–

 

Купить в журнале за ноябрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 4 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

23.05.1907

 

Печально. От времени начал я отставать. А мои мысли всегда свой век обгоняли. Ныне Ваня идеей своей поделился: сделать по Петронию фильму. Дело, конечно, безумное. Надо много знать и много уметь. Только этого мало. До «Сатирикона» синематограф еще не дозрел. Но всё нынче быстро. И звук к фильме придумают, и изображение на экране дергаться перестанет. Дай Бог Ивану. А мне дай Бог увидеть Иванову фильму. И чтоб не сильно голова и руки тряслись, когда будет показывать.

Что происходит вне гостиницы и нескольких улиц и площадей этого города мы с Ваней не ведаем. Пили чай, а весь мир провалился? Цинично, но честно. Только тебе, друг мой дневник: пусть бы и так!

 

 

Дневник Ивана

1907.23.05

 

Вот, он сказал: «Вы удивительно на Давида похожи, не Микеланджело, а Донателло, бронзового, а не мраморного». Что это значит? Бронзовый Давид – мальчишка совсем, женственный очень. Длинноволосый, а между ног почти ничего. Так, грустный намек. Может, он во мне и мальчика, вытаскивающего занозу, соизволит увидеть? Может, он стал мной тяготиться? Может, я ему надоел? Наигрался? Научил – и довольно. Может, пора мне убираться? А то застряну при нем навсегда. Даже при самом великом в оруженосцах, тем более, в приживалах быть не желаю. В конце концов, у меня своя гордость и представленье о чести.

Он меня сочинил и со мною себя. Чтобы сочиненное переложить в прозу или стихи, или, может быть, в драму, кто знает, чем нынче грешит.

Теперь наверняка это понял. Лучше поздно, чем никогда. Э, нет, часто никогда гораздо лучше, чем поздно. Но чепуху эту – прочь!

Он умный, добрый, прекраснейший человек, которого я когда-либо встречал. Но то – он. А я ведь – другое. Не о нем мне заботиться – о себе. Он давно стал тем, кем он стал. А я? Я – никто. Студент первого года, за курс не сдавший экзамены.

Вернуться. Тотчас же. Завтра и уезжать. Ничего не сказав. В конце концов, я в своем праве. Записку оставить? Спасибо, ну, всё такое. Только коротко.

 

Ученики мастеров всю жизнь подмастерьями остаются. Кто это сказал? Все оставшиеся подмастерьями.

 

 

Дневник Ивана

С 23.05 на 24.05.1907

 

Сколько раз, проваливаясь между «было» и «будет», лицом к лицу, между – грозовой промежуток, сев ему на колени, бабочкой впившись в иглу, полужив-полумертв я дышал, ведь дышал он, ловил запах кожи разгоряченной, не зная моей или его. Очнувшись, в нем я видел себя, думая: «будет» уже наступило. Внизу мы были сросшейся плотью единой, кентавром. Чудище готово было бежать слаженно, замысловатым аллюром, и, ощутив: выросли крылья, взлететь. Кентавру – низ единый, верх невозможный – с двумя лицами, двумя головами, не выжить. Бабочка вздрагивает всё реже и реже, опускаются крылья, пыльца опадает, игла торжествует.

Части кентавра до конца не срастаются. Терпеть невозможность слияния больно ужасно, невообразимо. Просыпаясь от этих видений: крах, катастрофа, невыносимость. Бабочкой? На иглу? Сросшись всем, даже языками змеино, отделенно увечно собой оставаться, предавая и обрекая кентавра?

До Италии столько раз представлял, что, когда это случилось, не поразился Везувию, громозвучно на меня лавой пролившемуся. Было удивительно. Было прекрасно. Он был нежен. Он был чудесен. Он был ласков. Он был могуч. Но стать единой душой и плотью единой мы не могли. Может, на миг – обманчивый, лживый, совсем не возможный.

Чем больше я рвусь к нему, тем больше боюсь сорваться в непреодолимость. Чем больше хочу с себя сорвать вместе с кожей одежду, тем плотней закрываюсь и тщательней пуговицы проверяю. Даже выбираю одежды пошире, чтобы не выделялось, не выпирало и не бугрилось. Смешон. Несчастен. Желторото мальчишески глуп.

Отвращаю себя невозможностью слияния, недостижимостью. Пугаю себя, вспоминая. Гимназическая уборная рвотная. Смотрю не участвуя – соучаствуя гадко и омерзительно. Трое почти бородатых урода. Из младших красавчика, угостив папироской, выделив и приблизив, вежливо просят раздеться. Срывается – убежать. Мечется – в угол его загоняют, валят, сдирают, тычут красно, разгорячённо, словно папиросы горящие, в рот, сгибают, закрыв ладонями ор, раздвигают, чтобы брызнуть белесо, горячо и тягуче.

Малец рыдает, обливаясь слезами, натягивает одежду, с омерзением на клейкое натыкаясь, а я молча стою, от гнусного зрелища невмочь оторваться. Потом плетусь раздавленный, мокрый, невыносимый, рву под забором безжалостно, нутро гнусное изливая.

Доплетясь домой, в чем был валюсь на кровать, а когда забываюсь, на меня, валяющегося на белесом полу, надвигается стена, из которой набухшие красным окурки торчат, глумливо попыхивая. И белое горячее липкое в лицо, в рот, на всего меня извергается.

Убиваю себя, чтобы с ним в единое слиться. А он? Насаживает бабочку на иглу? Пусть бы и так. Дрожишь крыльями упоительно счастливо, совершенно безвольно. Что быть может заманчивей растворения своей воли в чужой? Благодаря ему изживаю главный страх своей жизни: бояться себя перестаю.

А он? Вдруг зажмурит глаза, выставит мизинец жеманно, пожует воздух губами – всё знак, всё цитата – стремглав, прохожих пугая, в гостиницу. Там знаки – долой, на пол – цитаты, все мгновения – грудой. После вместе с одеждой ужасно их разбирать неохота.

На что мне мгновение? Мне нужна вечность. Завтра, точнее сегодня, я уезжаю и больше его никогда не увижу. Посидел на игле, поерзал, и будет – в петербургскую мглу, из которой лишь в редкие дни в твердь небесную тонко вонзается адмиралтейская. А дальше сквозь вечные дождь и туман, и строгий ампир по-итальянски безудержно, настойчиво и обманно пламенеет барокко, выпуклостями фасадов маня и вместе с крышей прогнившей обрушивая за грехи кару смертельно.

Поманил темноночным обманом, и, утром, материализовавшись, исчез.

Ужо тебе! А мне – по заслугам!

А-а-а-а! Волком выть волчьи! По-шакальи шакалить! Головой бить о стену! Втыкать в душу иглы стальные!

 

Думаю, может, стоит мне сейчас за прошлое извиниться. За то, что с Аполлонова собрания, испугавшись, что буду посмешищем, убежал. Или именно сейчас за прошлое извиняться смешно? Ведь ныне даже смешным показаться перед ним мне не стыдно. Он всё понимает, что касается меня, лучше меня самого. Потому в его глазах я и буду посмешищем!

Еще до собрания во мне что-то ёкнуло. Всё там по правилам. Одно из них иезуитское: все гиацинты – кипарисы, те по желанию – должны вести дневники и по очереди представлять самому Аполлону, вольному в общем собрании зачитывать из них по желанию своему. Правило это меня покоробило. Но пойти с ним всё же решился.

Само собрание показалось занятным. Чем серьезнее люди, тем больше их тянет к забавам. Коль вспоминать, надобно всю правду сказать. Не только, что боялся смешным показаться, но от волнения в укромном месте вдруг невыносимо стало зудеть, до сумасшествия чесаться приспичило. И про то, что, постыдно бежав, не мог заснуть, глупость свою проклиная. Всё представлял, что в мое отсутствие происходит. Засыпая, в полудреме или еще наяву, рисовал себе, как гиацинты перед кипарисами и самим Аполлоном буйно выплясывают, выбрасывая в стороны руки, ноги и головы. Быстрей, резче, стремительней, пока самого сумасшедшего темпа достигнут. Тогда настоящий канкан я и не видел, только картинки разглядывал: под юбками у девиц, невиннолицо танцующих, не было ничего. Вот и представил, как гиацинты, конечно, и я среди них, отплясываем перед собранием. На нас дамские юбки, а под ними лишь то, чем природа каждого наградила. И он громче всех аплодирует и на меня всех пристальней смотрит. И так мне во сне стало тепло и приятно, и так к нему потянуло.

Нет, всё-таки стыдно, извиняться не буду. Не в том дело, что засмеет. А не надо, и всё тут. Может, подумает, что я в нем заискиваю!

 

 

Дневник Ивана

1907.27.05

 

С улицы – кутерьма назойливо мандолинно, факельно, буйно вакхически и цветасто, самоубийственно хрупко предсмертно.

Что бы сказал, прочитав беззастенчиво явное ему подражание?

Дрожа в нетерпеливом ожидании карнавала, зов трубно призывный услышав, аскетизм классицизма ради барочного роскошества забвенью предав, друг с друга кожу сорвав, неистовые Варфоломеи, тяжело дыша, остатками мы друг друга от холода укрывали, чтобы в ночном забытьи по ночам варфоломеевским он Давидом меня называл, а по утрам, нежно богохульствуя, мы обсуждали, какой из дней замечательный самый, чтобы в святцы внести.

Уф! Это уж на него похоже более, чем он сам.

Спаситель или губитель? Или, спасая, он губит, и, губя, он спасает? Черт. Похоже, в собственных словах заплутал.

Чем принято меряться, в чем принято соревноваться в постели? Мы мерялись силой ощущения бесконечности, в чувстве вневременности соревновались.

Я его покорил, собою оставшись? Смешно. Любой покоритель Китая мгновенно желтеет, узкоглазие обретая. Он прав. К сожалению. Чем ближе, чем ярче – тем длительность губительней, невозможней, тем слиянность двух «я» несохранней.

Он в курсе всех дел. Газеты просматривает. Но лишь к разряду красоты отнесенное имеет к нему личное отношение. Пока не стало историей, событие меня не волнует. Да здравствует веселая незамысловатость отчужденного от общества бытия! У него дар из всего красоту добывать, его слогом – выщучивать. Из грязи, аляповатости, даже гнусности – красоту!

Живет на острове, обитаемом им, изредка погостить кой-кого ненадолго к себе приглашая. Может, и я таким стану? Желаю этого и страшусь. Может, недалеко свой остров открыть – отдаленно и одуряюще близко: непрерывное мучение и неистощимое наслаждение, жажда и упоение – полчаса веслами по обеим сторонам небольшого ковчега мимо аскетов и мистиков, вдоль многоцветья живых коралловых рифов, покой желаньем тревожа?

Поразила, нет, ошарашила собственная непротивляемая готовность во всем за ним следовать, во всем подражать. Этакое толстовство, к Толстому отношения не имеющее. В самой огромной тени грех страшный теряться, ведь, забывшись, начнешь в ней от всего на свете скрываться. Самое страшное: прятаться от себя. Этому, как Риму четвертому, никогда не бывать!

Почти каждый день он эпитафию сочиняет. Ни дня без эпитафии! Странная прихоть. Себе что ли попробовать? Или начать с перевода? Скажем, из Микеланджело:

 

Caro m'è 'l sonno, e più l'esser di sasso, mentre che 'l danno e la vergogna dura; non veder, non sentir m'è gran ventura; però non mi destar, deh, parla basso.

 

Ключевые слова, настойчиво обязательные: сон, камень (Микеланджело, без камня никак), время (век, эпоха – неважно), стыд (можно синонимы, но краткое «стыд»– лучше всего), видеть-слышать – с отрицанием, не буди (можно: не пробуждай, не нарушай сон – это, разумеется, хуже).

Пятистопным ямбом попробуем. Что это я к себе – во множественном уважительном. Экий творец!

Аллитерация: самая явная и настырная – s, также r и v.

 

Дорог мне сон, но камень – дороже, В это время позорное, стыдное; Я ничего не вижу и не слышу; Не буди меня, говори тихо.

 

Начнем, благословясь!

 

Как ни прекрасен сон, счастливее быть камнем…

 

Сколь славен сон – счастливее быть камнем…

 

Сколь славен сон, быть камнем – это счастье…

 

Сколь славен сон, но камнем быть отрада, Во времена бесчестья и стыда Не видеть и не слышать, никогда Меня ты не буди, мне сон – награда.

 

«С» – замечательно аллитерация схвачена. Такое придумать никак не возможно. Вот же, случилось.

«Никогда» – ужасно не к месту. Здесь и так всё – «никогда». Убрать, найти рифму к «стыда». «Сюда» – очень, до великолепия верно, как в оригинале; там очень точная рифма: dura – ventura. Нет, пожалуй, даже получше.

 

Сколь славен сон, но камнем быть отрада, Во времена бесчестья и стыда Не видеть и не слышать, ты сюда, Прохожий, не иди – будить, мне сон – награда.

 

Нехорошо, что дважды «сон» повторяется. Попробуем в конце без него.

 

Сколь славен сон, но камнем быть отрада, Во времена бесчестья и стыда Не видеть и не слышать, ты сюда, Прохожий, не иди – будить, забвение – награда.

 

Однако «забвение» неоправданно выпирает. Возвращаемся к прежнему варианту.

«Прохожий» – пожалуй, единственное отступление от оригинала, но уж очень традиционно для эпитафий. Оставим! Живи, прохожий, и здравствуй, думая о том, кто под камнем!

 

Сравним с тютчевскими вариантами:

 

Молчи, прошу, не смей меня будить. О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать – удел завидный... Отрадно спать, отрадней камнем быть.

 

Отрадно спать – отрадней камнем быть. О, в этот век – преступный и постыдный – Не жить, не чувствовать – удел завидный... Прошу: молчи – не смей меня будить.

 

У меня ничего. Совсем не похоже. И сравнивать вроде не стыдно.

Что ж, теперь можно попробовать свою эпитафию сочинить. Непременно с прохожим.

 

 

Дневник Ивана

1907.29.05

 

Приближаясь к нему, рядом с ним пребывая, ощущаешь в себе растущую пустоту. Приоткроешь дверцу – ворвется, собою заполнит. Закроешь – мучительно давит. Вот и мучайся, ужом, рогатиной схваченным, извивайся. Боишься себя потерять, им переполнившись и взорвавшись. Полетят клочки по закоулочкам, темным и склизким – себя собирая, замаравшись, обыщешься.

Он для меня слишком просторен. А протискиваться в него – только на корточках, ползком, мелко согнувшись. Не в нем дело. Он себя – настежь. Во мне. Кажется, вполз. Дверь ржаво взвизгнула – за мной затворилась. Конечно, можно рядом с ним всю жизнь просидеть, музыкой наслаждаясь, ноты по кивку переворачивая. Но, может, я сам чему-нибудь выучусь.

Он думает: время идиллии еще не наступило – слишком мало мы вместе. А я уверен: прошло – вместе слишком долгое время. Он полон надежд – слишком молод. Я – разочарований, я – слишком стар. Вот так судьба посмеялась, местами нас поменяв.

Кто из нас досыта насытился совершенством до тавтологии, до отвала? Кто из нас восставший раб, а кто умирающий? Всё смешалось, и не только в доме Облонских.

Ласками и поцелуями покрывает меня – знаки и символы могущества на мне оставляя, ключ не вручая – постичь, разгадать. Если любит меня, то как скульптор свой мрамор, от которого лишнее отсечет. Хочет, взяв перо в правую руку, нарисовать меня – свою левую. Хочет видеть меня подмастерьем, как говорят итальянцы, il create, креатурой, созданием, подобно древним примерам, его жизнеописание сотворившим. Порой он мне видится Папой, протягивающим перстень для поцелуя. Он меня избирает – проклясть самому себе на служение. Он призвал меня собой любоваться, забыв научить, как это делать.

Он изучает меня – бабочку на иголке. Он меня подчиняет. Мы играем с ним в шахматы. Как Ласкер Маршалла, он наголову меня разбивает. Хорошо, если ничья пьяной ночью случится.

 

Прохожий, радуйся сиянию небес! Его ещё живым отпущено в обрез.

 

 

Дневник Ивана

1908.13.02

 

Он не торопит, он ждет, не тяготясь ожиданием. Ждёт, когда нарушу молчание или беседу прерву, сорвавшись, набросившись, изголодавшись, возненавидев бесконечное противление пиршеству жизни, осененный духом желания, в жажду единения обращенный. Всё – в единственном взгляде, едином общем движении, взаимном порыве, в его онемении и моих глупых бесконечных совершенно бесстыдных словах, без которых невмоготу его молчание перетерпеть. Какой наблюдатель, психолог какой способен разгадать, постичь причины слов и немоты, из которых сочиняется паучья сеть взаимного уловления.

Он меня по-турецки черный кофе пить научил, а ежели с молоком, то непременно прежде горячей воды наливая. С тех пор, чай позабыв, кофе пью каждый день, его вспоминая.

 

Вот, дневник. А зачем? На свой вопрос отвечаю. Честно, без всяких уверток. Рассказывали, в Люксембургском музее в Париже есть статуя. Названье – «Бессмертие». Молодой гений умирает у ног ангела смерти. Любопытнейший персонаж. Надо бы этим ангелом (почему же он ангел?) поинтересоваться. У ангела список великих людей, рано сошедших в могилу. Среди них знаменитый автор знаменитого дневника – Мария Башкирцева. Я бы еще одно имя добавил: Дьяконова Елизавета. Замечательнейшие женщины, прожившие слишком уж мало.

А что если нам дневник вместе писать? Предложит – не ломаться, прямо сказать: за честь почту лепту внести. И будет у нас, как у Гонкуров, ежевечерняя иль еженощная, как уж придется, исповедь: две жизни станут единой. А потом я умру от чахотки или убьют на войне. Кроме японцев, других врагов у России хватает, а не станет, враз наживет. Он, надолго меня пережив, издаст общий дневник, имя мое в истории сохранит. А когда он тоже умрет, его в мою могилу положат. Надо про могилу завещание написать. На плите надмогильной страницы дневника скульптор изобразит. И, может, цитату короткую. Он выберет: лаконично, ярко, красиво.

Только как с ним помириться? Ни он со мной, ни я с ним, мы ведь не ссорились.

 

В четверг был в Мариинке на премьере Второй симфонии Сергея Рахманинова, посвященной его учителю Сергею Танееву. Дирижировал сам композитор. Слушая, я нанизывал на рахманиновское смятение, угасание, возрождение недавние события своей жизни. Не той, поверхностной, где усилием воли всегда штиль сохранялся, легкой ряби, и той незаметно, а глубинной, где я тянулся-отталкивался к нему-от-него. И как бы я ни тянулся, как бы ни приближался, он горой возвышался. И как бы ни отдалялся, ни убегал, за мной Медным всадником гнался: звон копыт то колокольной тревожностью, то малиновым благовестом во мне отдавался.

К сожалению, никакой сюжет моей нынешней жизни на бравурный финал не ложился. Она течет слишком тихо, спокойно, печально, словно пепел, давно угасшую лаву покрыв, успел стать серым и скромными растениями уютно зазеленился.

Солнце остановилось? Прекрасно! Миг этот запомним, в памяти сохраним. Солнце продолжило путь? И мы вслед в грязи пошлепаем по вселенной в поисках никем не виданной красоты, защищаясь от ветра и его призывая: ветер пламя может раздуть, а может и загасить.

Он одержим красотой, притормаживающей, по слову его, движение времени – красотой тела, пейзажа, слова, музыки, аромата, всего того, что во времени, всего того, что время и есть. А оно – каннибал, само себя пожирает.

В своей одержимости он терпелив, лишь глаза, становясь блестяще стальными, внутреннюю дрожь выдают. Однако это банальность. Для него нестерпима. Потому – зачеркнуть.

Он красоту сочиняет, разыскивая в самых темных расщелинах, в самых темных пещерах сознания: чувственность в чувствительность обращая, мучительное блаженство – в блаженную муку. Самый крошечный тени клочок, в углу пещеры мелькнувший, ухватив, камень от входа ее отвалив, обнажает свету пространство, купаясь в нем оголенно, тех, кто рядом, брызгами обдавая. Но сам находящийся рядом и клочка тени никогда не ухватит, камень от погребальной пещеры ни на малую крошечность не отодвинет.

Щедр: дарит красоту и другим. Для меня в этом «и» всё несчастье. Вдвоем ни ухватить, ни отодвинуть, никак не получится. Самое страшное – осознать: невозможно!

 

 

Дневник Ивана

1908.12.03

 

Онъ всталъ, посл? безсонной ночи, измученный и съ головной болью, и, нарочно медленно од?вшись и умывшись, не открывая жалюзи, у стола, гд? стоялъ стаканъ съ цв?тами, написалъ, не торопясь: «у?зжайте»; подумавъ, онъ съ т?мъ же, еще не вполн? проснувшимся, лицомъ приписалъ: «я ?ду съ вами» и открылъ окно на улицу, залитую яркимъ солнцемъ.

 

Вот, по его совету «Крылья» я прочитал. Он прав тысячу раз: такого в литературе нашей не только не было раньше, но и долго не будет. Да что там в нашей. Разве Уайльд смел такое писать, да и не за сочинения на каторгу угодил. Брюсову честь и хвала, что не испугался напечатать такое. И, при всем при том, нельзя так писать. Если рот открываешь, говори честно всё, что ты думаешь. А так, какие-то тени. Всё недоговорено, только эскиз, только набросок. Слов слишком много. А главное, говорится как бы извне, а хочется слышать, видеть, осязать, запах чувствовать изнутри. Если потом пахнет, значит, чтобы пот бил в ноздри читателю. Только как это сделать?

Если когда-нибудь научусь (мне, конечно, до этого, как до луны), напишу без оглядки. Всё честно и прямо, а не, как здесь, туманно, размыто. У меня петербургского тумана не будет. Под ярким солнцем и чистым небом всё выйдет иначе. Потому и действие у меня будет в теплых краях, пожалуй, в Италии, или, может быть, в Греции.

 

 

Дневник Ивана

1908.22.03

 

Рассказал, известный художник его портрет начал писать. Но бросил: на холсте стали появляться черные пятна. Так и в моем отношении что-то сломалось. Пятна явились. Не знаю, чей холст породил, мой или его.

Он – не настоящее, он – только игра, кружение маски над пустотой. Или я мал и глуп, истины разглядеть не умею? Может, он главное тщательно прячет, в отличие от героев нашего времени, выставляющих на витрину интимности: глядите и покупайте!

Никто не вправе мое тело подчинять идее своей. А мой дух – своей плоти корыстной.

Ему мало себя. Мало собственной жизни, даже если она поглотила чужую, вот, и мою. Он вампир, пьющий не кровь – чувства и мысли. Он одержим единить не единимое: ренессансного Давида вставить в икону, хорошо бы раскольничью. Не только меня, он в себя Давида включил, написав сонеты от имени псалмопевца. Не перевел – это другое, не перепел – это обычное, кто этим не занимался, но – сочинил. А Давиду не только сонет – форма чужая, ему микеланджеловский мускулистый комплимент огромноголовый был бы не внятен, даже противен. Его, царя, божьего псалмопевца, в царственном одеянии пляшущего прилюдно за Господним ковчегом, голым на площади на позор выставляют, дев и отроков кучерявостью лобковой смущая!

Он Давидом меня называл. Думаю, не обиделся б, случайно дознавшись, что и я его Давидом про себя называю. А может, мы оба – возомню, рядом поставлю! – ренессансные реплики ветхозаветного живого Давида?

Он выворачивает меня наизнанку? Или мне самому хочется перед ним выворачиваться? Давиду-старшему нужен младший Давид? Младшему Давиду старшийнеобходим? Нет одного без другого? Как ренессансного без ветхозаветного. Ведь и тот без ренессансного не понятен.

Надо письмо написать. Не извиниться, но объясниться. Поймет и простит. Может, даже продолжать отношения в письмах. И в будущем, когда стану кем-то, чего-то добьюсь, встретимся, и за обед платить буду я, хотя это ужасная глупость. Письмо написать необходимо. Дорогой… Нет, так невозможно. Уважаемый… Еще глупее, пожалуй. Милостивый государь… Я что его на дуэль вызываю? Господи, как же мне к нему обратиться?! А без обращения писать никак невозможно.

 

В июле начнутся Олимпийские игры, а в августе матч на первенство мира по шахматам между Эммануилом Ласкером и Зигбертом Таррашем.

Вот бы снять фильму о древней олимпиаде: состязания, драмы, искусство, победы. Вся жизнь – в едином забеге, единственном поединке: смерть или победа!

 

И ты, прохожий, в свой урочный срок Будешь, как я, и горд и одинок.

 

 

Дневник Ивана

 

Между нами было. Между нами останется. Как это «между нами»? Не между, а с нами. С нами было. С нами останется. Главное то, что он меня сочинил, искал и нашел. Я его нашел, теперь буду искать и сочиню, если сумею.

Его взгляд не мимо, не вне, но, охватывая тебя и вбирая, – дальше, вглубь, саму непостижимость, лишь ему доступную, постигая. Не оглядывайся – не увидишь ничего, не угонишься.

Больше всего меня в нем привлекает цельность, нерасщепленность, редчайшая у людей его склонностей. Ни в чем не «полу», ни в чем на четверть, или полностью – или никак. Лишнее от себя отрезает: не нужно, без этого проживу, на пустое не отвлекаясь. Это взял бы, ни на миг не задумываясь. Только как возьмешь-то? С ясным осознанием, что нужно тебе и что вовсе не нужно, надо родиться. Не всякому в жизни научишься.

Видя во всем красоту, умея ее очищать от грязи и ржавчины, благородной патины не соскребая, всем на свете умеет он наслаждаться: словом, мыслью, едою, питьем. Даже страданье для него – особый вид наслаждения. Если Бог – только добро, а зло – отсутствие Бога, то для него всё – красота, а уродливое – отсутствие ее, недостаток. Его сверхчеловек – человек сверхкрасоты. Высвобождая Давида, Микеланджело его от дьявольского отделил, в бесформенные куски, в пыль искусителя обратив. А может, я – дьявол, его соблазнивший? Дьявол, которого надо отсечь? Вот, куда лучше: сам взял и отсекся!

Трудно о нем в прошедшем времени думать. Всё кажется, вот-вот, не сегодня, так завтра встретимся, опять, как прежде, сойдемся. Змеей из кожи собственной выползти для этого нужно. Чешется, да очень уж больно.

Порой кажется, то и дело перескакивает с одного на другое, из сегодня – в неисчислимую древность, из Петербурга – бог знает в какую европейскую глушь. Порхая с ветки на ветку, замысловатые образы создавая, он против воли твоей в порхание вовлекает. Вначале будто какой-то глаголицей пишет, вчитаешься – симпатическими чернилами: написанное, проявляясь на глазах, оживает.

Непривычно, но постепенно начинаешь соображать: кажущееся не связанным словно канатами соединено. Его влечет не банальное сходство предметов, событий, людей. Что у Гоголя нос длинный, как мало у кого из писателей, мало его занимает. То ему интересно, что птичий и гоголь, хоть не слишком яркая, но всё-таки птица, чем явлен замысел хозяйки-судьбы. Ассоциации – его сознания движитель, он сам – неожиданная ассоциация.

Нынче он, Давидами восхищенный, во всем их только и видит. Вокруг микеланджеловского мир его вертится, ко всему на свете щупальца простирая. Добравшись, схватит, к Давиду потащит, сравнит, рядом поставив, всё высмотрит, всё отметит, и – назад, на волю отпустит, сокрыв в памяти своей от чужих.

От ассоциативности – и неправильности, словесные, синтаксические. Ассоциаций цепь протянуть, несоединимое, «запрягай» с «сопрягай» соединить, чтобы встроить в цепь, может и слово сломать, выгнуть вычурно, изогнуть грубовато. Право, частенько недурно у него получается. Видно, слова и синтаксис ему симпатизируют, многое с собой творить позволяя. Другому – дудки. Мне и подавно!

Из полунамеков, полупризнаний учуял: его замысел фантасмагории о Давиде терзает. Давидов намечается несколько. Пока понятно, что библейский и ренессансный будут друг с другом меняться, точней сказать, друг в друга перетекать. Как это сделать? Идет, скажем, библейский рыжий Давид с курчавыми волосами, по моде эпохи одетый, по красноватой земле, из которой создан Адам. Шаг – на рыночную площадь шекспировской Вероны ступил.

Тут, надо думать, не в мастерстве одном дело, знании деталей, примет исторических, но в особом порхающем, назову это так, вдохновении, в бабочкином даре крылатом: кружить, радужно мир своим движением оживляя.

 

Посмотрел «Дело Дрейфуса», французскую фильму. Особенно сильна сцена сна, в котором Дрейфус видит детей.

 

Здесь тихо даже в праздничные дни, Поэтому, прохожий, не шуми!

 

 

Дневник Ивана

1908.14.04

 

Не помню, кто мне сказал, но помню, больше всего «в куски» поразило. Сергея Александровича, Великого князя, хозяина и бога Москвы, любили, мягко говоря, очень и очень не многие. Но «в куски» от бомбы всех поразило. Говорят, жил с ординарцами, адъютантами, преображенцы, которыми командовал, его обожали. Злые языки утверждали, что преображенские офицеры едва ли не все под стать командиру. Может, так подбирали?

Подумал рассказ написать. Он в парадном мундире перед злосчастной поездкой. Иван, как его там, бомбист, уже у двери. Обоих ждет смерть. Иван на гибель идет, а Великий князь, конечно, не знает, но страшные предчувствия угнетают. Вдруг и тому и другому страшно приспичило, до совершеннейшей невозможности. Бомбист набрасывается на подругу, которая изготовила бомбу, и дико, зверски, до смерти напугав, любовью с ней занимается. Великий князь зовет адъютанта и ни с того, ни с сего посылает его, скажем, за поваренком, и с мальчишкой творит несусветное на глазах адъютанта. Конечно, надо всё точно и немногословно, больше глаголов, движения вообще. Это старческой фетовской любви вольно без них обходится: Шёпот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья.

Хорошо бы узнать, какую роль Великий князь предпочитал. Это определило бы сцену. Но как узнаешь? И больше, больше деталей. Ну, там кровавое пятнышко – резал цыпленка – на курточке поваренка. Или – родинка на груди у химички-подруги, пальцы химикалиями обожжены. Может, белесое пятнышко на мундире Великого князя, которое замечает за миг перед взрывом.

Чудны Твои деяния, Господи. Эвклидову уму невнятны они.

Хорошо бы с ним посоветоваться. Вдруг засмеет? Конечно, не засмеет, так, про себя улыбнется. Глупый, за что он берется. Любовь и смерть подавай. Получится – покажу, за границей опубликую и покажу. Ха-ха-ха, рукопись почтой отправлю в журнал, хоть бы в «Весы», там все с ума сойдут, прочитав, мелкой дрожью от ужаса затрясутся.

А царь на похороны дяди не прибыл. Никто из родни не приехал. Экие трусы. Говорили, Великий князь Константин Константинович – тоже бань завсегдатай – один заявился. Поэт он совсем не плохой.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за ноябрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению ноября 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.