Летят утки

 

 

 

Я, братцы, как первый раз эту историю рассказал, так с тех пор и заело: расскажи да расскажи. Как ты, Михеич, те утки выносил. А чего тут расска­зывать? Сам не пойму, чего смеются. И рассказывать-то особо не­чего: выно­сил и выносил. Подумаешь, делов-то! Да-а, значит…

Но уж, коль вы так просите, поржать вам охота, тогда ладно. Слушайте. Только я не в ответе, не сам придумал.

Когда мы в нашей компании, в механическом цеху, значит, узнали, что Петухова Пашку из сборочного цеха хватила кондрашка, – не поверили. Уж больно на него не похоже. Главное, кондрашка такая сволочная: инфаркт миокарда, птвою мать! Сердце, значит, не выдержало.

Первая наша реакция на эту новость была вроде того, что этого не мо­жет быть никогда: не такой он человек. Среди всех нас, кто в баню Селезнёв­скую вместе ходили, Пашка Петухов выделялся здоровьем, прямо скажу, не­человеческим. Дожил до полста – ни одного седого волоса. Все зубы – свои. Притом без этого самого – кариеса. Читал газету без очков. И не только одни заголовки, а весь текст, даже мел­кий. Ни запоров, ни одышки, ни тебе ради­кулита – ровным счётом ничего. Не знал, как это анализы сдавать, темпера­туру мерить, по врачам ходить. За все годы – ни од­ного бюллетня, будто за­говорённый, честное слово. Мочился в полную струю, сам мне говорил, и напор, как из брандспойта. Лекарство произносил как «ле­карствие», чтобы показать своё пренебрежение к медицине. Докторов назы­вал не иначе как «аптекарями» и над нами посмеивался, когда мы на свои болячки жало­ва­лись. Годы-то какие: каждому, считай, почти за полвека перевалило. А уж известно: ежели ты после пятидесяти лет однажды проснулся и у тебя ничего не болит, значит ты, братец, помер. Да-а…

Пашка, хотите верьте хотите нет, не пил, не курил, спортом занимался. Купался в проруби, двухпудовой гирей крестился, а один раз на спор даже марафон пробежал. Не поверите, с бабами не баловался, от жены на стороне никого не имел. Да и то сказать, было это ему совсем ни к чему: жена у него была что надо. Всё при ней. Женщина видная – красавица. Словом – не пове­рили мы. Кто-кто, только не Пашка Петухов, наш хороший друг-товарищ.

Однако всё же встревожились, когда узнали, что он на работу не при­шёл. Срочно звоним ему домой. Спрашиваем:

– Правда?

Жена отвечает:

– Правда. Позавчера на скорой помощи его в больницу увезли. – И горько плачет.

Поняли мы тогда, что всё – правда, и решили по-очереди его навещать. Известно, каково это в больницах наших лежать, птвою мать! Правда, при­шлось немного подождать, пока его из реанимации в общую палату переве­дут. Неделю ждали. Надо было ещё подгадать к воскресенью, когда в боль­нице приёмный день – для посещений.

Первому как раз выпало ехать мне. Как самому близкому другу, с дет­ства. Мы с Пашей Петуховым ещё в неполной средней школе вместе учи­лись. Кличка у него «петух» была. За одной партой сидели. Одну и ту же девчонку за косы дёргали. Отцы наши оба на войне погибли. Да-а…

Купил два кило венгерского «джонатану», апельсины-лимоны разные, соку томатного, банку трёхлитровую прихватил – отправился. Больница ока­залась у чёрта на рогах, насилу нашёл. Трамваем ехать до конца, после пеш­ком минут двадцать. Больница как больница, стоит белая вся, как извёстка. А вокруг деревья. Лес не лес, но – много, даже птицы кой-где поют.

Пустили не сразу – часы не те. А я откуда знал? Думал: воскресенье, серёдка дня – в самый раз. Что ж мне теперь тут два часа топтаться на улице и ждать? Думаю, сейчас я им про наш завод расскажу, про нашу с Пашей дружбу, может, пустят. Но нет, упёрлись – ни в какую. Не положено и всё тут! Пришлось три рубля дать – тогда пустили. Однако велели вести себя тихо, чтобы дежурный доктор не заметил. И халат белый тут же выдали. На себя напялил его с грехом попо­лам, в зеркало поглядел – профессор! Подни­маюсь в лифте на пятый этаж, разыскал палату, вхожу – лежит мой Паша на правой койке. Глаза закрыты, бледный, небритый, нос вострый в потолок ус­тавился – в общем, живой по­койник. Огляделся я – лежат на койках рядом ещё двое, такие же жмурики. Один слева, другой у окна. Духотища – жуть! И запах спёртый. Видно, давно поме­щение не проветривали.

Помню, подумал, я чего напутал. В смысле времени. Может, у них ещё мёртвый час в больнице? Погодить чуток надо. Я – задний ход. Думаю, обо­жду пока в коридоре, чай не горит. Подышу наружи. В это время он глаза раз­драил, меня увидел, обрадовался и говорит тихо:

– Пришёл, сукин сын! Михеич, родной, голубь ты мой сизокрылый! Не ждал – вот спасибо! Что вспомнил. Да ты садись, в ногах правды нету, вон там стул стоит, возле тумбочки.

Ну я, конечно, сел, куда деваться? Не будешь ведь всю дорогу стоять! А сам видом своим безразличным показываю, что всё в по­рядке вещей, обычное дело, с кем не бывает. Чтобы, значит, он не волновался зря. А он всё же беспокойство проявляет, сокрушается.

– Вот, братец, какие дела-то хреновые. Видишь: лежу здесь, как перс. Как она может неожиданно по кумполу-то, а! Хряснет без предупреждения – и готово дело. Аптекари лютуют, вставать не велят. Всю спину отлежал и задницу с пятками тоже. Капельницу первый день как сняли.

Я ему стараюсь зубы заговаривать, бодрым голосом зычно жизненный тонус поднять, будто ничего особенного не произошло, делов-то, право слово, всего на копейку:

– Лежи давай. Не суетись, не рыпайся, валяйся себе спокойно, сколько влезет. Обойдётся, обтерпится, всё будет тип-топ, в лучшем виде. Всякий может заболеть, ежели приспичит. Давай лучше, я тебя побрею.

– Так ить у меня и бритвы нет, – говорит.

– А я всё с собой прихватил, – говорю. – Что ж я, без понятия? Или я, по-твоему, совсем уж хрен собачий, птвою мать! У меня всё припасено, всё чин-чинарём: и стакан вот, и помазок, и крем, и станок, и лезвие «Нева» – все необходимые причиндалы, всё по штату, как положено.

– Валяй! – говорит. – Раз такой поворот.

Ну я, понятное дело, пошёл, разыскал, где у них камбуз находится, по ихнему пищеблок называется, воды горячей достал, вер­нулся – Пашка мой лежит, чуть приподнявшись на локтях, морду вперёд вы­ста­вил. На­вёл я пены, щёки ему распарил и побрил на совесть, как себе. Хо­рошо так, чисто, ласково – старался ему угодить, приятное сделать. По-люд­ски, значит. Всё же не чужие мы друг дружке, с детства дружим.

Посвежел он, ожил, лёгкий румянец на щеках проступил. Лежит – до­вольный сам собою.

– Спасибо тебе! – говорит. – От души.

– Как же это ты, – говорю, – чёртов сын? Ни с того ни с сего! Мы тут в нашей компании не поверили, честное слово. Думали, брешут или глупая шутка. А может, попутали чего-нибудь, всякое бывает. Кто-кто, говорим, только не Петух. Этот всех нас переживёт. Ещё и похоронит.

Он рукой повёл: дескать, я и сам верить не верю, а вот поди ж ты! Не чаял, не гадал. Потом глаза у него зажглись вдруг нехорошим пламенем, аж в жуткий фио­лет отдаёт, позвал он пальцем к себе приблизиться и говорит жарким шёпо­том, будто торопится:

– Слушай, Михеич, я теперь, видать, скоро концы отдам. Хочу душу облегчить. Вроде как исповедаться. В бога-то мы не верим, может, оно и зря. Надо во что-нибудь верить, без этого нельзя. Верующим, поди, легче.

До меня сразу не дошло, думаю, что он такое травит? Бредит, что ли! Или это у него болезненное воображение. А вслух:

– Ты, Паша, лежи, помолчи лучше, тебе волноваться небось нельзя.

– Не перебивай! – говорит. И хмурится. – Не бойся! Мне теперь всё едино, ничего не страшно, я своё отволновался. На парткоме…

– Где? – спрашиваю.

– На парткоме. Вызывают тут меня в партком…

Я говорю:

– Ты, Паш, погоди, не суетись, не гони волну, едрёна вошь! – А сам на соседние койки всё оглядываюсь.

– Ничего, – говорит, – они в беспамятстве. И скрывать мне от людей пе­ред смертью нечего. Пусть. Хочу, чтоб ты знал, как оно всё на самом деле было. Как, значит, мы жили и как я на свою законную жену, единственную любовь мою настоящую, руку поднял. И как тоска страшная мне сердце со­сала. Слушай давай. Вызывают меня в партком…

Вижу я, человек не на шутку тревожится, высказаться хочет, слова на­ружу сами просятся. Думаю, может, ему полегчает? Надо потерпеть. Я всё же ему не чужой. Как-никак сколь годов за одной партой сидели. Придвинул стул по­ближе, наклонился, слушаю.

– Вызывают меня в партком, – начал Паша свой длинный рассказ, – и говорят. Говорит-то один, а сидят трое. Как в народном суде. «Тут, Петухов, заявление в партком поступило. Очень интересное заявление и даже прелю­бопытное. От твоей жены. На-ка, прочти!» Я заявление, конечно, беру в руки, а сам уж знаю, что там может быть написано. И читать не хочу. Потому как сильная тоска меня гложет, поедом насквозь ест.

Вот так, чуть справа, сидит новый начальник нашего сборочного цеха, Пустовойтов Иван Семёнович. Такой, знаешь, ни то ни сё, пустое место. А до него был Пастухов Емельян Евдокимович. Да ты и сам должен знать. Вот тот был хороший мужик, что надо. Поискать такого. Просто отличный был му­жик! Настоящий русак. И ума, если надо, вложит, и обматерит без задержки – не без того. Но тут же отойдёт, остынет сей же час, будто ничего такого во­все не было. Беззлобный такой, не пакостный. Разорётся бывало, покраснеет, как рак в крутом кипятке, глаза того гляди из орбит выскочат и об пол – вдребезги! Голос хрипатый такой, га-га! Ну, думаешь, пропал. Сгноит ведь, сукин сын, с работы снимет, под суд отдаст. А он оторётся в своё удовольст­вие и скажет только: «Ступай!» И всё! Назавтра не вспомнит. Зато уж и вка­лываешь потом – за троих. Как говорится, в охотку. Аж руки трясутся от жадности к ударному труду. И то сказать, Михеич, нам тоже без этого никак нельзя, чтобы нашему брату, значит, не поддать как следует, парку то есть горячего. Ты как думаешь?

Я думаю, едрёна вошь! Что с больным человеком спорить? А сам:

– Верно, – говорю, – говоришь.

– То-то и оно, – говорит. – Если нашего брата всё время по головке гла­дить, мы ведь ни хрена делать не будем. Я, например, так думаю: заиндевеем. Мохом порастём. Корой покроемся. Производительность труда ниже нуля опустится. Нет, Михеич, что ни говори, а критика – это большая сила. Вроде плётки-погонялки, чтобы карась, значит, в море не дремал. – Помолчал ма­лость и дальше стал травить. – Сильно жаль мужика, Емельяна Евдокимо­вича: без времени помер, пусть земля ему пухом будет. Не то что этот, но­вый, Пустовойтов Иван Семёнович. Из одного ехидства состоит. Вежливый такой, мягко стелет. Говорит тихим голосом, будто крадётся. Всех и каждого исключительно – на «вы». Никогда не перебивает, всё слушает. А чего слу­шать-то? Когда меня внимательно слушают, я теряюсь. Мысли путаются, как нитки в клубке, говорю сбивчиво и совсем не то, что сказать хочу. Сам это понимаю, а от этого становлюсь ещё дурнее.

– Может, тебе, Паша, апельсинчик почистить? – спрашиваю. – Глянь: апельсины из Марокко, свежие, сегодня утром купил. Ты не стесняйся, скажи. Тебе небось витамины нужны. Для пользы здоровья.

– Погоди, – говорит, – ты с этими витаминами чёртовыми! У меня без них в голове – морока. Душа горит, пеплом в сердце стучится. Мне успеть надо всё тебе сказать. Слушай дальше, не перебивай.

– Ладно, – говорю. – Как скажешь.

А сам смотрю, ё моё! он совсем плохой. Думаю, как его успокоить? Чтобы он не волновался. А пока думал, он дальше стал рассказывать.

– По левую руку, вот так, сидит, значит, председательша нашего мест­ного комитета, Аглая Никаноровна Кондрова – поперёк себя шире. Профсо­юзный, как говорится, вождь. Женщина она дородная, вот такая, – Пашка руки развёл, – в два обхвата. Одному никак не обнять. Мы её в цеху между собой Баобабом называем. Баобаб Никанорович. Сидит основательно, аж стул под ней трещит. Ноги расставила, вся из себя строгая, ноздри пузырями, глазищи злые-презлые, так в меня и вперились. Будто я зверь дикий из дре­мучего леса только что выбежал.

А в серёдке, промежду ними обоими, – сам партийный секретарь. Он у нас от работы освобождённый, завод-то, сам знаешь, не маленький. Хубиев Рамзан Индрисович, осетин. А может, черкес. Одним словом, кавказской на­циональности. Чтобы попроще, не запутаться ненароком, мы его на наш лад Романом Ивановичем величаем. И сам он руку кому подаёт: – «Роман Ивано­вич». Вроде бы не плохой мужик, особенно когда в компании, за столом. И выпить не дурак, ничего не скажешь, и посмеяться, и пошутить, и попеть. Только долж­ность у него сволочная. Ежели что не по нему – сожрёт. И гово­рит так складно, будто газету читает. Такой, знаешь, деятель: чуть-что – и сразу с за­несением. Тоже бывает: мягко стелет, да не заснёшь. В общем, сво­лочь из­рядная. Это – между нами.

Ладно. Они, значит, сидят, а я стою перед ними на своих двоих. И ноги меня не держат. Сами собою дрожат мелкой зыбью…

– Может, тебе, Паш, яблочка? – вновь спрашиваю развязно. – Два кило купил. Глянь: все красные, одно к одному. Из Венгрии они. Скушай.

А сам беспокоюсь всё же. Думаю, чёрт меня попутал первому придти, хрен-тя с редькой! Ему волноваться небось никак нельзя, ни под каким ви­дом. Возь­мёт и помрёт часом. У меня на глазах. Что мне тогда с ним делать? А Пашка, тот даже раздражаться стал, нервный сделался.

– Погоди, – говорит, – ты со своими яблоками! После. Я тебе главное должен сказать. А то не успею. – И гнёт свою линию: – Взглянул я, конечно, из вежливости мельком на заявление, почерк женин, ясное дело, сразу при­знал. Однако читать не стал и обратно ту бумагу протягиваю. «Что ска­жешь?» – спрашивают. «А то, – говорю, – что здесь, наверно, написано всё верно, как всё было на самом деле. Надо полагать». И плечами так зябко по­жимаю от жизненной усталости. Дескать, от судьбы, как от смерти, никуда не спря­чешься и не убежишь. Потому что это дело совсем безнадежное. А они всё по-своему переиначили, мои слова наизнанку вывернули, шиворот-навыво­рот. Вроде того, что я себе отчёта не отдаю в том, что произошло. Вроде как ничего особенного не случилось. Было и было, а потом взяло да сплыло. А что было, то быльём поросло. В семейные дела мол вас никто не звал встре­вать. «Как это изволите вас понять: «надо полагать»? – спрашивает началь­ник цеха, Пустовойтов Иван Семёнович. Я не понял, чего он ко мне пристал и снова плечами – дёрг. «Ну, знаешь ли, Петухов, – говорит тут сек­ретарь парткома, Хубиев Рамзан Индрис…э-э, Иванович, – ведь это чёрт знает что такое, да и только! Если разбираться по существу вопроса. А ты тут нам пле­чами дёргаешь, цыганочку изображаешь. Может, ещё спляшешь? Вальс-чечётку! Какой молодец – вы только полюбуйтесь! Да за такие дела и с партией недолго рас­прощаться. Вот какое дело!» Как он это самое сказал, страшные слова эти, меня такое зло взяло – просто за живое. Потому что пар­тия для меня всё равно что мать родная. И даже больше где-то.

«Да, – говорит Аглая Никаноровна Кондрова, наш баобаб, председа­тельша месткома, – это, сразу видно невооружённым глазом, фрукт хороший, тот ещё. И как это мы его раньше не раскусили? Мы его на Доску Почёта, мы ему квартиру, мы ему садовый участок шесть соток, мы ему путёвку… А он? Какое безобразие! Какой позор! Какое несмываемое пятно для всего нашего в целом здорового коллектива! Просто – неслыханно!» Ладно, думаю, Баобаб Никанорович, сей­час ты у меня иную песню запоёшь. На другой, значит, мо­тив. Когда я тебе все подробности страшные изложу…

Тут, братцы мои, перерыв случился в его рассказе. Первый по счёту. Петухов мой Паша вдруг заёрзал на койке, закряхтел, ногами под байковым одеялом перебирает. Вроде нужда какая. Приспичило ему вроде.

– Тебе, – говорю, – Паша, чего? Может быть, надо чего? Может, какого доктора позвать? Или ещё чего?

– Утку, – говорит, – не подашь?

Я сразу не понял. Какую ещё утку такую!

– Какую, – спрашиваю, – утку?

– Там, – говорит, – под кроватью, на скамеечке, пузырь стеклянный стоит. Мне сходить надо.

Тут до меня дошло. Как до жирафа.

– А, – говорю, – утку! Так бы сразу и сказал. А то я думаю: какую утку?! Это мы сейчас мигом спроворим. Дело житейское.

Подал я ему утку. Он сходил и говорит, а сам морщится неприятно:

– Поставь под кровать. Потом нянечка вынесет.

– Брось! – говорю. – Какая такая нянечка, разве её дождёшься? Женина мамаша, – говорю, – тёща моя, не так давно лежала, пока не померла, с пере­ломом шейки бедра. Тоже в больнице. Так не то чтоб нянечки, доктора не до­зовёшься. Пока родные не придут, так и лежит вся обделанная с ног до го­ловы. Давай, я лучше сам вынесу. Подумаешь делов! Раз-два и готово. А то пахнет. Люди всё же лежат.

– Валяй, – говорит, – неси. Раз такое дело.

Я и понёс. Она тяжёлая такая, едрёна вошь, неловкая какая-то и тёплая – нутряная всё же жидкость налитая. Иду по коридору, а утку эту самую под белый халат хороню – как будто у меня пузо такое, наевши. Неудобно как-то, совестно перед персоналом: вроде как не за своё дело взялся. Понимаю, ко­нечно, что дело-то оно житейское и что все это тоже признают, а всё равно неловко, скребёт будто где-то. Ну не принято у нас, что ли, утки на показ всем выставлять.

Отыскал я, наконец, ихний сраный гальюн; в самом конце длиннющего коридора, подлец, оказался да ещё два раза за угол повернуть. А по пути сплошь бабьи палаты. Такие, доложу я вам, братцы мои, бабы там наглые – просто жуть! Так и конвоируют тебя нахальными глазами: кто ты, откуда и куда, стало быть, курс держишь? А главное: что несёшь?

Ну опростал я, значит, эту утку в унитаз, сполоснул её под краном, двигаюсь обратным курсом. На­встречу мне, по всему видно, – местная медсе­стра. В коротеньком, болотного цвета хала­тике и такого же цвета крахмаль­ной шапочке торчком. Идёт кокетливо лошадкой, вздрагивает вся от коленок до пазухи. И издаля видать, птвою мать, что лифчика на ней скорей всего нету. Нынче мода такая жуткая: без бюстгальтеров бабам всюду ходить – окосеть недолго.

– Здравствуй, сестрица, – говорю.

– Добрый вам день, – отвечает. – И глазами, с чёрной-пречёрной тушью вокруг, по мне залп даёт.

– Ничего, что я у вас тут засиделся? Товарищ мой с детства лежит. Это он с детства – товарищ, а лежит – неделя как.

– Ничего, – говорит. – Сидите, сколько влезет. Это даже очень хорошо. В самый раз. Вы нам большую посильную помощь оказываете. А то у нас нянечек больничных позарез не хватает. Никто не хочет за такую зарплату горшки выносить. – Транцем выпуклым, как мячик, из стороны в сторону по­вела, полой халатика махнула – и нет её.

Вот тебе раз, прикидываю, придётся, наверное, подле Пашки подежу­рить. Всё-таки мы вместе в школе учились, за одной партой сидели, отцы наши на войне свои головы сложили – за Родину, за Сталина. Да и теперь на одном заводе работаем, только в разных цехах. Возвращаюсь в кубрик, смотрю, Петухов мой Паша лежит, глаза прикрывши, опять нос кверху. Ус­тал поди. Заснул, думаю, пора отваливать. Стал обратно утку под кровать со­вать осторожно. Да неловко как-то звякнул, видно, об скамеечку зацепил, эту склянку подлую, мать твою! Паша вздрогнул, сразу очнулся, смотрит на меня – луп-луп, будто не сразу признаёт.

– Ты чего? – говорит.

– Да вот, – говорю, – утку в трюм загрузил.

– А, – говорит. – Ты уж, Михеич, меня извини, что я тебя этой уткой по­ганю. Я ить это не нарочно. Нужда заставляет.

– Да ладно, – говорю, – какие разговоры! Каждый на твоём месте может оказаться. Сегодня ты, а завтра я. Никто не застрахован. Болезнь, она ведь никого не спрашивает. Ты не стесняйся, если что. Я ещё схожу. Мне эту утку вынести – раз плюнуть.

– Ну, слушай тогда дальше.

Что тут делать? Вынужден я был снова место на стуле занять, сел, слу­шаю. А сам нет-нет на соседей поглядываю. Они хоть и в беспамятстве, но всё же беспокойно, вдруг до их сознания слышимость доходит. Уж больно круто Пашку к ветру приводит, острым курсом навстречу движется.