Пятое время года

Хопкинс задумался. Наморщенный лоб подчеркивал явную озабоченность.

– Мы сделали добрую половину стандартных операций, неужели ты не хочешь облегчить страдания и снять этот чертов билет? А ведь я знаю еще пытки японских мастеров. Ты и не догадываешься, что можно сделать тонким, как перо, лезвием и несколькими голодными крысами. Я могу так обработать твои ноздри, что они будут пригодны только для демонстрации в цирке уродцев. Подождем еще немного. Для продолжения банкета попробуем горячие блюда. – потер он свою седую бороду закругленным набалдашником трости и махнул слугам.

Изрезанное, избитое, истекающее кровью тело парня переложили на деревянный топчан с фиксажем для рук и ног.

– Иди к чертям собачим. – на доске было не очень удобно. Туловище перехватили толстой веревкой, руки зажали скрипящими ржавыми кандалами и стянули к полу. Разбитый локоть дергался в спазматических покалываниях. Ноги были зажаты между обугленными деревянными колодками. Помощники Хопкинса развернули доску к камину. Нестерпимый жар ворвался неожиданно и резко. – Боже, нет!

– Да! Да! – победно засуетился у огня инквизитор, раздувая его огромными скрипучими кожаными мехами и громко при этом насмешливо фыркая. Пламя лизало пятки и щиколотки Жени. Кожа неестественно покраснела и начала пузыриться.

– Выпустите меня! Я сниму, снимууу, снимуууу!

Хопкинс по-цыплячьи наклонил голову набок, словно прислушивался – хотя не услышать громкий визг мог только безнадежно глухой человек.

Женя кричал, извиваясь всем телом. Мышцы по всему телу напрягались, вены вздувались, выступая голубыми ниточками, голос летел и срывался на хрип. Доски под ним скрипели и скамья ходила ходуном. После властного жеста Хопкинса ее отодвинули от огня. Женя что-то невнятно прошептал сухими потрескавшимися губами, обмяк и потерял сознание.

Поскучневшим голосом инквизитор обратился к своим ретивым исполнителям.

– А теперь оба бегите за хозяином. Я хочу, чтобы он видел это. Ведро воды. Нет, ты останься. Вылей прежде ему на голову ведро воды. Пусть очнется.

Слуга проворно и аккуратно, стараясь не разлить ни капли, полил лицо Жени.

Прошло несколько минут.

– Снимай! – приказал Хопкинс едва открывшему глаза парню. – И если ты меня обманул, я устрою настоящий ад, жарче и громче, чем в аду. Ну? Что ты бормочешь?

– Цепи...Рука...Сними... – более четко повторил Женя, приподняв голову и тут же уронив ее обратно, разряжая легкие жутким кашлем. Хопкинс наклонился, приняв позу завязывающего шнурки человека и зазвенел цепями. Секунду спустя Женя почувствовал относительную свободу правой руки. Вода стекала по его лицу, смешиваясь с потом и кровью. Хопкинс деловито упер руки в бока.

– Я жду. Делай это.

Женя поднял руку и коснулся красно-черного шнурка, прилипшего к телу. Пальцы судорожно сжались на нем и рука резко понеслась вниз. Хопкинс экстатически наблюдал за этим, но когда кулак Жени разжался, выпуская толстый шнурок между пальцами, на его лице появилась плохо скрываемая гримаса ненависти.

– Сильнее. Дергай сильнее!

Рука безвольно свисала вниз, подобно сохнувшему на веревке шарфу. Пальцы снова пропустили шнурок медальона сквозь себя, не причинив никакого вреда. Хопкинс светился восторгом. Не раздумывая, он импульсивно схватил первый попавшийся обоюдоострый нож, валявшийся в груде иголок, щипцов и тисков, и вложил его рукояткой в ладонь Жени. Кулаки мастера пыток истерично сжимались и разжимались, глаза тускло взбудоражено блестели в предвкушении долгожданного.

Но что-то не получалось.

– Неужели нельзя просто разрезать этот шнурок? – через несколько по прежнему бесплодных попыток наклонился к парню инквизитор. Он выглядел более чем раздраженным и брюзгливым. – Что ты там опять бормочешь? А? Сейчас я сам...

Внезапно нож, блеснув рыжим и красным, описал дугу и угодил прямо в глаз склонившемуся инквизитору. Женя резко и проворно вытащил лезвие и воткнул в другой глаз уже открывшему в немом крике рот Хопкинсу. Белое, похожее на яичный белок, вещество хлынуло по его щекам, заливая усы и бороду.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – закричал Хопкинс, разинув рот до неймоверного. Красный язык, словно дразнясь, вылез наружу, смешно болтаясь в воздухе.

Женя, не мешкая, перерезал стягивающую живот веревку. Он не выпускал нож ни на секунду, сжимая его, как последнюю надежду, что в общем-то, соответствовало действительности. Неуклюже поднявшись боком, он еще раз полоснул ножом Хопкинса по рту, разрезав губы до скул. Руки инквизитора тут же прижались к разорванным щекам в театральном мелодраматическом жесте, сквозь пальцы ручьями сочилась кровь. Женя нагнулся и нащупал затяжной винт. Слуга, с интересом аналитика наблюдавший за молниеносными, как хлыст, ударами молодого человека, неторопливо направился к нему. Лицо выражало недовольство в высшей степени проявления, граничащее, однако, с некоторым уважением. Женя отклонился обратно и зажав нож зубами, поднял трость инквизитора, лежавшую прямо под ним. Пальцы ухватили ее гладкую поверхность, правая рука при этом угрожающе хрустнула. Он перегнулся обратно назад, повернувшись спиной к слуге. А через несколько бесконечно долгих секунд, подгадав, когда противник приблизится, резко, молниеносной пружиной, развернулся.

После неожиданного свистящего удара лысый гигант осел на пол. Хопкинс наткнулся на него и упал. Он уже перестал кричать, издавая лишь глухие булькающие звуки, подобные тем, которые можно извлечь, дуя в соломинку, торчащую из стакана с колой. Кровь забрызгала изувеченное лицо инквизитора и он нещадно саморазрушающе колотил им по камням пола, оставляя черный блестящий след. Женя открутил винт и бережно поднял правой рукой левую, положив ее на доску. Затем сел и ненадолго склонился над колодками для ног.

Хопкинс дергался и пытался встать.

– Лежи спокойно, мразь. Я выдержал твое испытание, – совершенно ясно и членораздельно сказал Женя, поднимая джинсы и беря ботинки под мышки. – Я ухожу.

За камином оказалась белая дверь, совершенно не вписывающаяся в общий интерьер своей новизной и принадлежностью к миру, где уже существовала краска и хорошо работающие замки. Женя отбросил ненужный теперь нож. Ручка повернулась до упора. Медленно, осторожно ступая болящими до рези в глазах ногами, он открыл дверь и вышел из камеры в полуосвещенный коридор.