лет».

Ему говорили: «Хорошо, а как – ты?»

А он: «Причём здесь я? Ты знаешь, какая Верочка прекрасная мать(это – правда) и хорошая жена? Я на всё готов ради неё».

Понимаете? В нём умерло что-то. Появился какой-то комплекс вины перед Верочкой. Он забегал ей все пути-дороги. Они никогда не ссорились, не повышали голоса друг на друга. Хорошо жили. Жили – хорошо?

Первое время после развода Сергей часто видел своих детей. Они ездили в Черноморку смотреть буйство заката, гуляли по полю, усеянному красными брызгами маков и белыми пушинкам лекарственной ромашки. Верочка очень нервничала. Иногда, вернувшись, он видел, как она смахивала слезу. Боялась? А когда Люба стала требовать деньги на новый рояль, впервые в жизни расплакалась. Сережа и так отдавал туда значительную часть своего заработка – 300 р. в месяц. Это были серьёзные деньги в то время. Инженер получал 115, минус подоходный. Люба угрожала сообщить что-то в ОБХСС. Это было до Перестройки, когда за заработки могли наказать. Я понимаю Любу. Ну, как поднять одной двух детей? Понять-то могу.… И Верочку – тоже. Что бы она делала, если муж уйдёт к детям, к Вале на поклон идти, что ли, и растить Вадика в «угаре» делового мира? Нет, это просто невозможно! Сергей и так оставил детям квартиру, ушел, взяв одну сумку. Говорила Верочка об этом с Сергеем, или нет, – никто не знает. И я – тоже. Знаю только одно: принял он решение детей больше не видеть. Вот тогда и сказал ему Нюмка: «Не вижу счастья на твоём лице». После этого они долго не виделись, почти до самого отъезда…

… – мама твоя дома? Дай ей трубочку….

Здравствуй. Мне нужно разрешение на выезд. И ответ прошу дать немедленно. Да или нет?

Вот и всё, люди. А дальше – простая арифметика: 150 рублей в месяц на каждую девочку до совершеннолетия. В сумме – около шестнадцати тысяч. Никаких проблем. Только одна: где взять деньги. И знаете, сколько? Давайте вместе прикинем. Шестнадцать тысяч, плюс четыре – поставить памятник Петюне и папе – на ремонт, плюс две – за фиктивный вызов, плюс тысяч примерно двенадцать – на вещи, отъезд, билеты, потерю гражданства, пошлины, непредвиденные расходы, тошнит.…Да и жить-то надо, еще год примерно. «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся, мне не везёт…», – как очень точно подметил певец.

– Ты был прав, – сказала Верочка спустя несколько дней после первого разговора, прерванного телефонным звонком, – ты был совершенно прав (неужели?). Ирина Моисеевна, соседка снизу, она врачом на санэпидстанции работает, подошла вчера в самом центре города, на Дерибасовской, возле «Лакомки» к лотку, с которого кооперативщики торговали наполеонами, и спросила справку санитарного анализа. Так два типа взяли её под руки, завели в подъезд, порезали бритвами пальто, в живот ударили и обещали в следующий раз – горло перерезать. Представляешь? Ей почти семьдесят лет…. Ты прав.

– Ну…

– Что, – ну, я и так делаю всё, что ты хочешь и понимаю: сам уедешь, если не соглашусь. Поедем вместе, овен ты бешенный. Что ты там без английского делать будешь?

– Работать где-то. Лейку продать придётся. Люба – шестнадцать хочет. За Лейку больше десяти не дадут…

– Всё продадим: мебель, золото, лабораторию твою, – всё. Бабэну берём с собой. Не знаю, довезём ли живой. Валю с Аллочкой включи в вызов, правда, не знаю, поедут ли. Молчит она и плачет.

Не поедут они, Сергей Александрович. Никуда не поедут. Сошлась наша Валька после развода с Киевским – начальником своим подоночным, на двадцать пять лет старше, мерзкий тип. Любит ли она его? Я вообще сомневаюсь, умеют ли Колесниченки любить кого. Да ладно…. А Мария Ивановна, бабэна наша, отпившись травами, почувствует себя гораздо лучше, почки вновь заработают, давление нормализуется. А для отъезда поставит она лишь одно условие: окрестить Вадюньку. Крёстной его станет Лида, а Верочка будет крестить Лидину взрослую уже дочь Мариночку. И произойдёт это – в маленькой церкви, на окраине города, на Слободке. И наденут детям нашим маленькие крестики: Вадиму – серебряный, а Мариночке – золотой. Вот так и породнятся семьи. А ты – овен бешенный, как правильно заметила Верочка, решишь все свои проблемы. Работать будешь день и ночь в своей темноте, и Лейку продашь, и Любу уговоришь на двенадцать тысяч: не будет у тебя большей суммы, хоть застрелись. Но английский учить не сможешь: некогда будет. Просто, закончишь 18 –дневные курсы. И – всё. За пол года до отъезда, в апреле 1989 года. А уезжать будете второго октября, автобусом…

В сентябре в Одессе – бабье лето. Шикарная погода, очень тепло, нет ветра. Многие одесситы продолжают жить на дачах. Курортники загадочно исчезают. Только самые умные из них, кто любит не жару и прокисший квас, а настоящее ласковое тепло, покой, паутинки, парящие в воздухе, ломящиеся от тяжести фрукты столы на базарах, перламутрово-бирюзовую воду в море, сказочные закаты и нежные рассветы, хрустящие арбузные ломти и горячие ярко – жёлтые вареные початки кукурузы, посыпанные крупной солью, только те – задерживаются до двадцатых чисел. А потом – начинаются дожди. И не весенние, смывающие грязь с души, а – прохладные, густые, пронизывающие тело и душу.

2 октября 1989 г., + 12С, пасмурно, дождит.

Чемоданы, баулы и сумки уже выставлены вниз, в парадное. Вадик и Алла смотрят телевизор у кого-то из соседей, нечего нервировать малышей. Автобус должен подойти с минуты на минуту. Лида ещё в шесть утра привезла на такси тонны еды: Всё продано или упаковано, а гостей нужно кормить. Проводы. Соседи: евреи и русские, украинцы и болгары, – тоже принесли, кто что мог. Это – Одесса, люди мои дорогие. Национальность такая – одесситы. Сергей разливает водку в чужие стопки. Все стоят молча, молча пьют. Молча, закусывают, чем бог послал. Никто не забыт. Даже Юрик, друг Сергея получает свой ломоть чёрного хлеба, помните: он не ест белый. Только вздорная бабка, хулиганка Мельниченко отсутствует. Не любит она Серёжу нашего: увозит он Верочку и Вадюньку. «Бегуть, бегуть еврэи, – говорила она как-то, – И чого тильки наши за ними тягнуться, – не розумию».

Александр Абрамович плачет, уже не скрывая слёз. Впрочем, плачут все. Мама Клава стоит ошарашенная, понимая, что никогда больше не увидит своего старшего сына. (Тогда уезжали навсегда. Произнесите это слово вслух, люди: НАВСЕГДА. Чувствуете, – безнадёжность.) Сергей и Верочка обнимают всех провожающих, Марию Ивановну отпаивают валерианой... Вероника Петровна выглядит прекрасно, если не считать заплаканные глаза. Мой хороший приятель Сергей Александрович подходит ко мне, целует и говорит: «Ну, будь!». Я вижу наполовину седые волосы, под глазами – глубокие чёрные круги, которые уже никогда не исчезнут. И обнялись мы втроём: Сергей, Нюмка и я, похлопали друг друга по спинам и спустились вниз.

Проливной дождь. Подходит новенький Икарус, с закрытыми чем-то черным задними окнами. Пшикают и открываются двери. Вадюнька садится первым. За ним поднимаются Миша, Серёжкин брат, прилетевший на проводы с Урала, Валька и Верочка. Серёжа стоит на подножке. Водитель, тихо: «Давай, мужик, шевелись. Дорога не близкая». Сергей Александрович Королёв обводит взглядом стоящих под проливным дождём и плачущих навзрыд провожающих друзей, сходит вниз, крепко обнимает и целует Клаву, прижимается в последний раз к Александру Абрамовичу. Оглянувшись, видит прячущегося за стволом белой акации Гришку, подходит к нему, подаёт руку: «Прощай, Гриша – Гриша». Тот, белый, как небо, лепечет: «Не знаю, что сделалось со мной тогда…. А? … Серёга…». Под общий протяжный вой друзей Сергей поднимается на подножку, мокрый от соленых потоков дождя и говорит: «Не может долго существовать такое государство, из которого люди уезжают со слезами на глазах и навсегда». Водитель нажимает на кнопку. Шипя, закрывается дверь.

И тут выбежала из парадной старая карга Мельниченко, в носках и с кульком в руках и закричала:

– Стой, паршивец, стой! Верочка, люба моя, варенички. С вишней! Вадюнечке и Серёженьке твоему. Виновата я перед ним. Прав был Петюня покойный. Хороший человек твой Серёжа. Чужого сына – своим сделал. Бог ему воздаст. Покорми ты его. Горяченькие варенички. И вилочки внутри.