Летят утки

 

 

 

Тут начальник нашего цеха, Пустовойтов Иван Семёнович, я тебе про него уже рассказывал, к секретарю парткома близко придвинулся, голову лы­сую на­бок склонил, что-то ему на ухо шепчет и на часы пальцем нервно по­казывает. По всему видно, уйти собрался. А Роман Индрисович Хубиев ему – шиш с мас­лом! «Нет уж, – говорит, – голубчик, подождёт твоё совещание. Не пожар. Пусть нам этот демагог, перевёртыш этот, приспособленец и фарисей всё те­перь до самого конца выложит, ра­зоблачится перед нами донага, сни­мет свою невинную овечью маску. А заодно мы узнаем, как ты, Иван Семё­нович, политиче­ским воспитанием своих кадров занимаешься. Здесь боль­шой пробел обна­руживается».

Я на его обидные слова ноль внимания и знай своё. Погодите, думаю, дальше ещё не то услышите. Поглядим тогда, кто из нас демагог.

«Не позорь ты меня, – говорю, – Ксаночка! Христом богом тебя прошу! Одевайся скорей, пошли. Ведь тут совсем рядом, через два дома, сквером пройти – чего тебе стоит! Трудно, что ли, бюллетень в урну опустить? Убу­дет от тебя? Меня хоть пожалей!» Ну покобенилась она ещё немного, а по­том всё же согласилась. Попросили старушку соседку с детишками посидеть и отправились на избирательный участок. Идём мы, вальяжно так, а я всю дорогу пугаюсь, как бы она там, на участке, чудить не начала. С нами знако­мые привет­ливо здороваются – куда там! Оглядываются на нас. Потому что жен­щина она красивая, в самом соку, можно сказать смело – красавица. Идёт, будто пава плывёт. Коса толщиной в руку, узлом свободным на голове намо­тана. Глаза синие, а брови чёрные – вразлёт. Серьги в ушах – золотые. Грудь высокая, объёмная – оно и понятно, потому что совсем недавно ещё Сав­вушку материнским молоком кормила. Ну и я тоже: мужчина из себя ин­те­ресный, самостоятельный, при галстуке. Да и знали меня многие, не вам, то­варищи, говорить: не раз на Доске Почёта висел. Приходим – в школе му­зыка громко играет, цветы кругом, портреты разные, лозунги. Пионеры в бе­лых рубашках и красных галстуках у дверей стоят, всем и каждому салют от­дают. Я у одного спросил: «Где тут буфет?» А он мне сразу – салют, потом рукой показал и говорит: «Прямо и налево». В буфете всего завались: кон­феты, яб­локи, пирожки разные, плюшки. Сосиски – навалом. С пивом. Ве­село, празд­ник. Гляжу я на Ксану – потеплела она, глаза посмеиваются, на щеках румя­нец. Ну, думаю, слава богу, вроде как оттаяла она. Отошла, зна­чит, от своей давешней глупости, в себя пришла.

Проголосовали честь-честью, уж не знаю, не помню за кого. Да и тогда особо не глядел, не до того мне было. Кабы, думаю, её не спугнуть. Идём об­ратно. Я её под руку держу, прижимаюсь от избытка чувств к её тёплому стану и спрашиваю осторожно: «Зачем ты, Ксаночка, давеча так нехорошо пошутила?» А она мне руку жмёт, смеётся и говорит: «А я и не шутила вовсе, дурачок, идиот ты мой нескладный».

Вот те два! Что ты будешь делать, пропади оно пропадом! Надо, сооб­ражаю, с ней воспитательную работу проводить. Одичала она. Эта блажь у неё оттого, что она без коллектива живёт, в своём соку варится. Весь день – дома. Кухня да дети. Только один из пелёнок – другой готов. И представьте себе, я как в воду глядел: она уже в ту пору с Дашенькой ходила.

Вскоре я институт вечерний закончил с грехом пополам, получил ди­плом инженера. Меня сразу к вам, Иван Семёнович, в сборочный цех техно­логом определили. Только тогда вместо вас начальником цеха был Пастухов Емельян Евдокимович. Вот хороший был человек! Жаль мужика, без вре­мени помер. – Пустовойтов лысой головой так кивает: да-да, знаю, было дело. – А секретарём партийного комитета, – говорю, – был в то время Поляков Григо­рий Никитович. Видный такой деятель, голос басовитый, грубый и рост под два метра. Тот, который по­том в райком подался. А уж оттуда его в ка­кое-то посольство по знакомству на­правили. То ли в Монголию, то ли во Францию – не скажу. Башковитый, ви­дать, был мужчина, не зря заслужил. Вызывает он меня как-то в партком и говорит: «Пора тебе, Петухов, насчёт партии крепко подумать. Ты человек передовой, вечерний институт закон­чил, выс­шее образование получил, без отрыва от производства, у нас на за­воде от простого токаря до старшего ин­женера вырос, а ходишь беспартий­ный. Не­хорошо получается». Глубоко мне его простые слова в душу за­пали…»

Тут второй сосед Пашки Петухова, что у окна лежал, как-то захрипел подозрительно, с сипом, будто воду из смывного бачка спустили. Чего это он, думаю? Может, нехорошо ему, может, доктора надо позвать? А первый, который слева, кому я давеча первую помощь оказал, говорит тихо:

– Это ему то же самое: утку надобно. У него речь отнялась. От инсульта в голове. Поэтому он сипит. А вы такой обходительный и душевный това­рищ! Может, вы будете так любезны, войдёте в его положение… – Ну и так далее, в общем.

Хотите верьте, братцы, хотите не верьте, – возмутился я до самой глу­бины души. Что же это, в самом деле, такое вообще получается, едрёна вошь! Нанялся я им, что ли! Одни утки у них на уме, птвою мать! Однако делать нечего, не пропадать же человеку, сам мо­жешь на его месте оказаться. Дос­тал я, скрепя сердце, ему утку. На этот раз совершенно молча. И, честно при­знаться, уже без всякого удовольствия. Сейчас, думаю, я этой сестрице голо­ногой, которая без лифчика, устрою. Ре­шительный демарш. В конце – то кон­цов, сколько можно! Пусть что хотят! Прибавляют нянечкам зарплату, сами выносят, субботники объявляют с вос­кресниками или ещё что – это их­няя за­бота. Только не дело это, серп и мо­лот, птвою мать! чтобы мне всё время чу­жие утки выно­сить. Ну ладно Паш­кину, мы с ним друзья, на одной парте си­дели, а то сбоку припёка. Чем сись­ками трясти по коридорам, лучше бы за больными ходила!

Несу я эту утку, вот так – на отшибе, будто огонь олимпийский, нос ворочу в сторону. Надоело ведь! Щас, думаю, передам тебе эстафету. Побе­жишь ты у меня стометровку, коза-дереза! А этой сестрицы, будь она не­ладна, след простыл. Поискал её по углам – нет нигде. Деваться некуда, при­шлось самому до конца нести и возвращаться назад, так сказать, с нерастра­ченным возмущением. А от этого, как известно, стрессы разные случаются. Постарался, однако, себя успокоить. Ладно, думаю, шут с ними со всеми, не убудет от меня. Зато дело доброе сделал, человека выру­чил. Скорей бы уж этот чёрт говорливый, Пашка Петухов, свою исповедь опасную заканчивал, не то неровен час ляпнет чего ещё, похлеще. Хрен их знает, кто там такие с ним в одной палате лежат. Вдруг да соглядатаи какие-ни­будь, из органов.

А Петухов мой завёлся – не остановить. Так и тарахтит, как дизель: бу-бу-бу да бу-бу-бу. Прямо сходу, не успел я утку на место доставить, он уже продолжает, как будто никакого санитарного перерыва не наблюдалось:

«Сразу тогда не получилось, всё некогда было. Как раз Дашенька роди­лась. Пелёнки снова, распашонки, постирушки, погремушки. Вечером ку­пать, утром до работы за детским питанием рысью бежать, ночью крик – и всё такое. Но я свою задумку в уме крепко держу, не даю ей пропасть. Спать, изви­няюсь, ложимся вместе рядом, а я стараюсь до сна жене про нашу обще­ствен­ную жизнь рассказать. Про наш, значит, здоровый трудовой коллектив. Мо­жет, думаю, поймёт она, и наш пример повернёт её куда надо, в правиль­ном на­правлении. А она, горячая такая, тёплой ладошкой мне рот прикроет и шеп­чет: «Ты лучше помолчи, милый, обними меня покрепче да приласкай ско­рей, чем глупости говорить и болтать всякий вздор. Идиот ты мой разнес­ча­стный!» И сама ко мне всем своим жарким и мягким телом льнёт. Ну тут, яс­ное дело, бери меня голыми руками. Про всё я тот же час забываю, ярый де­лаюсь. Надо сказать самокритично, в порядке партийной критики, жена моя, Оксана Григорьевна, – женщина до любви этой самой, человеческой, очень жадная, даже ненасытная порой.

Вы уж извините меня, Аглая Никаноровна, ради бога, что я, при всей вашей солидной конфигурации и высокой общественной должности, на та­ких деликатных и даже интимных подробностях вслух останавливаюсь. Но это очень важно, поверьте, для понимания сути дела, для полноты, так ска­зать, жизненной неразберихи, а ежели попроще выразиться – так и вообще миро­вой трагедии.

Один раз я всё же на своём настоял, провёл в нашу семейную жизнь свою твёрдую линию. Как раз тогда у неё непорядок по женской части был. Ещё раз прошу меня правильно понять и не обессудить. Стал я ей рассказы­вать осторожно про открытое партийное собрание у нас в цеху, куда и нас, беспартийных, пригласили для кворума. Мы на этом собрании корейский во­прос обсуждали. Рассказал ей кто что говорил, какие были прения, какое мы решение сообща приняли единогласно. И как это гадко, когда империалисты свою вероломную политику проводят и на чужую землю зарятся. Смотрю, отодвинулась она от меня и спрашивает подозрительно: «Да ты никак, Павел, собрался заявление в партию подавать?» – «Верно, – говорю, – угадала ты, есть такая мысля. А что?» – « А то, – говорит, – кабы я раньше такое угадала, так я бы за тебя замуж не пошла. Чтобы за партийного замуж – да никогда! И ни под каким видом!» – «Да ты что, – говорю, – Оксана Батьковна, белены объе­лась?» А она: «Все эти партейцы твои вонючие готовы за должность и зар­плату отца с матерью продать. Глаза-то распахни пошире, погляди вокруг: кто в пар­тию вступает? Одни карьеристы и проходимцы. И ты туда же лыжи навострил…»

При этих словах секретарь наш, Хубиев Рамзан Индрисович, аж взвился: так сильно осерчал на меня – взъелся не на шутку. «Ты что же, Пе­тухов, такое говоришь! Ты хоть отдаёшь себе отчёт в словах? Мало бы чего твоя баба ненормальная языком натрепала в постели. А ты-то зачем повторя­ешь? Кто тебе такое право дал? Да за такие вещи, да немного раньше назад, да ты знаешь, где бы ты уже был сейчас? Тебе сказать или сам догадаешься?» – «Виноват, – говорю, – Роман Иванович! Но только я ведь сам так не думаю и не говорю никогда. Это я вам, товарищи, теперь рассказываю, как дело было, честно, без прикрас, по совести, в порядке самокритики. Раз на меня такое заявление от жены в партком поступило. Вы что!?»

Спасибо, председательша профкома, Аглая Никаноровна, дай ей бог здоровья всякого, заступилась за меня перед Хубиевым: «Да пусть, Роман Иванович, этот гусь лапчатый до конца выскажется. Нам надо его как сле­дует раску­сить». И тут, знаешь, Михеич, я первый раз почувствовал, как в сердце у меня будто ворохнулось что-то. Боль какая-то пронзила в самой се­рёдке. Будто гвоздём ржавым кто ткнул. Но я особого значения этому не придал в горячке-то. Мне деваться некуда. Пан или пропал. Я дальше попо­лол. Чувст­вую, что уже на последнюю прямую выхожу перед финишем.

«Да тише ты, – говорю жене, – соседи услышат!» Мы тогда ещё в комму­нальной квартире жили, пять семей, кроме нашей, и слышимость через комнатные перегородки была такая, что впору шёпотом разговаривать. И то без гарантии. «И пусть слы­шат, – отвечает. – А ты что, правды боишься? Она тебе глаза колет? То-то и оно. Все вы такие. Секретарь ваш – первый бабник. Все это видят и мол­чат».

Это, Роман Иванович, извините, не про вас она сказала, а про Полякова Григория Никитовича. Который тогда секретарём парткома был на вашем месте. А потом, я уже говорил, в райком партии его перевели, на повышение. Он там быстро поднялся: недолго был третьим и сразу стал первым.

«Ко мне, – говорит, – приставал, грязные лапы свои тянул, я уж не стала тебя тогда расстраивать. Да не на ту нарвался. Я его живо отвадила, долго помнить будет. Сластолюбец чёр­тов, Казанова хренов! Жену с двумя детьми бросил, молодую любовницу завёл. Это как, по-вашему, по партейному, нор­мально? А ещё, – говорит, – над нами, этажом выше, тоже член партии хоро­ший проживает. Алкаш законченный, пьяница беспробудный, матерщинник, каких поискать, жену свою бьёт смертным боем. Али не слыхал, как она там кричит, слезами горючими обливается? А директор ваш – это она начальника механического цеха, Пастухова Емельяна Евдоки­мовича, директором назы­вала – антисемит махровый! В кармане партийный билет носит, интернацио­нал поёт, а сам сокрушается – притом не стесняется нисколько, – что кругом одни жиды и сионисты. Это как понимать?» И по­шла, и пошла, и пошла. Я и не рад, что связался. Говорю ей тихо: «Да ведь это всё не харак­терно, мало ли какие бывают исключения, люди разные по­падаются, у всех недостатки имеются. Ты в корень должна глядеть, уметь главное от второ­степенного от­личать». А она: «Да ты сними, Пашенька, ро­зовые очки, глаза-то промой тё­плой водой с марганцовкой – все они такие. Идиот ты эдакий, легковер! Со­всем как малое неразумное дитя!»

Крепко я тогда на неё обиделся. Расстроился вдребезги. Ушёл, лёг на раскладушку в общей кухне, заснуть, конечно, не могу, слышу, как в туалете вода журчит. Лежу один в темноте, в потолок уставился и думаю: что же это такое получается? Господи, напасть какая! Вроде как – не наш она человек! Даже про себя, не то что вслух, язык такое не поворачивается сказать. Не наш человек – и где?! У меня дома. Не наш человек – и кто?! Родная жена. Ласточка залётная, солнышко чужое…Что же мне делать-то теперь? Куда податься? Кому заявлять?.. Чую, как у меня волосы на башке ускоренным темпом се­деть начинают. Сердце от нехорошего предчувствия сжимается и хочет в низ живота спрятаться. Вот так жар-птица, думаю! Поймал я за хвост своё сча­стье, нашёл блуждающую звезду свою…

На другой день взял и написал заявление в партию. Посмотрим, думаю, что ты теперь скажешь, что запоёшь. Ласточка-касаточка! По-твоему выхо­дит, я тоже нечестный человек и проходимец? Тоже ради выгоды своей про­дался? Тоже безмозглый идиот?

Тут Баобаб встревает: «Что же это получается, товарищ Петухов, вроде как вы в партию нашу назло жене вступили – так вас прикажете понимать?» – «Вот, поди ты, распознай таких оборотней!» – добавляет Хубиев.

Я, конечно, сразу обомлел. Надо же, думаю, так всё перевернуть: ши­ворот-навыворот. «Да вы что, – говорю, – товарищи! Вы меня не так поняли. Что вы такое говорите? Это так сошлось вместе. Я же объяснял, мне Поляков Григорий Никитович не раз повторял: «Ты, Петухов, в передовиках ходишь, тебе без партии нельзя». Причём здесь – назло? Вы что! Я из чистой идейно­сти, поскольку во всём согласен с генеральной линией. Хочу всячески содей­ствовать, принимать активное участие, повышать свой уровень, партийные взносы отдавать. Я так сказал про жену мою Оксану, потому что хотел ей на личном примере показать, что не все такие прощелыги, как она думает. Что есть люди честные и предан­ные. Сошлось так».

Стою, молчу дальше. Губы дрожат, на глазах слёзы от незаслуженного оскорбления наворачиваются, под мышками вспотел весь, сердце стукотит, язык отнялся, не слушается. Обидно всё же такое выслушивать за здорово живёшь. Будто я и впрямь супостат какой-нибудь.

«Ну чего замолчал? – спрашивает Рамзан Индрисович Хубиев. – Дальше-то что? Говори, раз уж тебе слово предоставлено. Пока наше терпе­ние не совсем ещё иссякло».

Я плечами пожал и вздохнул горько. «А чего, – говорю, – дальше-то? Дальше, поди уж, некуда. Всё то же. Ничего она мне не сказала, ясное дело, на моё заявление. Чего ей говорить? Поглядела только на меня жалеючи, вроде как я и в самом деле этот – идиот…

Молчала дня три. И я молчал. В молчанку играли. Так: поди-подай, от­вори-затвори, да-нет. Потом помири­лись мы. Сначала вроде перемирия у нас произошло, а дальше наступило мирное сосуществование. Куда деваться-то? Семья всё же. Только после того раза в нашей семейной жизни глубокая трещина образовалась. Всё то да не то. И как ни пытались мы ту трещину за­делать, ничего у нас не получается. Я уж стараюсь при ней разговоры не за­водить на разные такие, скользкие, что ли, темы, чтобы не нарываться. А как их не заводить, когда они на каждом шагу сами напрашиваются.

Идём, к примеру, в воскресный день, гуляем с детьми вдоль кремлёв­ской стены, по набережной. «Смотрите, – говорю, – дети, какой бассейн «Мо­сква» отгрохали. Как это для нашего народа удобно: бери билет и плавай вволю, сколько влезет. Воды на всех хватит, притом круглый год: и зимой и летом. Нам тоже, Ксаночка, не мешало бы сходить искупаться». А она: «Уж куда лучше! – говорит. – Великолепный храм Христа Спасителя, чудо архи­тектуры, взорвали, варвары, а на его месте тухлую вонючую лужу сделали. Да ещё до этого сколько народных средств угрохали на фундамент Дворца Советов, постро­ить который, слава Богу, война помешала. Ведь это же вре­дительство – чис­той воды! Разве можно историю взорвать?!» И поехала – и всё при детях. Правда, малые они, ещё не понимали ничего – и то слава богу. Тьфу ты! ду­маю, пропади оно пропадом, опять чёрт рогатый попутал. И кто меня только за язык тянул!

И так всю дорогу. То одно, то другое, то третье. Хоть тресни, никак чтобы без этого! Про «ласточку» да про «солнышко» я давно забыл. Язык не слушается ей ласковые слова говорить. Хотя любовные чувства к ней, скажу прямо, у меня пока ещё остались. Но уж, конечно, не то что прежде. Иной раз дума­ешь: оно мне надо? Терплю, однако, что делать – законная жена. Не ста­нешь на развод подавать при малых детях. И снова она в тягостях как на грех! Я сочувствие должен иметь, заботу проявлять, долг свой мужнин ис­полнять. А сам тогда ещё подумал: хватит, Павел, на этом пора завариваться. С эдакой мамашей таких контриков настрогаешь – в могилу до старости све­дут. Как Акимушка родился, я сказал себе: «Баста! Больше ни-ни». Это уж, считай, четвёртый был. После Катерины. Вот она как семья-то разрослась: четверо ре­бятишек, сама, сам-шестой.

Скоро дали нам от завода трёхкомнатную квартиру на первом этаже – ваша правда, Аглая Никаноровна. Со всеми удобствами: кухня, газ, отопле­ние, горячая вода, санузел раздельный – всё честь по чести. Даже лоджия имеется. Мне двадцатку прибавили к зарплате – было дело. И насчёт участка садового, и насчёт путёвок – тоже всё верно, Аглая Никаноровна. Но я не брал их, не до того мне было. Жить стало, конечно, получше. Кто спорит? Хотя всё равно не легко. Четверо детей всё же. Не один, не двое.

А через год отдала она младшего в ясли, троих старших в детский са­дик при заводе определила – как раз его тогда только-только сдали – и пошла на работу. Кассиршей в сберкассу, рядом с домом. Я ей говорю: «Ты, Ксана, погодила бы немного, дай детишки подрастут малость. Как-нибудь на мою зарплату перебьёмся». А она: «Не больно-то разгуляешься на твою зарплату. Мебель хорошую не на что купить. Надоело мне старые колготки детям што­пать. Я не виновата, что у нас мужчина не может семью прокормить. Не хочу, чтобы наши дети в нищете жили, без радости прозябали…»

Смотрю я, братцы, у Паши моего на глазах – слёзы. К стене он боль­ничной отвернулся. Да. Вот, значит, куда его жизнь пристроила. Каким тяж­ким грузом его наградила. Успевай только пальцы загинать. Я уж не рад, что связался слушать. Когда же, думаю, конец-то будет? На хрена мне это нужно! А с другой стороны, выслушать больного человека тоже надо. Гово­рят, настоящие врачи за границей именно так лечат. Не пишут, как у нас, ни­чего не спрашивая, а внимательно слушают, на что больной жалуется. Орга­низм, он сам знает, что надо делать. Ему сочувствие требуется. Доктор слу­шает и кивает, вроде как поддакивает: да-да, дескать, я вас слушаю самым внимательным образом. Ничего страшного, всё нормально, не волнуйтесь, вы обязательно поправитесь. Больной выговорится, ему легче сделается. Я, ко­гда Пашу слушал, тоже всё кивал. И то сказать, разве Паша Петухов виноват, что у него так в жизни получилось? Ну вот ежели так случилось, как он про жену свою рассказывает, что делать, в самом деле? Да ещё с детьми, птвою мать!

В это время в палату сестра припёрлась, та самая. Прям без стука, ко­ленками фырь-фырь, и обращается непосредственно ко мне:

– Вы меня, пожалуйста, извините, – говорит, – только меня срочно вы­зывают на второй этаж. А нянечка повезла бельё сдавать. А в соседней па­лате одни лежачие, мне их оставлять без присмотра никак нельзя. Я поду­мала: какой вы обходительный мужчина. И взгляд у вас такой внимательный и добрый, сразу видно – хороший человек. Вы не смогли бы присмотреть без меня. Я – мигом! Там один больной давно уже утку просит, а я всё никак, за­моталась. Мне бежать – позарез. Может, выручите? И нянечка скоро вер­нётся. Очень буду вам признательна.

Гляжу я на неё, глаза у ней такие озорные, с подводочкой – прямо в пот бросает. И вот явственно вижу, что лифчика под халатом – нету. Ах ты, ду­маю, коза такая! Может, думаю, она вообще без трусов!

– Ладно, – говорю, – сестрица. Без проблем. Давай двигай вниз, а я тут присмотрю в лучшем виде. Только не долго, а то мне скоро пора.

– Не сомневайтесь, – говорит, – я мигом. Одна нога здесь, другая там. Вы, пожалуйста, насчёт соседней палаты не забудьте. Не то я беспокоиться стану. Больные всё-таки.

– Ладно, – говорю, – не бойся, сестричка-невеличка. Не забуду, зуб даю. Морской закон!

– Ой, – говорит, – большущее вам спасибо! – И за дверь.

Я опомниться не успел, как её и след простыл. Что делать, пришлось пойти. Я Паше Петухову:

– Ты лежи пока, отдыхай. Я сейчас.

Вхожу в соседнюю палату. Серьёзный такой, в белом халате – кто я! А там – восемь полных коек! Воздух – мама родная! Такой плотности – хотел бы упасть, не упадёшь: он тебя со всех сторон мёртвой хваткой обнимает и стоймя держит, не вырвешься.

– Кому тут, – спрашиваю бодро и даже немного развязно, – утку надо?

А они все хором: мне, мне, мне! И руки вверх тянут, как на собрании – единогласно. Я прямо с ног сбился, выносимши. Туда-обратно, туда-обратно, туда-обратно. Одну утку, последнюю, всё же кокнул, едрёна вошь! Торо­пился, выронил случайно, руки-то мокрые. Она об унитаз и вдребезги! Бо­тинки себе новые облил и брюки снизу тоже забрызгал. Тьфу! – думаю, кок­нул-таки, чёрт нескладный, птвою мать! Надо же такому случиться! При­дётся теперь новую покупать. А где их покупают – убей, не знаю. В аптеке, что ли? Какие осколки на полу валялись, я подобрал и в угол. А какие в уни­таз попали – что с ними делать? Как быть – ума не приложу. Воду спустить боюсь: как бы засорение не вышло. Пришлось и те из этой вазы выбирать по одному. Кое-как управился, хорошо хоть не порезался. Ну руки вымыл не­сколько раз тщательно, с мылом, об халат утёр, иду обратно. Сам расстро­ился – жуть! Ботинки всё же новые и брюки жалко. А из женских палат, что на пути, бабы кричат в раскрытые двери: «Санитар! Санитар!» Это, выходит, они меня за санитара приняли, серп и молот, птвою мать! И не мудрено: ведь примель­кался я им в белом халате-то. Раз десять, считай, мимо, туда-обратно, бегом. Нет, думаю, дудки! К бабам не пойду, хоть оборитесь. Им небось и утки не с руки. А как они обходятся – разрази меня гром, не знаю. В общем, спотел весь, честное слово. Не хуже чем в бане. Возвращаюсь, наконец, в Пашину палату, а он от долгого нетерпения губы свои кусает.

– Ты что, – говорит, – в самом деле! Нанялся, что ли?

– Да я разве сам? – говорю. – Я как лучше хотел, ты сам слышал, что медсестра просила утки из соседней палаты вынести. Да ты не волнуйся за­зря, я тебя всё равно до конца дос­лушаю. Хоть до утра буду сидеть. Инте­ресно ты рассказываешь, в деталях, жизненно, прямо за душу берёт.

– Ладно, – говорит, – хрен с тобой! Слушай дальше. Скоро конец будет.

Ну, обрадовался я, слава богу, скоро конец будет.

– Да, значит, – продолжает Паша, – я им и говорю: «Пошла Оксана на работу кассиршей в сберкассу. Я-то думал, как она ответственным делом займётся, повращается в трудовом коллективе, так у неё дурь из головы вы­летит. Не тут-то было! Ещё пуще её разбирает. И всё-то у нас не так: по­всюду очереди, прилавки пустые, в магазинах купить нечего. Врачи в поли­клиниках и больницах не лечат, а калечат. Это, говорит она, убийцы в белых халатах. И учителя в школе никудышные. И от книг современных, спектак­лей и фильмов её тошнит. А газеты вообще читать невозможно – скулы ей сводит от зевоты. А телевизор у неё – ящик для безмозглых дураков. И по­шло и по­ехало без конца и краю…

Конечно, коллектив не тот, всё-таки не завод, не рабочий класс. В сберкассе одни лишь бабы да девчата молодые, незамужние. От кого ума-ра­зума на­браться? Кто подскажет? Кто истинный путь укажет?

И во всё-то она суётся, больше всех ей надо, детей да семьи ей не хва­тает. Зачем Венгрия да зачем Чехословакия? И Солженицер ей какой-то нуж­нее мужа. И Сахаров этот ей спать не даёт. А Лех Валенса – герой на все времена. Дня не проходит, чтобы Оксана моя что-нибудь эдакое не отчебу­чила. Анекдотов вредных где-то наслушается, запрещённые книжки читает. Какой-то «самиздат» паршивый для неё главный авторитет. И смелая такая – ничего не боится.

Я, конечное дело, отпор серьёзный ей даю, всё же вечерний универси­тет Марксизма-Ленинизма дополнительно к высшему техническому образо­ванию закончил. И тоже без отрыва от производства. А она заладила одно, как попугай: «Не будь идиотом!» Хоть кол ей, в самом деле, на голове теши, будь ты неладна! Но что особенно интересно, дорогие товарищи, – это тоже факт знаменательный – женскую тягу половую ко мне она нисколько не ут­ратила, будто ничего такого между нами не произошло. Никаких, значит, идейных разногласий. Так и липнет ко мне, как нам спать ложиться, будто банный лист к заднему месту. «Иди, – говорит, – скорей сюда, не копайся!»

Ещё раз прошу прощения, Аглая Никаноровна, но только известно: из песни слова не выкинуть. Иначе песня не та будет. И я уж тоже не тот сде­лался. Как в арии поётся: куда ты удаль прежняя девалась? От горя, изви­ните, втихомолку выпивать стал. Но, правду сказать, совсем по чуть-чуть, чтобы только тоску-кручину залить сверху. Грамм сто-двести, не больше…»

– Кстати, Михеич, – обратился ко мне Паша, – здешние аптекари мне сказали, что если бы тогда, на парткоме, я выпил сто грамм, может, никакого инфаркта и не было вовсе. Потому как алкоголь, особливо крепкий, он кро­веносные сосуды расширяет. Вот ведь ка­кое дело. Век живи – век учись. Ну это я так, к слову. Просто вспомнил, что мне тут, в больнице, знающие люди сказывали. Слушай дальше.

«И что делать-то с нею, не знаю, какие меры предпринять – не ведаю. Куда податься? У кого спросить? Хоть в газету пиши, в «Комсомольскую правду». Иногда думал: гори оно огнём, подам на развод! Ан нет, не могу. Пропадут они без меня. Люблю ведь я её, диссидентку проклятую. Хоть и не наш она человек, а всё же законная жена. Кто, кроме меня, поможет ей выйти на светлую дорогу, коли она заблудилась в темноте? Такая моя судьба горе­мычная. Все мы люди, все человеки, должны друг другу помогать. Тем паче муж жене. Всё же родная душа, мать детей моих. Какое такое право её в беде оставлять? Ведь и впрямь – беда! Результат идеологической диверсии, про­иски врагов наших, подрывная работа их спецслужб. Попалась она в их про­пагандистские сети, клюнула на ихнюю длинную удочку. Надо мне её спа­сать, пока не поздно. Да только, видать, уже поздно было.

Никак она не угомонится. Будто шило у ней в одном месте так и колет, так и свербит. «Как это, – говорит, – можно верить хотя бы единому слову вашему, когда вы каждому своему вождю, политическому руководителю страны после смерти вдогонку, в могилу, чертей посылаете?» – «Как так? – говорю. «А так, – говорит, – сам посчитай». Я посчитал и говорю: «А Ленин?» А она: «Да что вы всё заладили: Ленин, Ленин! Неизвестно, чем бы дело кон­чилось, если бы он ещё пожил…»

Ну, уж тут, надеюсь, вы меня понимаете, дорогие товарищи, я не смог стерпеть. И почувствовал себя, как бы это покрепче сказать, будто я на бар­рикадах, в Первой конной армии, с острой шашкой наголо. Ах ты, думаю, тварь та­кая! Контра недобитая! Не зря, видать, твой родитель под репрессию угодил. И как это у тебя язык твой поганый поворачивается эдакое сказануть! Ты на кого руку поднимаешь? На самое святое! Не сдержался я, озверел от револю­ционной обиды. Всякое рассуждение трезвое потерял. Ну и побил ма­ленько свою Ксану, жену, значит, любимую…

В основном, конечно, руками старался. Так, не шибко вроде молотил по чём попало. И уж точно не до крови. И сам заплакал в голос от невыноси­мого сердечного горя. Не наш она человек, а всё же – человек! И это звучит гордо. Хоть она, извините, и баба.

Оксана моя на пол повалилась и давай голосить. Ей тоже, видать, не­стерпимо обидно от родного мужа колотушки терпеть. «Буду, – кричит ис­тошным голосом, – в партком на тебя жаловаться, какой ты есть на са­мом деле нехороший комму­нист. Идиот настоящий!» Ах, ты ещё грозить! – ду­маю. Нехорошая, скверная женщина! То тебе партия наша поперёк горла, а как до личности коснулось, так ты сейчас про партком вспомнила! Ябедни­чать со­бралась? Орёшь на весь подъезд, чтоб тебя все слышали! Ну и доба­вил ещё пару раз сгоряча. Это уж зря, конечно…

Вот, – говорю, – как дело было, дорогие товарищи. Хотите верьте хо­тите нет. Стою я перед вами открыто – хотите милуйте, хотите казните. А те­перь, когда я вам всё это рассказал честно, всю, значит, правду подноготную, отдаюсь на ваш справедливый суд. Готов, в порядке самокритики, безо вся­кой обиды понести любое партийное наказание».

Как завершил я, сразу поник, слабый сделался. Озноб меня начал бить. Всё тело ходуном ходит, зуб на зуб не попадает. Смотрю, не знают они что делать, как со мною быть дальше.

Аглая Никаноровна Кондрова, председательша нашего, стало быть, ме­стного профсоюзного комитета, крупными пятнами пошла от самой шеи кверху. Красными вперемешку с белыми. Ноздри дёргаются, глаза пучегла­зые блестят – видно, слеза её прошибла. Ага! – думаю, Баобаб Никанорович, задал я тебе задачу. А сам дрожу.

Начальник сборочного цеха, Пустовойтов Иван Семёнович, кашляет беспрерывно, достал из карманчика сбоку пиджака расчёску, несуществую­щий пробор свой поправил и губы кусает. То ли от злости, то ли от обиды, то ли от смеха – не пойму.

А секретарь парткома, Хубиев Роман Индрисович, пальцами по столу дробь выбивает, моргает часто, соображает куда повернуть. Потом вдруг как распалился, налился, будто клоп, бурой кровью, глаза жуткие выкатил, словно рак, да как рявкнет: «Ты где, Петухов, находишься? Ты перед кем, Петухов, стоишь?» Я до этого сидел, а тут враз со стула поднялся, даже вскочил, ровно кто меня за волосы дёрнул. «Ты знаешь, Петухов, чего ты за­служиваешь? Ты, ты, ты…Да я…Да мы тебя…» И попёр на меня – не оста­новишь.

И тут, Михеич, со мной что-то приключилось нехорошее. Всякое поня­тие я потерял: где я, что я. Вижу, Хубиев орёт, рот открыт, а что – не слышу. В груди что-то тёплое вытекло. Будто через край полилось. Я – бряк на пол. Очнулся – уже здесь, в больнице. Сначала в реанимацию попал, еле отхо­дили. Потом уж сюда перевели, вот на эту самую койку. Чего он, Рамзан-то, сказать хотел, чего орал, так и не знаю…

Теперь вот лежу, будто кукла, смерти жду. Аптекари поворачиваться особо не велят. Спину уж не чую. И грудь болела – жуть! Сейчас-то уж по­легче, совсем другое дело…

Да-а, едрёна вошь, подумал я, нескладно это, Петухов Пашенька, у тебя получи­лось. А чем его утешить, не могу сообразить, в голове пусто. Помол­чали. Потом Паша и спрашивает:

– Ну что скажешь, Михеич?

А что ему сказать?

– Хочешь, – говорю, – я тебе утку дам?

– Какую ещё, – говорит, – утку?!

– Сделать, – говорю, – по малой нужде. Какую, какую!

– А, – говорит, – пошёл бы ты к чёртовой матери со своей уткой!!

Сначала я хотел обидеться. Ничего себе, думаю, снова-здорово: опять моя утка. А по­том: ладно, думаю, чего зря на больного человека обижаться? Ему и так, поди, не сладко.

– Ну, я пошёл, – говорю, – тогда. А то поздно. Ты лежи давай. Не болей больше. Поправляйся скорей.

И пошёл. Гляжу, в коридоре уже другие посетители стали прибывать. Я немного успокоился: есть кому теперь за больными присмотреть. Но всё же, думаю, надо бы сестрицу ту найти, сказать ей, что я пошёл. Сошёл на второй этаж, ходил-ходил, искал-искал – нигде нет её.

– Где, – спрашиваю на посту, – тут у вас сестрица с пятого этажа? Вся из себя такая востроглазая, халат до сих пор: выше коленок. – Про лифчик, ко­нечно, не стал говорить, потому что не уверен. – Сказала, что к вам пошла, на второй этаж. Мне сказать ей надо, что я пошёл.

– А-а! – говорят. – С голыми ногами которая? В ординаторской она. Они там день рождения справляют. Вон дверь в конце коридора.

Вот тебе на! – думаю. Ничего себе мигом! Это я до вечера её ждал бы. Иду в ординаторскую. Подхожу, слышу – поют. Постучал тихонько – никто не отвечает. Я тогда дверь чуть приоткрыл, заглядываю внутрь без спроса. А там сидят за столом пятеро, не то шестеро – все в белых и зелёных больнич­ных халатах, с шапочками на головах. Всё больше ко мне спиной, вроде как меня не заме­чают. На стеклянной столешнице пузырь со спиртом. У меня нос пристре­лявши, сразу чует. Закуска разная, прямо на газете разложена. А пьют из ба­нок, какие больным на спину ставят от лёгких. Сестрица моя ка­кого-то хмыря с бородкой обхватила голыми руками за шею и спрашивает загадочно:

– Скажи, Костик, ты всё знаешь, почему такая жизнь? Зачем она такая?

А потом локтями на стол, глаза прикрыла, голову обняла свою ладо­нями – видно, уж набралась изрядно – и запела. Заунывно так, протяжно, словно это не день рождения, а чьи-нибудь поминки:

Летят у-утки, ох!
Летят у-утки, ох!
И два гу-уся.
Кого лю-ублю, ох!
Кого лю-ублю, ох!
Не до-жду-уся…  

Ах ты, думаю, сестрица, птвою мать! Так-то ты, значит, работу свою медицинскую справляешь. При таких порядках болеть не мечтай. Сделают из тебя праздничного гуся, не дождавшись рождества. Хотел я ей сказать, ед­рёна вошь, пару тёплых слов, как надо. Высказать им всем что накипело. А потом думаю: да хрен с ними! Пусть! Они ведь тоже люди. Их тоже понять можно. Если разобраться, чем они хуже нас? Ведь им, поди, тоже выпить хочется, сердце облегчить, мысли разные залить, чтобы башку не жгли зря. Не моё это дело. Пусть сама с этими ут­ками разбирается. Плюнул, притворил дверь и собрался было со­всем уж ухо­дить. Слышу, за дверью тихо стало. Прислушался. Чей-то муж­ской голос там спрашивает:

– Что вы, девки, в самом деле, тоску-печаль наводите? Давайте я вам лучше анекдот новый расскажу.

Я остановился, ухо к щели приложил, мне тоже интересно послушать, тем более новый. А слышно, надо сказать, неплохо. Не видно только. В об­щем, нормально. И он, голос-то этот, сразу начал:

– Высоко в небе летит орёл. Большой, матёрый. Клюв – вот такой, гро­мадный, крючком. Крылья – по два метра каждое. Глаза бельмами прикрыты, крылами тяжело машет, степенно – вот так. – Слышу там, за дверью, молчок. Ну, ду­маю, показывает он, не иначе, как орёл крыльями машет. – А с ним ря­дом орлёнок. Едва за старшим поспевает. Крылышками часто машет – вот так. – Слышу, опять молчок. – Летят день, летят два, летят три. Над лесами, над по­лями. Орлёнок торопится, суетится, подлетает поближе к орлу, с ле­вого бока, и спрашивает: «Куда мы летим?» Орёл бельмы свои приподнял, глаза мудрые в сторону орлёнка скосил. И ничего не ответил. Летят дальше. Над горами, над морями. Орлёнок с правого бока подобрался, крылышками частит, спра­шивает: «Куда мы летим?» Орёл медленно своими крылами ма­шет, опять глаза в сторону орлёнка скосил. И ничего не ответил. Летят дальше. Над ре­ками, над долами. Орлёнок сверху залетел и опять спраши­вает: «Куда мы ле­тим?» И снова орёл ничего не ответил. Только вот так, снизу вверх, на ор­лёнка взглянул. Дальше летят день, другой, третий. Над степями, над овра­гами, над лугами, над пашнями. Орлёнок тогда снизу под­летел, любопытство его разбирает, покою не даёт. Голову задрал и спраши­вает: «Куда мы ле­тим?» Старый орёл крылами машет устало, клюв свой хищный опустил уныло, посмотрел на орлёнка сверху вниз и говорит: «А хрен его знает!»

Только голос мужской за дверью произнёс этот хрен не как хрен, а по-нашему, по-рабочему, коротко и ясно. Да смачно так, грубо, зримо – в полную ноту. Девча­чьи голоса сразу в визг, а мужские – в хохот. Я тоже засмеялся, но негромко, всё же в больнице нахожусь, не дома. Ну и пошёл восвояси, теперь уж окон­чательно и надолго.

Вот и всё. Вы просили рассказать про утки – я рассказал.