Ты

 

Купить в журнале за декабрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Ты идёшь по тропе, шею из круглого битловского ворота выворачивая:

I love you,

I love you,

I love you.

Я за тобой, глядя на немолодого резвого Пола Маккартни на сцене.

Я иду по тропе. Ослепительно красно, больно, прямо в глаза солнце садится. Ты идешь, оно робко, мягко, розовато встает. Часы на руке. Первые. «Юность». Пятнадцать рублей. Подарок. К тринадцатому-или-четырнадцатому году рождения. В классе почти ни у кого часов еще нет. Я часы не ношу. И не наблюдаю. Вспоминаю тех, кого ты забыл. Многих нет, растворились, исчезли, грех их не вспомнить. Вне тропы твоей-и-моей – чужой мир, пространство, которое населяют иные. Когда далеки, не противны, даже милы.

Над тропой высокая тишина, а продираться приходится сквозь пустоту, раздвигая израненными о колючки руками. Никогда тропа сама себе не равна. То гипербола, то литота. Со стороны хорошо, если гротеск, чаще над здравым смыслом насмешка. Потому чужому взгляду, нескромному, любопытному, делать здесь нечего. Чем выше забор, чем непроницаемей, тем полезней. Любителям заглядывать категорический императив: да не искусится глядящий идущим, не вопьется взглядом, тем более, продолженным кистью, оставляющей на холсте обрывки, обломки движения: желтую руку, красную ногу и фиолетовый глаз, рогожинский, режущий, ноздреватый.

Картавя, хохочет ворона. Прохожий оглядывается, выходит от саркастического карканья из себя, думая, что хохочет над ним, швыряет всё, что под руку попадется. Ворона не унимается, еще больше выводя из себя. Он рвется мерзкую пересмешницу проучить, ищет, что бы швырнуть, но вокруг ничего не осталось, от чего не выходит – из себя вылетает и, неуклюже взмывая на дерево, протягивает руку – схватить подлую птицу, запутывается в ветвях и грохается на землю, больно и оскорбительно в себя возвращаясь.

Отряхивается и оплеванно продолжает идти без смысла, без цели. Вслед пакость не каркает – квакает, болотно, вонючими всхлипами, ехидно гнусавя, подражая великому музыкальному пересмешнику, которому обхихиканные сполна наотмашь припомнили.

Идешь в сумраке ночи, вслушиваясь, что на веку твоем, коротком-ли-долгом, случится. Идешь, раздвигая, ощупывая, осторожно, чтоб не испортить. В вековечном мраке двигаться трудно. Приходится ледокольно, в челюскинца обратившись, настороженно и напряженно вгрызаться. Но, освоившись, пообвыкнув, набрав ход, двигаешься уверенно, о прежних фобиях позабыв.

Идешь, и время, к тебе и ко всему на свете безразличное, равнодушное, с тобою идет, иногда вперед забегая, опережая. Ты его движение ощущаешь?

Ты идешь, сочиняя чудеса, которые с тобою случатся, я – какие несчастья, вспоминая медные, тарелки и барабан, время от времени будоражившие округу. Услышав, ты непременно выглядывал, но за домами печальное движение не было видно. Зато была видна голубиная туча, при первом громе оркестра, закрывавшая солнце. С течением времени в жилых районах громкое проявление скорби, видимо, запретили, рассудив, что громогласное напоминанье о бренности не слишком уместно. В нежилых, специально отведенных местах, где человек вольно дышит – пожалуйста, сколько угодно.

Ты идешь, сочиняя сексуальные сцены, которые никто до тебя сочинить не был способен. Твоя фантазия непорочна, непрочность плоти тебя не волнует. Тебя волнуют слова, которыми пиршество любви приходится передавать. Они или уличные или же медицинские, других в родном языке не было, нет, и не будет. Такая карма. Такая судьба. А на другом языке такие сцены сочинять ты не способен. Так что придется мне, если хоть какую из них я припомню, облечь в слова, достойные темы. Вряд ли картины получатся реалистичными, больно в своих фантазиях ты свободен, вряд ли технически кто-то их будет способен исполнить. Может, приз учредить за воплощение буйного полета воображения?

Ты идешь, одним взглядом захлопывая все двери, занавешивая все окна в округе, чтобы никто подумать не смел, что ты голубь, едящий с рук и голову прячущий в перья. Идешь, устав читать текст, странный и непонятный, в пути теряя недолгие воспоминания, которыми не дорожишь.

Ты идешь, с любопытством рассматривая свое «я», только что проклюнувшееся сквозь оболочку всеобщего зевающего безразличия, ослепленное неожиданным светом, оглушенное неслыханным грохотом. Ты играешь с этим желтым мокрым цыпленком, не успевшим ничего пропищать, не знающим, что ему нужно тепло, еда и любовь, достаточная, но не чрезмерная. Достаточная – не умереть. Не чрезмерная – слишком в жизнь не влюбиться. Ведь назначено к смерти привыкнуть.

Ты идешь, думая, какое избрать ремесло из всех тебе ненавистных, на ходу теряя претензии, притязания, размышляя отрешенно и самозабвенно: пьют ли жиголо жигулевское пиво? Идешь, постигая: больше часто хуже, чем меньше, есть слова, которые любишь и ненавидишь, и есть слова, любящие и ненавидящие тебя. Любящие сами приходят, ластятся и ложатся, ненавидящие не приходят, как ни зовешь, издеваются, зная: без них не обойтись.

Ты идешь сквозь рой тютчевских медовых стрекоз, чье сверкание крыльев пахнет пузырьками сухого шампанского, идешь, изнутри светясь караваджевским, плоть взрезающим светом, идешь, не задумываясь об отворенной пасти банально беззубого времени, прорисованного скрупулёзно, до самой мельчайшей черточки-точечки пустоты.

Ты идешь, а кто-то, забавляясь ли, издеваясь, пририсовывает тебе усики и бородку, и белая птица, голубем притворившись, летит, вычерчивая крыльями иероглифы новой эры, из нее тебя за ненужностью вычленяя.

Ты идешь, а бурный ветер надвинулся с севера, туча огромная, огонь полыхающий, сиянье вокруг, в нем – словно свечение из огня, из которого – подобие четырех живых, подобие человека. Четыре лица у каждого, у каждого четыре крыла. Не оборачиваясь, идут, каждый в направлении лица своего. Подобие лиц их – лик человека, лик льва – справа у четверых, лик быка – слева у четверых, лик орла – у четверых.

Ты в лица всматриваешься – мое лицо ищешь.

Твое лицо я ищу – всматриваюсь в четверых.

Кто первым нарушит молчание. Праздный вопрос. Разумеется, я.

Тебе не нужен никто? Я тебе надоел? Ты? Забава? Моя? Не перепутал? Может забвение? Я – забвенье твое? Зачем словами соришь? Не плюй в колодец! Вылетит – не поймаешь!

Я тебя разбираю на части, а потом заново собираю? Зачем? К тому же, согласись, лишних частей не остается! Ты не думаешь, что меня предаешь?

Что? Я – тебя? Ну, и наглец! Ты желаешь, чтобы я со своими россказнями, притчами и нотациями ушел, исчез, испарился? Россказни? Глупость! Притчи? Ты хоть знаешь, что это такое? Нотации? Что ты выдумываешь!

Надоело? Побыть одному? Хорошо. Только поздно будет, когда поймешь: шарик-то улетел. С кем останешься? Один, на тропе. С гулом ветра? С вонью кошачьей? Хорошо, ухожу, с носом тебя оставляю. С носом громоздким для самой широкой тропы, с которой тебя благополучно, помяни мое слово, он же изгонит. Оставайся с ним, с жирным, мясным, угреватым. Вдобавок красный прыщ у правой ноздри. С хитрым, праздным, лукавым! Почему у правой! Ну, не на левой же! Там след от зеленки, замазали ссадину. Оставайся с ним, сизым, пьяненьким, соплями набухшим! С носом! С ним и общайся. Он тебе всё о тебе самом и расскажет. Не промах. Везде побывал, чего только не видел, кто только с ним не оставался.

Осточертел? Даже носы, привыкшие сквернословить, не смели так выражаться. В черта верили? Почему бы и нет. Правоверные католики до сих пор сатаной юношей шустрых стращают. О православных вовсе нечего толковать.

Черт не сатана? Враки, брат, глупость. В любом словаре синонимов он вместе с бесом и дьяволом, шайтаном и нечистью. Так что подумай, прежде чем на развод подавать, тем более что не знаешь, в чем я перед тобой виноват.

Вот, слушай! Я – вор, бессовестно крадущий слова, придуманные не мной, созвучия, сотканные не мною. Краду у всех, в первую очередь у тебя. Ты придумал, соткал – я вспомнил и записал. Теперь понял, зачем ты мне нужен, мот беспечный, бездумный, силу свою оценить не способный. Слова, созвучия ко мне давно не приходят. На кой я Гекубе? Ты ей нужен, ты интересен, ты ее, многодетную несчастную мать, завлекаешь. Научишься макабрические стихи сочинять, ей посвяти.

Не только вор, я – убийца. Воруя твое – ворую тебя, по нитке, как куклу плетеную, распускаю, и ты по невидимой лестнице в землю уходишь, из памяти моей исчезая. Мавр дело сделал. Мавра можно забыть. Я мойра, о прошлом поющая, не прядущая его – расплетающая не новое, потертое и заношенное: вещи, улицы и слова, всё воняющее обжоркой, помойкой, немытостью, гнусными суффиксами, мордами-харями-рожами.

Чтоб не свихнуться, выключи телевизор, выруби радио с маршами – кованые сапоги, искры из мостовой, ура тому-то во имя того-то. Выруби-таись-молчи-слушай. Степь да степь кругом, мелодично долго ямщик замерзает. А в степи уже дочерна распахан клочок, зерна уложены – умереть, прорасти, вырасти, стать хлебным мякишем, которым светоч и гений, издеваясь, бросал в жену, а та пошла и застрелилась.

Ты идешь, не слишком отчетливо следы оставляя. Как распознать? Тебя я не вижу. Зажмуриваю глаза, веки вдавливаю, но вижу лишь искорки и огоньки. Композиция абстрактна и беспредметна. Тебя я не вижу!

Не вижу ничего, что тебя окружает, от чего и куда ты идешь. Может, так не у всех. Может, только для меня невидимо прошлое? Но я тебя слышу, и всё, что тебя окружает, самые никчемные звуки, которые мне не интересны. Но их слышал ты, и они запоздалое звучание продолжают. Порой мне хочется их изгнать, место для новых звуков очистить: новых шумов, новой музыки, новых скрежетов – не трамвайных. Ныне трамваи совсем не скрежещут. Разве это трамвай, если он не скрежещет? А когда затихает, слышу звуки воды: капли из крана, струи веером из поливальной машины, опадающий плеск и рокот фонтанов, дождь в порывах ветра судорогой по стеклу. И сквозь тоскливое время – громкий песенный голос дейнековских мускулистых купальщиков, заглушающий шум воды и ржавое труб дребезжание, бульканье невразумительных поцелуев и слушайте пионерскую зорьку.

Ты слышишь задушенный смех, ватно ушедший в ладони, смешки-хихиканья, сплюнутые вместе с лузгой. И хочется со ртом полным смеха пробежаться Кандидом. Или – обезьяной из зоопарка, вход в который осквернили еще при тебе дебильными львами.

Ты слышишь разлапистые пыльные звуки городских, зеленых, как принято называть, насаждений. Слышишь всхлипы, взвизги и ржание. Бородино? Аустерлиц? Цепная реакция собачьего лая? Днем их почти не видно-не слышно. Стемнеет, откуда берутся?

Я слышу звуки радио, желто-черные, слева светло-зеленоватый аквариум, справа сноп света, из окна напротив бьющий в открытую дверь, где, устав, затихает, рассеивается. Слышу звуки с балкона: соседского мальчика зазывают домой, куда ни один мальчик на свете, репетируя роль блудного сына, никогда не торопится. Вечером доносится характерный звук домино, вбиваемых в стол: энергия требует выхода, на похождения после работы сил нет, денег на выпивку тоже, вот, испытывают дощатую плоскость на прочность. Они разойдутся, и с детской площадки под пару дребезжащих, как клавикорды, аккордов возникнет вчера сломавшийся голос, в белую березу влюбленный.

Редкий шелест шин по боковой, наспех заасфальтированной улочке. Главная улица не далеко, но сотня метров шум поглощает, для тебя она постоянный жизненный фон: город велик, огромна страна, неистово беспризорно орут флаги на башнях.

Родная страна широка, но особенно не поездишь. Потому всё сжимается, звуки сгущаются, радио затихает, отщелкало домино, звезда со звездой поговорила. О чем можно столько чудовищно световых лет разговаривать? Верно, о жизни-и-смерти. Даже звезды, и те умирают, только происходит это невообразимо медленно, бесконечно.

Ты спишь. Тихо. Бесшумно. Твое дыхание я слышу едва-едва и вспоминаю тебя, засыпая.

Просыпаюсь же с мыслью, которая формулируется безбожно правдиво. Разве человек пользуется языком? Это язык пользуется человеком, чтобы материализоваться и зазвучать, засиять буквами, озаряющими пространство-и-время. И становится видимым, слышимым время в мерном исчезновении весенних сосулек, в перетекании лекарства из капельницы.

Капли – мгновения, в которые перед жизнью пятится смерть, и к смерти жизнь приближается.

Значит, время – это сосулька. Мокрое. Холодное. Почти насквозь прозрачное.

И капельница. Трубчатое. Пластмассовое. Перепутанное.

Кап-кап.

Так тают вечные льды, из которых вырастает абсурд, в них некогда вмерзший.

Образ? Неприличная очевидность.

Или время всё-таки птица? Прилетела, клюнула, улетела, крыльями взмахнула, прошлое стряхнула – взлетела.

Таинство полета. Таинство времени. Таинство птичьих созвучий.

О, глокая, глокая куздра! За что ты так штеко будланула несчастного бокра?! Зачем так неразумно кудрячишь бокренка?!

Зачем, зачем фиолетовой флейты светло-сиреневое дыхание?

Освещать? Тропу освящать?

Полумрак, тень отрезала голову, несет шапку в руке – не всадник без головы, а прохожий. Случайно пересекает тропу. А она – не надо обманываться – хоть и в полумраке очерчена четко, но прокладывать ее приходится нелегко и самому.

Нет? И суда тоже нет. Но есть покой и воля. И – тени, блики, сверкание и сверчки теплой ночью, когда остальное всё немо. И тогда вслед за куздрой – нелепо, проникновенно.

 

Ланды и гли заленовый галан,

кра и гара гулон алеповенья,

зала и валости ураг каневосенья –

в дыль илину лагающий гуран.

 

Алаками милох гилих и гран,

от гроя алабая и от зени,

посон сезения, глумений и сарений,

мужит, вружа, гуливый варован.

 

Волоза стразнут, дыль за лим зулом.

Мара? Галем? Кло лепает? Кло рает?

Керем сажемом жомно загирает,

А лиз зевит – вунри о лебы лтом.

 

Вад лим вологит в лебе инкий стым.

Валого луза? Зыло мосотым.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.