–

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

11.05.1907

 

Чудо чудеснейшее из невозможных чудес, когда-либо случавшихся не только со мной и не только под небом Италии, с каким-либо из людей во всем мире подлунном. Нечаянное, как солнце среди зимы совершенно отчаянной.

Я его встретил. Встретил его. Я встретил Ваню. Он будет со мной. Я сомневаюсь, но верю.

А если я его отпугнул? Если он не придет? Почему бы не приласкать, не повести тотчас в кафе, ресторан, вместе по городу побродить?

Как почему? Потому что я – это я. И со мной ничего не поделать. Даже мне самому. Разве что Ване.

 

 

Дневник Ивана

 

Этот разговор я должен был записать сразу, в ту ночь. Но не смог. И целый день тоже. Запишу по памяти. Два дня прошло, может, что-то и упущу. Делать нечего. Запишу, что помню. Надо бы по порядку. Я постараюсь.

В этот день впервые вдвоем, только вдвоем, гуляли по городу. С той прогулки города без него для меня не существует. И его – без этого города. Никакому Рескину с ним не сравниться. Множество Иоаннов Крестителей. Изображение покровителя города и на реверсе флорина, золотой древней монеты.

Стоим у Менелая с телом Патрокла. По обыкновению камень взглядом лаская, тихонько, словно на ухо, шепчет то ли мне, то ли скульптуре, то ли в пространство: «Эти камни из страсти и золота, которое тоже не что иное, как страсть».

Заметив, что понял не так (я и впрямь слово «страсть» исключительно к физической близости прилагаю), вдруг с пылом и перепрыгивая, что с ним никогда не случалось:

– Русская красота, увы, покупная. У тех же итальянцев или французов. Русской гармонии не существует. Есть русский надрыв от сознания, что невозможна. У русских всё и вся на крови. Или – что прискорбно уже по-другому – всё на песке. Всего хуже – не чистом песке, на кровавом. Потому, когда рушится, обдает красной грязью кровавой. А что само не рушится, то непременно крушат.

– Вы так говорите, потому что не русский.

– Неверно. Вам уже нашептали, что я англичанин. Не так. Могу добавить, к большому моему сожалению. На осьмушку шотландец, на осьмушку испанец. Сочтите, на три четверти русский.

– Извините, я этих счетов не знал. Говорят, англичанин, я и поверил.

– Полно. Это всё ерунда. Сколько в Пушкине крови непонятно какой африканской, а в Лермонтове то ли шотландской, то ли той же испанской? А Даль? Куда уже дальше!

– Может, от этого они больше русские, чем другие?

– Больше, меньше. Глупы все подсчеты. Нам они совсем ни к чему. К дьяволу ведут, а не к Богу.

– Но Бог, если есть… – Тут я сбился, и не сбиться не мог. Больно щекотливая тема. И еще потому, что жажда гармонии из головы по спине, по ложбинке вниз покатилась. Словно горячая капля, разрастаясь, становясь ручейком, в поток превращаясь, всего меня жарко и липко омыла. Не замечая, к нему потянулся. Привел меня в чувство:

– Что? Вам нужна моя помощь?

Не в силах ответить, не в силах взгляд от него оторвать, мотнул головой, мол, нет, всё в порядке, спасибо.

До конца не поверив, взяв под локоть – вольность, которую раньше не позволял – увлек меня к столику.

Ресторанов, кафе и всякого подобного здесь просто пропасть. Подскочившему официанту, глянув на меня, велел принести холодной воды, себе спросил кофе.

– Воду тотчас, пожалуйста.

Через пару глотков речь ко мне возвратилась, и он, осведомившись, что заказать, и мне спросил кофе.

Место оказалось удачным. Слегка на возвышении. Вся знаменитая площадь видна. Кистью руки, словно с подноса снимая и мне подавая, указывал на скульптуры, рассказывая о них, и я ощущал, что всё это – гармония времени, пространства, искусства, отношения к нему человека, одержимого страстью к тому, к чему можно только приблизиться, а достичь невозможно.

 

 

Дневник Ивана

 

Жизнь на площади: площадное застолье, площадное искусство, площадная любовь.

 

 

12.05.1907

 

Итальянская площадь итальянского города, италийская, фряжская! Само время ее перекатывает, из камней творя округлую гальку, чтобы, вытесав, обточив, вынести тебя за столик в кафе в белоснежной уже летней одежде. Там, за столиком под сводами галереи поразила делающая простоватым его лицо совершенно детская конопатость. Как раньше не замечал? Слушал меня – рот приоткрылся, и от волнения, не замечая того, он кончиком языка красно-припухшие губы полизывал.

На него глядя: юность и красота – синонимы вечные.

Ничего нет томительней ожидания. Ничего нет мучительнее томления. Ничего нет муки прекрасней. А что замечательней красоты ожидания, которое тянется, чтобы вдруг хлопнуть по лбу, из которого глаза давно вылезли от ожидания, ставшего нестерпимым?

В эту ночь мы были близки. Окно распахнулось, весенний ветер ворвался – удушье зимнее выдувая. Безмерно бесконечную зиму лед сковывал, но солнце проело промоину – хлынуло, понеслось, затопило.

Сближение было трудным. Ничего больше об этом написать не смею и не умею. Слов недостает, не у меня – в языке. Может, по-французски или еще как описать это можно. По-русски – никак. Во всяком случае, не читал. Может, когда-нибудь я слова эти найду. Или – придумаю.

Он был смущен, ошарашен, застенчив, груб, нагл, стеснителен, беззастенчив, медлителен и порывист, стремителен и развязан, любопытен, брезглив, нежен, подозрителен, безогляден и еще такой, каким назвать не умею. Такое в жизни единственный раз и далеко не у всех. Думаю, что таким он себя во всю жизнь не забудет. У меня такого в такой полноте не было вовсе. Или забыл? Ошибаюсь? Но его весело-грустным, счастливо-несчастным я никогда не забуду. Воистину, Божья власть над созданием Божиим! Ни одному писателю, художнику, композитору, скульптору недоступно.

Творение человека!

Да простятся мне гордыня и богохульство.

 

 

Дневник Ивана

 

О случившемся вчера даже дневнику стыдно открыться. Так всё глупо, неловко и не по-взрослому получилось. Только скажу себе: «Довольно жеманиться». Так что ты, дневник, надо мною не смейся.

С утра мы должны были смотреть трех Давидов: под крышей оригинал и под небом две копии. Начали с оригинала, отдельные слова только шепотом. Под крышей посетителей уйма. Скульптор извлекал из бесформенной глыбы идеальное тело целых (или всего) два долгих (стремительных) года.

Историю еще не царя, а мальчишки, рыжего пастуха, надо полагать, весьма нагловатого, я знал, дома еще начитавшись. Честно сказать, Давид манил меня с детства. Не ветхозаветный, которого представить себе не умел – микеланджеловский пятиметровый мраморный меня увлекал. Отталкивающее уродство создателя породило немыслимо, неотразимо притягивающую красоту.

Пытаешься понять выражение лица, и трудно представить, что смотрит он на какого-то Голиафа, будь тот трижды гигантом. Что ему уродливо огромный дикарь?! Всё в Давиде неотрывно влечет – губами в мрамор бы впился.

На площади на ярком свету мрамор светился, а когда он заговорил – Давид с пьедестала спустился, левой ногой на камень ступил.

– Левша этот Давид! Праща в левой руке. Левая нога выступает. Левша – инакий Давид, как и его гениальный создатель. Этот Давид не друг Ионафана, как на законе божьем в гимназии вас научили. Он – и его друг, потому что вначале: любовник. Разве кто-то способен в такое божеское великолепие в последний миг юности и первый миг взрослости, способен ли кто не влюбиться?

Взглянул на меня, показалось: слова относились не только к Давиду.

– Стоит, но этот миг – готовность к движению, молчит – губы стиснуты, закройте глаза – с места сорвется, пращу раскрутит, рот ор разорвет, и – камень, порвав воздух, в лоб Голиафу вонзится. Тотчас – исчезнет юноша, явится муж, готовый за царство бороться, забыв об Ионафане.

Снова взглянул на меня, показалось: твой миг наступил – меня не забудь. Кого во мне видел? Сперва показалось – Ионафана, теперь вроде – Давида.

– Миг – волосы распрямятся, миловидность исчезнет, сменится силой и волей – мужественность, жестокая и скупая, сменит юность, мягкую, расточительную.

В непроницаемости приоткрылась малая щелочка. Сквозь нее – тоска, страх и то, чему имя я дать не способен. Твердо и ласково он водил взглядом по мрамору, передавая мне ощущения при виде светящегося Давида, которого еще мраморной глыбой горожане прозвали Гигантом.

Не отрывая взгляд, мы круг Давида ходили, вызывая недоуменные взгляды. Прекрасное вдвоем одиночество нарушая, на нас косо смотрели: не злоумышляем ли против Гиганта. Зачарованно котом не слишком ученым, к нему прилепившись, я шел, к нему тесно прижавшись, глядя то на скульптуру великолепно прекрасную, то на живую плоть близко желанную. И звон зубила, извлекавшего Давида из мрамора, звенел в ушах не смолкая.

Я им упивался, в руку вцепившись, он – скульптором, зубилом раздваивающим сзади Давида, и, наверное, мной – неотвязным.

Он увлекся – отвлекся: на миг контроль надо мной и собой потеряв.

Я чувствовал упоение. Оно, всего меня переполняя и через меня переливаясь, лишало дыхания. Всё вобрал этот миг. Я всё за всех чувствовал, всё за всех сознавал. Била дрожь. Внутри и вовне тяжелый, непроницаемый, липкий туман.

Очнувшись, представил гнусное, клейкое, залепившее: пятно на том месте, которое у гипсовой копии Давида в лондонском музее Виктории и Альберта по случаю визитов королевы съемным фиговым листом закрывают.

Он кликнул извозчика. Через десять минут, ногой отодвигая одежду мою, он с вином зашел в ванную. Смеясь над происшествием, мы пили за здоровье Давида.

 

 

13.05.1907

 

Только сейчас наедине с бумагой понял и могу сказать себе откровенно: я его создал, я его сотворил. Вылепил из юного тела живую прекрасную плоть, ее духом наполнив. Так Микеланджело, по собственному утверждению, родившийся дважды: начерно, в глине эскизом, затем набело в умело, ласково обработанном мраморе, так урод со сломанным носом из мраморной глыбы высек живого Давида, отдав ему дыханье своё.

Впору, всплеснув, заорать: «Ай да я, сукин сын!»

Но не я сукин сын, а Иван! От слов, от Давида, от красоты, ай да Ванечка, ай да Иван, кому такое под силу?! Слава Богу, перепугался не слишком. И через четверть часа он в ванне, рядом пузатая фьяска, и мы пьем во славу Давида, и на такое способного, слегка охлажденное прекрасное кьянти.

Глядя на Ваню, я представляю, как Микеланджело разглядывал натурщика своего, чтобы каждый изгиб, каждый завиток волоска в глыбе мрамора отыскать. С чем курчавые Давидовы волосы схожи? С гроздями винограда светло-зелеными и темно-синими на невысоких холмах, похожих на женские груди и ягодицы мужские.

Рука потянулась к мокрым Ваниным волосам, к моим сухим – его мокрые пальцы.

Это в моей практике, признаться, довольно обширной и разнополо разнообразной, первый случай мокрой любви. Однако здорово воду мы расплескали: из ванной добралась до кровати. Надо горничной позвонить, приготовив хорошие чаевые.

– Господь не дал мне большого таланта слова единить и дара музыку слышать, способности рисовать и умения повторять движения ветра. Иное мне даровал. Иным наградил.

– Аллилуйя! – Голос из ванны.

Мальчик умер! Да здравствует муж! Выпьем за жизнь мы, смерть смехом поправшие!

– Поправшие, – мокрым эхом, – аминь!

 

 

14.05.1907

 

В Петербурге Иван был даже не Ваней – Ванюшей, цыпёнком, подозрительным ко всему и всего на свете страшившимся: и того, что видел, прикрывая глаза, и того, что читал, краснея, пропуская и к пропущенному возвращаясь, более всех и всего боящимся себя самого.

Утром из номера моего он лишь на несколько минут к себе заскочил – переодеться. За завтраком всячески подчеркивал близость, разве что под руку не брал, всем и всему, себе прежде всего вызов бросая. Через день это прошло: в этой стране, в этом городе, в этой гостинице для породистых постояльцев ко всему привыкли, на всё насмотрелись. Но улыбка, этим утром на его лице проступившая, блеском встречных слепила. Целый день ходил он по городу, светясь прежней оглушенностью Шекспиром, ошеломленностью Данте, Сервантесом очарованностью, теперь и Микеланджело ослепленностью.

 

 

Дневник Ивана

 

Тогда я в себе напрочь застрял. Влез в бутылку, от вселившегося в низ живота беса обнажённо распух – обратно никак. Потом оказалось: даже в бутылке всё видел и всё ощущал. Главное – видел его, запомнив растерянность, оглушённость сумасшедшим мальчишкой, ворвавшимся в номер без всякого спросу, срывавшим одежды, боясь передумать и убежать. Бьюсь об заклад, таких у него не бывало и, тешусь надеждой, не будет. Даже кажется, готов был бежать от прокажённого, вопреки законам не откликающегося на призыв, но призывающего. Гиацинт лопоухий ни с того, ни с сего не кипарисом себя возомнил – самим Аполлоном. В шкаф Поприщина! В год 2000 апреля 43 числа негодяя отправить! Или пусть в мартобре 86 числа, между днем и ночью мышино себе подвизается. Под кровать его! Всех лжедмитриев выгнать из добропорядочных самозванцев!

Он наблюдателен. Даже очень. Хотя не всегда это выказывает. «Ну что, предадимся одному из видов первого рода любви», – рукой на ресторан, мимо которого проходили. Заметил, что я «Федра» читаю.

Спокоен. Всегда, при любых обстоятельствах, в которых видеть его доводилось. Только раз в разговоре с кем-то не слишком приятным руки под столом – заметил случайно – выдали с головой. Стремительно, судорожно, словно кого-то хватая и отпуская, сжимал и разжимал, пустоту уловляя. Пожалуй, еще дрожащие ноздри нетерпение выдают. Только кто, кроме меня, это заметит?

Вот мне и кажется, что с непроницаемым лицом он гонится за пустотой: за прошлым, которое рассыпалось в прах, за искусством, которое большинству людей вовсе не нужно, да и за мной. Зачем ему я? Любой банщик лучше сумеет доставить ему удовольствие. Разъезжает. И это погоня за пустотой. Новые впечатления? Хоть бы и так. Сколько ни вглядывайся в эти картины, скульптуры, фонтаны, всего не увидишь, хоть всю жизнь смотри, не насмотришься. Но это ли жизнь? Думаю, бежит от себя. Из пустоты – в пустоту, себя пустотой наполняя. Мной тщится наполнить? Не только ведь ласк моих жаждет, понимая прекрасно: слишком стыдлив, а ловок не слишком. Может, вначале стоит мне поучиться. У банщиков петербургских или у итальянских мальчишек. Только банщики красные, ражие, говорят, у них уды такие – никто не сравнится. А мальчишки оборваны и грязны. Ну и что? Зато проворны, умелы. Не в том дело, красны или грязны. Не в них дело. Во мне. Была бы такая палка, чтобы страх выколотить из себя. Чего я боюсь? Ведь знаю, знаю давно и наверно: барышни мне не интересны. Да и сверстники тоже. С ними – что с собою самим. Пожалуй, есть и такие, которых мне придется учить тому, чего сам не умею, образовывать в том, в чем сам сведущ не слишком. Учителя ищу. Учителя жажду. В этом вся правда. Не любого – его. Попросить, чтобы связал, воли лишил, делал со мной, что желает, только чтобы страх мой изгнал. Страх покинет, что я почувствую? Может, блаженство? А если изгнать страх не сумеет? Всю жизнь жить с этим страхом? Да и как узнать, коль испытать ты не смеешь? «Как веревку, на волокна себя разберите и разглядите, что не в порядке», – однажды сказал. По какому поводу уже и не вспомнить. Вот пробую расплести, до страха добраться. Чего боюсь? Что сделает со мной то, чего не хочу? Или боюсь толпы визжащей, пальцами тычущей? Тут нет толпы. Пара-тройка знакомых, людей в высшей степени добропорядочных, про него всё давно знающих, а обо мне догадывающихся наверняка. Страх, чего боюсь я, ответь! Всё кажется, стыдней всего без одежды остаться. Как всё с тела исчезнет, так и покажется: в баню попал. Войдет огромный мокрый рыжий веснушчатый. Руки, ноги, плечи и уд – огромно, стозевно.

Что с того, что он не такой? Он такой, каким я его представляю. Многое ему нипочем. Может, и я буду таким? Может, и буду. Кто знает? Вот думаю, а если в одежде? Пусть касается, трогает, ну, пусть ласкает, только в одежде. Не так это боязно. А потом, в другой раз или когда-нибудь можно и без. Или хотя бы, пусть без ничего, только в кальсонах. Изгваздаю – не беда. Прачка и не такое стирает. И – сразу ванну. Переодеться в чистое – в город пойти, красотой любоваться, обедать. Говорят, после этого ужасно хочется есть. Хорошо бы устриц, омаров, морского нежного и привольного, белым вином запивая. Какое – он выберет лучшее. Знаток вин. И всего остального: картин, скульптур, музыки, путешествий, книг, замечательной жизни эллински гармоничной. Греки знали толк в этой любви. После Италии с ним в Грецию съездить. Хоть, он говорит, там путешествовать нелегко: везде большой беспорядок, прежнее величие греки утратили, великое прошлое в сон обратили.

 

 

Дневник Ивана

 

Осторожный Фауст, не лезущий на рожон. Знает: omnia mutatur, но не всегда меняется в сторону лучшую, знает: пустое поле зарастет сорняками, потому не спешит выкорчевывать прошлое, ведь на его месте может взойти ужас вселяющая красота. Часто и надолго уходит в себя и не спешит возвращаться, погружаясь в пучину слов или наигрывая пальцами по колену.

Не его я боюсь. Мне и его ли бояться! Хотя часто кажется, что своими точными, колкими, острыми, как резец, замечаниями своего Давида из меня добывает. И не его высочайшего убожества здравого смысла страшусь. Себя боюсь я. Себя.

Он мастер, которому необходим подмастерье, ученик, помощник, натурщик, второе «я», чтобы вторило эхом. Без этого и не мастер, но палачески одинокий художник, странствующий по свету рыцарь покойного образа, недовоплотившийся в мастера. Если бы я мог гордыню свою превозмочь, лучшего удела представить никак невозможно. Хоть не сейчас, так завтра гордыня взыграет. Чем дольше буду я призраком на всё готового подмастерья, верного спутника и оруженосца, тем тяжелей будет рана, которую я его мечом ему нанесу. Потому скорей, со всей прытью – прочь и подальше.

Есть вещи, которые бумаге доверить никак невозможно. Пусть даже и собственному дневнику. И не из-за опаски, что кто-то прочтет. Из-за страха, что сам не забудешь. Поэтому по примеру великих эти мысли и чувства точками заменяю.

……………………………………………………………………………………………………………………………….

Когда-нибудь так будет выглядеть вся моя жизнь. Кто ее после меня увидит иначе? Разве что он, если переживёт.

 

Россию называет Цусимой. То гневно, то саркастически, то, кому-то подражая глумливенько: хи-хи-хикс, но всегда с горечью, то рвущейся наружу, то затаенной. Как-то за ним повторил: мол, когда в Цусиму вернемся. Виду не подал. Теперь я слежку установил: словечек его не подхватывать. А Цусима, от которой, дымя, доносится карканье чаек… Вспомнился наш царскосельский не слишком грозный директор. По рукам стихи эти ходили:

 

Ой, яблонька, ой, грушенька,

Ой, сахарный миндаль, –

Пропала наша душенька,

Да вышла нам медаль!

 

Похоже, всем и очень надолго, моему поколению навсегда медаль цусимская вышла. И «Петербург» вспомнился. Цусимы страшней. Там за эпизод горестно гнусный можно принять. А тут – страшная нелепая бесконечность.

 

Уж на что был он грозен и смел,

Да скакун его бешеный выдал,

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала наш идол.

 

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни миражей, ни слез, ни улыбки...

Только камни из мерзлых пустынь

Да сознанье проклятой ошибки.

 

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

 

От Цусимы необходима защита. Хоть бы Италией. Иначе засосет. Булькнет, и жизнь твоя – вся и только Цусима.

Сюжет. Карнавал. Веселые смерти шныряют в толпе. Художник в женском наряде. Юноша девушкой переодет. Грохочущее веселье торжествующей плоти. Всё и вся местами переменилось. Обмен взглядами. Отделение от карнавального тела. Поиск укрытия от случайного бесстыдного взгляда. Полная бессловесность: вначале карнавальный гул заглушает, в дальнейшем и вовсе слова не нужны. Наконец: открытие тайн обманчивой плоти. Разочарование? Очарование? Восхищение?

Чем не фильма? Может, рассказать ему? Засмеет? Нет. Ухмыльнется. Иди из-под иронии выщучивай истину.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.