Ты

 

Купить в журнале за декабрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Память движение времени приостанавливает, и зависает: трамвайная линия, песок, от пригорка редкая рощица. Тихо, бесшумно. Машины не ездят, собаки не лают, изредка дятел отсчитывает смолистые сроки бессмертия.

 

И, всё опрокидывая: на полмира призывный ликующий клич, с места сметающий – навстречу сорваться.

Щелк языка – сверкающий смех, папа приехал!

И – перещелк пальцев, тишину размыкая.

И – от локтя до плеча мышка бежит.

 

Отец был сильным. Когда после операции – меня утешали, со стариками это часто бывает – он порывался с кровати вскочить, два медбрата его еле держали, и я день-ночь-день словами в реальность его возвращал, рассказывая о себе: в иное время не до этого было. Слова звучали – он слушал, прерывались – пытался вырваться, упрекая, что я его предал. За ним гнались – я словами их прогонял, теми, которым он когда-то тебя научил, а теперь я его защищал. За всю прежнюю жизнь я-и-ты с ним так много не говорили.

В бреду он брел по тропе, мучившей, тяготившей, и только близость к моей его успокаивала, утешала. После смерти мамы жить не хотел, идти – куда и зачем? – не желал, а стоять, в землю врастая, нельзя. Назад повернуть? Развернуться на узкой тропе никак не возможно. Пытался пятиться, но двигаться так человек не умеет, а учиться – у кого и зачем? – тоже нельзя, невозможно. Из маминых разных вещиц подобие жертвенника соорудил, назвав ее именем. Зачем это сделал? Не знаю. Наверное, пробовал ее воскресить. Или, может быть, оттуда она появлялась ночами? Слов не было у него – объяснить, потому, вероятно, что не было у меня, чтобы понять.

Боль, мучившая его, не снимаемая лекарствами, мучила и меня: я был бессилен, мое бессилие передавалось ему, обессиливая перед могуществом боли. Две белки лапами колесо молотили, оставаясь на месте. Вместе с белками в колесе метались куски разорванных слов, междометия, жесты, обрывки мимики – всё то, что заменяет общение, когда оно невозможно.

Ничьего диктата никогда не терпел. А сейчас боль, бессилие, бессловесность свою волю ему диктовали.

В огромных окнах в пустом пространстве низко над землей метались бессильные ласточки, и город, чужой, бессмысленный, бесполезный, в пустоту уходил. Помочь город не мог, боль утишить не мог, не в состоянии был утешить страдание. Хватит? Достаточно? О другом или о том же отчаянии, только иначе? Извини, иначе я не умею.

Летним вечером, когда, темнея, стихала жара – солнце зашло, еще не вышла луна – из травы сверкали сверчки, и маревом сладкое удушье маттиол поднималось, смешиваясь с добрым и сильным дымом – отец курил с детства, с войны – и возникали слова, которым невзначай ты учился. Ты им значения не придавал, их понял я в промозглый день, когда опустился тяжелый туман, к земле пригибая, когда на расстояние выдоха приблизился горизонт, я эти слова вспоминал, про себя повторяя, когда отца хоронил. А вокруг падали слипшиеся, как мокрый снег, противные чужие слова, лопались на каменных плитах, земле и асфальте, расползаясь, как черви, приготовленные для рыбалки: консервная банка упала, удочки сломлены, рыбы больше не будет.

И его ловил мир. И его не поймал.

А родные слова, осторожно в мягкие звуки закутав, чистыми гласными окружив, по-бабьи в тайный край языка увязать – для себя и других в крайней надобности неизбежной, чтобы огромными ямбическими каплями каменья дробили.

Среди них нет созвучий, расталкивающих друг друга, барочных слов пира и битвы, уложенных плотно, как камни в стене, где и травинка не прорастет, существительных, подгоняемых жаждой и бешенством – малым числом глаголов, свистящих хлыстами.

Спасают потаенные, увязанные от убийц: нахлынут горлом – убьют. Слов исцеляющих мало: ядов бесчисленно, противоядие – редкость. Исцеляющие не терпят неточности, от противоестественных сочетаний страдая. Разве тишина бывает могильной? А шелест листьев, травы, земли и времен!

Ты слова собирал, хватал без разбора, беспорядочно складывал и бездумно разбрасывал. Я их перебираю, как четки, очищаю, определяя каждому место и срок.

 

Срок искать слова,

и срок – очищать;

срок – собирать,

и срок – от ненужных слов избавляться.

 

В самый мрачный, бессонный, густой ночной час, когда осознание бессмыслицы желтым жгутом сдавливает дыхание, тщательно просеянные, жертвой проведенные сквозь огонь слова восстанавливают дыхание, возвращают надежду.

Разве тебе не хотелось бы знать, почему и зачем Карфаген должно разрушить? Почему иноверцы на иноходцах на него ополчились? Разве не хотелось ощутить себя последним защитником последней крепости в море бесконечного варварства? Все стрелы выпущены. Все чаны с горящей смолой на головы опрокинуты. Все камни сброшены.

И одиноко чернеющий силуэт на закате. Последняя птица сгинувшей стаи.

А на жирную, после дождя сырую тропу, огибающую камни разрушенной крепости, из потаенных нор, из грязной травы выползают улитки и черви. Это их час, их срок ликования, их празднество, их скоротечный восторг. Убегая из-под опеки, вслед за ними ползут маленькие черепашки. Впитывая влагу, земля раскрывается, обнажая тайное корневище, словно влагалище навстречу желанью упругому.

А потом выглянет солнце, начнет высыхать, пар с земли восходить, выгляну я в окно: мокрые опухшие голуби тяжелыми шопеновскими нотами на проводах. Смотрю в зеркало, не удивляясь, что вижу тебя. Зеркала иногда отражают то, что мы видеть хотим. Иначе их разбивают, хотя считается, что к несчастью.

Так, вот, чтобы знал: в моем синонимическом ряду главное – это тропа, хотя для иных оно – слово блудное, распоследнее. Дорога, путь – чужое, терпимое. Тропка – мелкое, нежеланное. Дорожки в моем словаре вовсе нет. Садово-парковое, не мое.

Дорога убитая. Что способна соединить? Смерть со смертью? Существительное требует от прилагательного покорности, порой забывая, что покоренные покоривших в веру свою обращают. Это еще Сенека заметил о римлянах (покорившие) и евреи (понятно).

Моя тропа универсальна. Не только идет, тянется, но возносится и проваливается, тянется, кружит между халуп, небоскребов, храмов и пагод, восходя туманом и дымом рассеиваясь. Моя тропа – явление и временное. Мне с ней удобно, надеюсь, чувство взаимно. В отличие от многих других, это слово мне не пришлось приручать. Встретилось, прибилось, сразу стало своим. От «я» к «ты» повело терпко, терпеливо, торопко, став незаменимым в диалоге из двух углов времени-и-пространства.

Дорога, особенно большая, тракт по-старинному, названия требует. Тропе оно ни к чему, как в тексте имя-фамилия. Зачем фамилия даме с собачкой, в отличие от клички собачки, чтобы дама ее подзывала.

Вовка? Витька? Кажется, Сашка, ничего к рассказу отца не добавляя. Сосед, твой уже тоже. Пил молча, напившись, бессловесно лез в петлю. Отец несколько раз его вынимал, о чем рассказывал без не зарубцевавшихся подробностей, щадя тебя, свою память не бередя, талантом рассказчика не обладая. Вынимал, пока тот не попал под трамвай. Простая история. Ни масла, ни Аннушки.

Вспоминая, представляю Урбанского, мощного, твердого, с фамилией очень созвучной, пока лживо на Красной площади огромную ладонь с золотой звездою не разжал. Правда в фильме была кусковая, как рафинад, от лживой сахарной головы отщепленная. Правдой был Сашка, носивший гимнастерку с отпоротыми погонами, на рельсах кончивший героический путь победителя. И то сказать, не на доске с колесиками на рельсы приполз, не на деревянной ноге к смерти хромал, увечно, смертельно зашитые в память расхожие немецкие слова повторяя.

Кому суждено быть повешенным, тому не найти смерть на рельсах трамвайных. В соседней квартире, в одной комнате жила славная пара, не молодые, он скрипач, она, позабылось, не важно. В другую комнату деревенская Ленка мужика привела спокойного, когда трезв. Пьяным он молча бегал за ней по маленькой комнате, а та на весь дом орала: «Рятуйте!» Повторение – мать учения: спасать никто не спешил. Однажды у скрипача и жены его Ленка получила убежище. Чтобы догнать и убить, муж деликатно решил не выламывать дверь, а из своего окна в соседское перебраться. Так ему показалось логичней. Не удалось. Свалился с пятого этажа. Пока скорая приехала, поднялся, осмотрелся и протрезвел. В больницу привезли, на утро его отпустили. Через год он повесился. На этот раз вышло удачно. Скрипач с женой как раз переехали. И вдова с двумя детьми вторую комнату получила.

Ты пытался представить Сашку на рельсах или в петле, но получался пьяный, сумасшедший поэт, стихи напоследок пишущий кровью и душистым мылом намыливающий веревку. Лишь со временем мыльная опера замолкала, и возникала полутемная комнатушка в подвале: кровать проржавевшая, стол-стул, назначенный люстре крюк в потолке, на грязной шее петля.

Как из петли вынимают, ты не представляешь, сказать честно, и я. Упираясь в бесконечный пунктир, ты переключаешься на отчаянный звон, визг тормозов, хруст под колесами, которые видятся плохо: огромные паровозные с красным ободом их замещают. Высыпали, милиция, скорая, носилки, гул и свистки. Голова? Опереточно, театрально, Париж, гильотина, Людовик, Мария-Антуанетта.

Не так. Обидно не так. Обыденно, унизительно серо. Свидетели, протокол, похороны без речей, без цветов, без салюта и без оркестра. Словно и без покойника, по пути к рельсам имя свое потерявшего.

К чему ему имя? Это звездам нужны имена. Андромеда, Кассиопея. Созвездия Пегаса и Лиры. Великое множество, без имен не обойтись, на всех не хватает. Их больше, чем населяющих землю, а две звезды не могут быть названы одинаково. В отличие от людей, звезды не умирают, имя освобождая, точней сказать, с точки зрения человека звезды бессмертны.

И не только они. Корни деревьев, к примеру. Самих деревьев давно может не быть, а корни живут, на тропу выползают, или тропа наползает на них. Как ни скажи, а идти, особенно в темноте неудобно: споткнувшись, можно упасть и расшибиться. Тем более нередко корни появляются неожиданно, после дождя, как улитки и черви, вдруг из размытой земли прорастая.

А из забытых рыжих лесов, полян материализованных идиом клочки летят по закоулочкам. Из чужого пространства, из чуждого времени их внутренняя рифма несет. Клочки – чего? Какие там закоулочки? Клочки бумаг или тумана? Парижские добульварные закоулочки: стоки нечистот и склоки соседей, крысы мудрые, серые, рыжие. Туман пробирается с Сены, об углы домов на клочки разбиваясь, а из окна – клочки рукописи алхимика: за жилье задолжал, зажился-на-грешной-земле-не-прижился-на-хозяйке-вдове-не-женился-и-умер. Вот и летят клочки рукописных туманов или рукописей туманных по забытым, заболоченным, заколоченным закоулочкам.

А затем времена льдинами звонко столкнутся, задрожит, загремит, искры, новые слова и созвучия высекая, пространства сдвинутся, место пространству-времени новому, не рукописному освобождая. С этого часа ничто не будет забыто, никто не будет забыт. Все всех будут помнить, всё запомнит всё навсегда.

Ты временем, не скажу, дорожишь, ты его ощущаешь. На службе поминутно глядишь на часы – это нормально – но чувствуешь, что в тебе самом секунды вроде бы тикают, из тебя мгновения иглами острыми вылетают, ближнего раня. Миг-тик – и летит, плоть чужую колет не больно, невинно лаская. Недолго и самому в часы – изобретение дьявола – превратиться. Представь, не кот, а часы лезут в трамвай, тиканьем, словно ножом консервную банку, толпу раскрывая. К толкотне все привыкли – не удивишь, а это внове, непривычно, пугающе.

С улицы – радио: сказку сделать былью, ты в ответ – тик-так, портишь всем настроение, лучше бы воздух испортил. Во мне тик-так тоже есть, не в такой мере, конечно, но всё же. Не столько, правда, тикаю изнутри, сколько по прошлому тиканью тихо тоскую.

Может быть музей времени сочинить? Не времен – это понятно, но времени?

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.