Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

Однажды, придя в школу, я не увидел среди ребят Галку, хотя она всегда появлялась в классе одной из первых. Она вошла в класс перед самым звонком, ни на кого не глядя, молчком села на своё старое место впереди меня и… окаменела. Округлив глаза и раскрыв рты, все с изумлением уставились на неё. А меня от головы до пяток будто электрическим током прошило, и я сразу понял: случилось самое худшее из всего, что могло случиться – она всё узнала. Но как? От кого? Кто мог рассказать ей? Я сидел, сжавшись в комок, безуспешно пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание, и не находил.

Когда закончился урок, Галка подошла ко мне и, глядя поверх головы, тихо, но твёрдо сказала:

– Пойдём со мной.

Я встал и на негнущихся ногах покорно пошёл за ней. Класс притих, и я затылком чувствовал устремлённые на нас десятки глаз.

Она привела меня в раздевалку, куда редко кто заглядывал до конца уроков, и остановилась. Потом повернулась ко мне и, почти не разжимая побелевших губ, спросила:

– Ты летом целовался с Надькой? Это правда?

– Галка! – я хотел сказать, что никогда не целовался с Надькой, но тут же умолк. То, что я сделал там – под берёзами, было, пожалуй, хуже поцелуя. И я опустил голову.

– Значит, правда… Эх, ты! – она брезгливо скривила губы и сказала: – Верни мне книгу… Предатель!

– Галка! – я сделал попытку остановить её.

– Не подходи… ударю.

Вот и всё. Подо мной разверзлась бездонная пропасть, и я летел, летел в холодную бесконечную пустоту, не пытаясь даже сопротивляться…

Почти ничего не соображая, я вернулся в класс, вынул из сумки томик Есенина, который всегда таскал с собой, и положил его перед Галкой; она не шелохнулась. Ребята в недоумении переглядывались, девчонки о чём-то шептались, но никто не сказал ни слова, понимая, что между нами произошла не просто ссора, а нечто серьёзное. Учительница, войдя в класс, удивилась:

– В вашем классе – и такая тишина… Ну и ну.

Не знаю, как я смог просидеть до конца уроков. В виски стучало одно-единственное слово: «Предатель! Предатель! Предатель!..». Если бы меня вызвали к доске, я не сумел бы разжать губ. На переменах я не выходил в коридор, и никто не подходил ко мне. К Галке тоже никто не подходил. Каким-то неведомым мне чутьём ребята понимали, что сегодня нас лучше не трогать, и я был им благодарен за это.

 

На следующий день, по дороге в школу, меня перехватила Надя и взволнованно сказала, пытаясь заглянуть в глаза:

– Коля, клянусь! Я ничего ей не говорила! Не веришь? Вот честное комсомольское! – и для убедительности перекрестилась.

Не знаю почему, но я сразу ей поверил – столько искреннего сочувствия было в её глазах! Да и какая разница, кто и что рассказал Галке? Одно я знал наверняка: Галка не простит. И винить, кроме самого себя, мне было некого.

Потянулись дни, похожие на пытку. Я входил в класс, садился за парту и сидел до последнего звонка, почти не выходя на перемены. Когда вызывали к доске, я что-то сбивчиво и путано отвечал, не поднимая глаз, и, точно пьяный, неловко задевая парты, возвращался на место. Моя успеваемость покатилась по наклонной: журнал запестрел тройками, а вскоре появились и двойки. Забросил я не только учёбу, но и книги. Немного отвлекала работа по дому, но какая работа зимой? Наколоть дрова, почистить в стайке у Дуськи с телёнком да натаскать из колодца воды – вот и всё. Остальное время валялся на топчанчике, держа в руках книгу для отвода глаз, или слушал, не слыша, радио. Мама, видно, понимала, что со мной происходит неладное, и уже несколько раз спрашивала: почему Галя перестала к нам заходить? Я отмалчивался, и она, вздыхая, отступалась от меня. Зина, наверное, что-то разузнала у девчонок и однажды, когда мамы не было дома, подсела ко мне и, со свойственной ей прямотой, сказала:

– Из за какой-то вертихвостки и так переживать… Брось ты, Колька! Ты же такой парень – свистни, и за тобой табун девчат побежит.

– Она не вертихвостка. И мне никто не нужен, – отрезал я.

– Ну, как знаешь…

Вначале я упивался жалостью только к себе, считая себя самым несчастным человеком на всём белом свете, но изо дня в день, глядя на сидящую впереди меня Галку, я начал понимать, что ей ничуть не лучше, а, возможно, и хуже, чем мне – это её предали. Даже невооружённым глазом было видно, как заметно она изменилась: реже стал слышен её смех, появилась не свойственная ей сдержанность и задумчивость; она почти не участвовала в играх, а если играла, то без прежнего энтузиазма. Правда, учиться продолжала ровно, без срывов.

Всё это, вместе взятое, делало мою жизнь в школе почти невыносимой. У меня даже мелькнула крамольная мысль: не бросить ли школу и – на лесосеку. Как Серёжка Кузьмин. Я не буду видеть Галку, она меня, и постепенно всё забудется… Но я тут же её отбросил, как неосуществимую: мама ни за что не позволит бросить школу, а против её воли я, конечно, не пойду.

 

Между тем мои дела в школе шли хуже и хуже. Учителя не могли понять, что со мной происходит, стыдили, читали нотации, оставляли после уроков, но ничего не помогало. Наконец, Валентина Ивановна в конце занятий подошла ко мне и сказала:

– Коля, задержись ненадолго, мне надо с тобой поговорить.

Закрыв за последним учеником дверь, Валентина Ивановна присела рядом со мной.

– Я не стану тебя упрекать и ругать за плохую успеваемость, сам знаешь – это недостойно тебя. Теперь о другом. Вижу: между тобой и Галей что-то произошло, но ты ведёшь себя не по-мужски. Ты просто раскис и, извини за грубость, превратился в мокрую курицу. Пойми, Коля, жизнь на этом не заканчивается – она у тебя только начинается, и впереди будут испытания намного тяжелее, поверь! И к ним надо готовиться уже сейчас. Ты слушаешь меня? – я кивнул, она помолчала, потом обняла меня за плечи, как обычно обнимала мама, и сказала:

– У тебя замечательные способности, Коля. Ты должен учиться и обязательно продолжать своё образование. В городе, куда ты собираешься уезжать, есть вечерние школы, техникумы и можно заниматься после работы. Сейчас так многие делают. Ты согласен со мной? А с Галей вы ещё помиритесь, вот увидишь.

Я покачал головой.

– Так серьёзно?

Я ещё ниже опустил голову.

– Тогда не знаю… В этом вы сами должны разобраться. А сейчас для тебя самое главное – учёба. – И, вставая, добавила:

– Я думаю, мы с тобой поняли друг друга.

 

И до разговора с Валентиной Ивановной я понимал, что вечно так продолжаться не может, и надо взять себя в руки, но инерция набрала ход, и у меня не хватало сил остановиться. Но жёсткие и справедливые слова учительницы наконец-то встряхнули меня, заставили всерьёз задуматься и задать самому себе прямой вопрос: куда я качусь, и к чему это может привести? Недавно мама назвала меня мужчиной… Какой там мужчина! Хлюпик, слюньтяй – и больше никто. Нытьё и самобичевание не помогут мне, если я надеюсь (а я всё ещё надеялся) заслужить прощение у Галки. Я должен, я обязан стать лучшим из всех в классе, лучшим во всём. Не каменная же она, в конце концов…

Я с удвоенной энергией принялся за учёбу и вскоре исправил свои тройки и двойки. Я опять стал засиживаться за книгами допоздна, а стихи Есенина, которые помнил наизусть, переписал в отдельную тетрадку. После всего, что случилось, его стихи теперь по-новому зазвучали для меня, перекликаясь с моими горькими мыслями и переживаниями. А потом и сам, подражая своему кумиру, сочинил несколько стишков. Одно из них мне самому понравилось, и я показал его Валентине Ивановне – моему ангелу-хранителю:

 

Белые сугробы, чёрные дома.
От земли до неба снега кутерьма.
Замело по крыши, не видать дорог,
воробей под стрехой съёжился, продрог.
В низеньком оконце огонёк погас,
спит моя деревня в этот поздний час.

 

Она прочитала и внимательно посмотрела на меня:

– Это уже кое-что. Молодец, Коля. Давай пошлём его в «Пионерскую правду»?

– Так я уже комсомолец. Нас недавно приняли.

– Н-у-у, вы ещё от пионеров не очень далеко ушли, – но, заметив, что я обиделся, рассмеялась. – Как хочешь… Но в стенгазету мы его обязательно поместим.

Стенгазету вывесили в актовом зале, но уже через два дня моё стихотворение кто-то аккуратно вырезал лезвием бритвочки.

– Видишь, у тебя уже поклонники появились, – пошутила Валентина Ивановна и лукаво улыбнулась. – Или поклонница? Ты не знаешь, кто бы мог это сделать?

Я пожал плечами, хотя и догадывался, кто мог быть почитателем моего «творчества». Во всяком случае, мне очень хотелось, чтобы догадка моя оказалась верна.

Я где-то вычитал, что время – лучшее лекарство от многих болезней. Особенно от таких, как моя. Проходили дни, острота переживаний постепенно смягчалась, но тихая ноющая боль оставалась, и избавиться от неё совсем было невозможно. Иногда мне казалось, что Галка смотрит в мою сторону, но, подняв глаза, только и успевал заметить ускользающий равнодушный взгляд.