Ты

 

Купить в журнале за декабрь 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 6 часов | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Почему самолюбие, кажущееся избыточным, называют болезненным? Избыточная гордость – это гордыня. И у самолюбия есть напарник – самовлюблённость. Болезненная гордость? Вполне вероятно, но встречается редко. Болезненное самолюбие разрушает самого обладателя, она – болезнь завышенных притязаний, дисгармония разбега и взлёта, замаха и силы удара. На последних стадиях неотвратимо смертельна. Недолгая память. Хвост обглоданный рыбий. Его, ещё не обглоданный, захватила ловкая рыба, а её – плывущая за ней ухватила. За нею вторая, за которой другая, так и плывут, серебристо в зелёной воде извиваясь, восьмёркой, рыбой-змеёй безначальной-и-бесконечной. Ни причин, ни следствий, серебрится, подрагивает, то ли вода цепь рыбью колышет, то ли она водою играет. Белый голубь лист масличный в клюве тихо проносит.

Созвучие, гармония красок, радуга ощущений, музыка запахов. Образы слиты: не понять, что слышишь, что видишь. Идёшь по тропе, в транс райский впадая. Ускоришь шаг – слитный образ исчезнет, замедлишь – вернется, рождение, жизнь и исчезновение в единый нерасчленимый поток единятся.

Идёшь, узнавая, кто ты, по тропе, подгоняемый вечным погонщиком – комплексом неполноценности, то ли не замечая, то ли от меня убегая. Тропа узка, справа и слева бетонный забор, лучше сказать, ограждение, может, ограда. Взгляни сквозь решетку бетонную: рай с одной стороны, ад – с другой. Ускорь шаг. Ни рай, ни ад не исчезли, тебя не покинули: дерево зеленеющее, из самого себя произрастающее, листьями шепчущее – с одной стороны, а с другой – дерево обгоревшее, словно само в себя вросшее, черное и безмолвное.

Не торопись, не беги. Всё равно не догоню, идём ведь по-разному. Ты – забывая. Я – вспоминая. Давно виденный фильм смотрю заново, теперь без цензуры. И сколь бы ни хотелось, чтобы вместе мы вспоминали, никак не возможно. Ты еще слишком мало забыл, чтобы помнить то, что нельзя забывать.

Вот, вспомнился дом, который ты позабыл, по сути, твой первый. Не только вспомнил его, но разыскал на улице, которой не существует. Как? Дом есть, заколоченный. А улицы нет, исчезла, остатки дороги и тротуара травой и мороком заросли. На всё извилистое русло давно в бездну утекшей реки один-единственный дом, от чужих глаз обнесенный забором. Была река, затем была улица, а ныне морок с единственным домом: стекла выбиты, окна накрест забиты. Вспомнил, приехал, увидел. Твой дом стал моим: не ты, я его вспомнил. Но ты не злись. Что нам делить?

Может, Красную площадь? Не ту, глумливо державную, половине мира звенящую, грохотом парадных сапог оглушающую. На нашей с тобой маленькой Красной всегда пыль, грохот и толкотня. И сквозь всё – трамвая нервное ожидание.

Звеня, тормозят, подъезжают. Звеня, скрипят, отъезжают.

Наконец ты у окна, в него въезжают улицы, переулки. На простор трамвай медленно, тяжело выползает. Город его с трудом выпускает. Чем далее – тем быстрее, остановки реже, и наконец, вздохнув широко, разбежавшись, дребезжит во всю прыть через лес. В окно тычутся ветки, отец, на миг высунув руку, вносит маме ветвь, цветами украшенную. Не все попытки удачны, но вот и тебе достается. Трамвай дальше, а вы по песку, по тропе к дому, туда, где вас ждут. Тебя ждут везде, меня же почти – малая уступка обману – нигде. Утренний обман к полудню рассеется, останешься только ты.

Тебя там оставят: каникулы. Крошечный дом с непомерно огромной не застекленной верандой, под полом – пустое пространство, склад, свалка, из углов тянет, сказал бы ты, сыростью, я скажу: тленом. Доски прилегают друг к другу не плотно, щели – неровные, искривленные полосы света, в них мечется, словно гонимые паникой гномики, легкая летняя пыль. Возле сучка веселый паук на радостной паутине. К щели прильнуть: сквозь пыльных гномиков на голубом безоблачном фоне – листья, ветки, цветы. Коричнево, бело, зелено, оглушающе разноцветно.

Вместо окон веранды – не дикий, причудливо вьющийся виноград, но настоящая терпкая «изабелла». Ступеньки, калитка, крючок изнутри – сад с ржавой кроватью, цветастым тряпьем под кое-где краснеющей вишней. Книжка рядом с подушкой. Всё это ты позабудешь, чтобы я вспоминал, и листья, вырезывающие голубизну, и обрывки мыслей и слов. И разноцветную тучу – цыган, женщины, дети, громко, на всю округу призывно: «Мы не цыганки, мы сербиянки!» Почему сербиянки? Рифма такая. Просятся на постой, божатся платить. Куда? Все здесь ютятся на считанных метрах, которые грешно квадратными называть.

Буду вместо тебя вспоминать яркую, огромную, не слишком сладкую, однако, малину. Ее, осторожно раздвинув колючие ветки, слегка пальцами сжав, ты будешь тащить со штырька, на который насажена, без ассоциаций, но вожделенно. Буду вспоминать и запах и вкус, но ярче, точней всего движение пальцев, охватывающих желанный в сумеречном запахе маттиол, едва различимый, зазывно краснеющий плод. Только тебя не вспомню никак, потому сейчас иду, пытаясь догнать, сознавая, что это никак не возможно: гнаться за тобой, как за временем, бесполезно.

Под верандой – пространство в три погибели, не разогнуться, населенное прошлым, не довоенным, оно за чертой, проведенной зияющим бегством: смертный свист бомб вокруг эшелона – преследовавшее отца впечатление от войны. Рухлядь, книги, журналы, чёрно-красная повязка сталинской всё рушащей смерти и корежащее осознание: малый миг ты был современником того, о ком потом, крутя пластмассовый барельефчик настольный, маму дразня: жаль, умер, его бы на Лобном месте повесить. Мама не сердится. Но в детстве она звонко читала стихи о великом вожде, искренне, проникновенно, и забыть это не может.

Кусты малины – в саду по периметру, вдоль забора. Отец – деятельная натура, старатель – сажает, прививает, из ботанического сада привозит. Алая, как накрашенные губы, малина. Смородина (как-то услышу: сморода) – черная с лучиком света, словно икра, будто черные жемчужные ожерелья. Твердый зеленый мохнатый крыжовник. Яблоки, иной год и вишни. Как положено, лопухи и неведомая лебеда. Сад раз в два-три года растет, отец удлиняет забор: освоение целины.

Абзац этот – подражая тебе. Не зря у тебя на стене Хемингуэй (Гертруды Стайн ученик не самый лучший): бородат, молод и трезв, в погоне за рыбой, выуживающей с земли рыбаков, Европу покинувший, в мадридском ресторане оставивший о своих обедах табличку. В соседнем ресторане другая: здесь ноги его не было.

Из крошечного домика при саде, всё время растущем, ты ходишь за хлебом и всякою мелочью в деревянный магазин на ступеньках, где однажды – огромная очередь, возбуждение, пьяная баба, завывая, зовущая страну огромную встать, а дома по радио, днем не смолкавшее: Куба, Кеннеди, Кастро.

Трамвай начинался на площади и, на поворотах визжа, так в кладбищенских мастерских режут камень, кончался где-то вдали за твоей остановкой, первой в дачном предместье со странным, но ласковым именем Пуща-Водица. Ни тебе, ни мне не пришлось проехать по всей этой линии, по всей Пуще-почему-то-Водице до конца от начала.

А я, вспоминая идею мистера Блума проложить на кладбище трамвайную линию: катафалк, траурный кортеж, проехал не от начала, но до конца до знаменитого Венского кладбища. Это было долгое дребезжание по старческой в три четверти Вене, куда с донесением был послан Болконский, не знавший, что Моцарт похоронен в общей могиле, не видевший светлого храма, возле которого остановка извозчика, катающего по знатным могилам.

Князь Андрей не наткнулся на склеп еврейского праведника. Чтобы войти с замком надо совершить несколько действий не сложных, однако, свидетельствующих о принадлежности. Набираю, свидетельствую, не открывается. Иду вдоль стены, ищу выход, размышляя, почему к праведнику не допущен. Нахожу ворота: закрыты, остается дальше плестись, легко отсюда, видно, не выбраться. Побродив, увидев, запомнив, выход сыскав, ем в прикладбищенском ресторане. Рядом за столиком две кружки пива и кола. Бабушка, мама и внук. Вероятно, дедова годовщина.

Гляжу на них, трамвайный путь вспоминаю и задумываю написать эссе под названием «Город», первая глава которого, разумеется, «Площадь», только, Бог весть, напишу ль. А если всё-таки, оно не будет о городе, человеку несоразмерном, огромном, разбухшем, как труп, в летний зной разлагающийся. Но о совершеннейшей Вене, о Шиллере-Гете, друг против друга стоящих, не далеко от которых у ограды – смотрите-запоминайте! – на фоне парка, ставшего биваком, из ненависти беженцы занимаются любовью. Громкими стонами приглашая прохожих полюбоваться.

Полиции нет. Её здесь не видно. Прохожие ягнята молчат, отворачиваясь.

А вечером, возвращаясь с концерта в костеле – Ave Maria всевозможных эпох – натыкаюсь на уличного скрипача, рядом с которым арапчонок, вырвав руку у матери, кружит вокруг музыканта, танцует, весело в ритм попадая. Скрипач кончает играть – вслед за ним кланяется и танцор.

На улицах Вены я тебя не ищу. Что тебе город немецкий с легким славянским привкусом, едва ощутимым? И ты ей совсем ни к чему.

А домика нет, как и сада. Я не был, мне рассказали.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.