Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

Разругались мы с Серёжкой, я и о ножовке не спросил. Ладно, не к спеху. Перейдя дорогу, я не пошёл к ребятам, а остановился неподалеку и прислонился к одиноко стоящей берёзке, с высоко обломанными ветками: их обламывали все кому не лень, чтобы отмахиваться от комаров и мошки, поджидая стадо. Сейчас до них и не дотянешься.   

Среди играющих ребят, действительно, была Надька Шкурихина – наша одноклассница. Как ни противны мне были слова Серёжки, я, сам того не желая, сейчас по-иному взглянул на неё.

Я редко видел Надьку с начала каникул: слишком много домашних дел свалилось на меня нынешним летом, а когда видел – не обращал особого внимания. А вот сейчас обратил и увидел выгоревшие до льняного цвета волосы и загорелое, обожжённое солнцем лицо с курносым маленьким носиком. Девчонка как девчонка – не лучше и не хуже других. Правда, она очень улыбчивая и, улыбаясь, обнажает удивительно белые зубы; они у неё мелкие и частые, и мне всегда казалось, что их больше, чем положено. Платье на ней бледненькое, ситцевое, она из него уже выросла, и подол не прикрывает колени. А ноги – длинные и загорелые – все в ссадинах и царапинах. Никак подросла за лето – теперь с меня ростом, если не выше. Быстро растут девчонки, пожалуй, быстрее пацанов – даже обидно! А Серёжка, паразит, прав: платье её очень даже заметно бугрится там, где и положено ему бугриться почти у каждой девчонки, стремительно приближающейся к девичеству. А у Надьки особенно. Фу! Даже пот прошиб! Заметив, что Надька перехватила мой взгляд и улыбается, я почувствовал, что краснею, и быстро отвернулся.

Серёжки на бревне не было: он, по-мужицки ухая и крякая, уже вовсю махал колуном во дворе, раскалывая чурки, и отполированное древесиной лезвие сверкало красноватыми отблесками. Здорово у него получается – колет, как орешки щёлкает. А сам нет-нет, да и скосит глаза на поляну. Ну и Серёга! Только что насмехался над девчонками и тут же форсит перед ними.

Я взглянул на закат: красное, точно вычерченное циркулем солнце уже садилось, обливая багрово-фиолетовым пламенем тёмные облака, неровной полоской протянувшиеся над дальним лесом. Дождя только не хватало, подумал я, управиться бы с сеном, а там пусть себе поливает. На Надьку я больше не смотрел.

 

Из-за поворота донёсся перезвон коровьих ботал, и вот появились первые бурёнки. Шли они медленно и тяжело, опустив рогатые головы почти до земли. Но завидев избы, идущая впереди корова подняла голову и протяжно замычала. За ней вразнобой замычало и всё разномастное стадо. В их мычании мне послышалось: «Вот и мы-ы-ы пришли – ваши кор-ми-и-лицы!».

Стадо вошло в деревню, над ним мельтешило густое облако комарья и мошкары; коровы лениво помахивали хвостами, то и дело удобряя пыльную дорогу пахучими лепёшками; воздух сразу наполнился запахами коровьего пота и навоза. Заприметив Дуську, я подобрал валявшуюся хворостину и по обочине пошёл следом за ней.

Добрая у нас корова: красной масти, крупная и молока даёт много, но блудливая – страсть. Даже в посёлке может свернуть не в свой проулок. В первый год, когда мы переехали сюда, пастух, не знакомый с её норовом, недоглядел и потерял Дуську в лесу. Стадо пришло, а нашей коровы нет. Мать к пастуху – тот руками разводит. Оставив меня с Тоней дома, мама взяла с собой Катю и Зину и вместе с пастухом пошли её искать. А вечер был дождливый, слякотный, уже и стемнело совсем, а найти не могут. И только под утро, вымокнув насквозь, исходив все окрестности, обнаружили Дуську почти у самого посёлка в одном из колков. Мы с Тоней тоже не спали почти всю ночь, раз за разом выбегали на улицу и вглядывались в моросящую темень: не идут ли наши. Были случаи, когда от скотины находили рожки да ножки. Зверья, ещё не распуганного тракторами и машинами, в первые годы хватало. На этот раз обошлось. А потерять корову в нашем тогдашнем положении означало обречь семью на полуголодную жизнь.

С тех пор, отправляя Дуську в стадо, мать наказывала пастуху: «Ты уж присмотри, Иван Макарыч, за нашей блудней, а по осени я с тобой рассчитаюсь». «На том свет угольками, – ворчал Иван Макарыч – наш поселковый пастух. – Что с тебя взять? Ты мне лучше чуни новые сшей – мои-то скороходы совсем развалились». Был он маленького роста, метр с кепкой, как шутили мужики, ходил в старой заплатанной телогрейке, на голове – сплющенная, потерявшая первоначальную форму солдатская пилотка, а ноги зимой и летом обуты в стёганые чуни с калошами. На его правом плече неизменно висел длиннющий – метра четыре – бич. Плетёный из сыромятной кожи, у рукоятки толстый, он постепенно утончался и заканчивался совсем тоненьким хлыстиком. Кнут волочился по дороге, точно змея, и мне всегда почему-то хотелось на него наступить. Некоторые пацаны попробовали, но потом долго чесали известные места. А бичом Иван Макарыч владел отменно: как ахнет! – коровы приседают.      

– Кольк! А, Кольк! – услышал я голос Надьки Шкурихиной. Надька шла по другой стороне дороги, подгоняя берёзовой веткой корову с телёнком. Жила она неподалёку и вот-вот должна была свернуть в свой проулок.

– Чего тебе? – не слишком дружелюбно отозвался я, ещё не забыв, как она недавно своим насмешливым взглядом вогнала меня в краску.

– Кольк, спроси у матери: не сошьёт она мне платье?

– Какое ещё платье?

– А такое, как у Гальки Щиры.

Стоило ей произнести это имя, и меня сразу бросило в жар. «Вот зараза! Неужели догадалась?» – мелькнуло в голове. А Надька хихикнула, блеснула мелкими зубами и поспешила за своей скотиной в проулок.

 

Галка Щира…

Я хорошо запомнил тот день, когда её семья появилась в нашем посёлке. А случилось это ровно год назад. В конце прошлого августа на несколько дней зарядили дожди. Мама и я были дома, когда за окном несколько раз длинно просигналила машина. Мама протёрла ладонью запотевшее стекло, посмотрела и сказала:

– Шофёр там рукой маячит. Поди узнай, что ему надо?

Я сунул ноги в сапоги, стоявшие у порога, и вышел на улицу. Моросил мелкий дождь, и низкие серые тучи, без единого просвета, обложили небо до самого горизонта. Напротив дома стоял обляпанный грязью «газик» с цепями на задних скатах: без цепей на наших дорогах в такую погоду делать нечего. Шофёр, стоя одной ногой на подножке, махнул рукой подойти поближе. Мне он не был знаком – своих я знал всех наперечёт, и машина не наша. Кузов её был заставлен какими-то вещами, прикрытыми намокшим брезентом; из-под брезента высовывались ножки стола и стульев. Опираясь руками на передний борт, в кузове стоял мужчина в мокром дождевике с островерхим башлыком на голове, лица его я не разглядел. «Новосёлы, что ли?» – с удивлением подумал я, потому что в последний год из посёлка чаще уезжали.

Выйдя за ограду, я сделал попытку перескочить кювет, но поскользнулся и упал на колено, погрузив обе руки в густую грязь. Из открытого окна кабины тут же раздался заливистый смех и выглянуло девчоночье лицо; рядом с девчонкой я приметил незнакомую женщину. «Смешно им!» – с досадой подумал я, поднимаясь и стряхивая липкую грязь с ладоней.

– Эй, парень! – в голосе шофёра мне тоже послышался смех. – Где ваша контора? Куда сворачивать?

– Езжайте дальше! – разозлившись, крикнул я. – За поворотом контора.

Девчонка из кабины с любопытством разглядывала меня и улыбалась во весь рот.

Позднее я узнал, что из Пихтовки – там находилась главная контора леспромхоза – к нам прибыл новый механик, а механик, он же и завгар, – второе лицо в посёлке после начальника участка.

 

И каково же было моё изумление, когда первого сентября я увидел в нашем классе ту самую девчонку, которая смеялась из кабины «газика» над моим падением!

Её звали Галя Щира.

Интересная девчонка – таких в нашем посёлке ещё не было, это точно. У неё были вьющиеся тёмно-каштановые волосы, а толстые косы с бантами доходили почти до поясницы. Особенно выделялись большие серо-зелёные глаза, в которых то и дело вспыхивали яркие весёлые искорки. А на переносице и смуглых щеках неожиданно отчётливо проступали конопушки, однако они нисколько не портили её лица, а напротив – придавали ему озорной мальчишеский вид. Быстрый говорок с мягким, едва уловимым украинским акцентом, был непривычен для здешних мест, казался немного забавным, но в то же время и привлекательным.

Не прошло и недели, как она со всеми быстро подружилась. Даже девчонки, всегда ревниво относящиеся к новеньким, считая их своими соперницами (так уж устроены эти девчонки), безоговорочно приняли Галку в свой круг. Особенно после того, как она научила их новым играм, о которых они и знать не знали. О мальчишках даже говорить не стоит. Многим из них, и не только из нашего класса, тут же захотелось дружить с ней, быть ближе к ней, и вскоре для большинства ребят Галка стала «своим пацаном». Правда, я не заметил, чтобы эта бойкая красивая девчонка отдавала кому-то предпочтение.

Со мной же творилось что-то непонятное. В первые дни знакомства с классом она подошла ко мне и сказала: «А тебя я уже знаю. Ведь это ты упал передо мной на колени?». Никто ничего не понял, но все дружно рассмеялись, и это задело меня. «Тоже мне, принцесса нашлась! Не хватало ещё перед тобой на колени падать. Видел я таких принцесс!» – с вызовом ответил я и смерил её презрительным взглядом. И этой, на первый взгляд пустяковой, стычки оказалось достаточно, чтобы между нами пробежала кошка. Теперь на любое обращение ко мне я отвечал ей либо грубостью, либо отворачивался, делая вид, что не слышу. «Бука какой-то!», – сказала она как-то девчонкам, кивая в мою сторону, и больше не делала попыток со мной заговорить.

«Букой» я себя не считал и среди ребят был не из последних. А что касалось игр в войну, а они стояли у нас на первом месте, мне и вовсе не находилось равных. Для ребят я был вроде консультанта по военным вопросам. Я много читал, читал запоем, иногда в ущерб урокам, даже бывали случаи, когда учителя запрещали мне брать книги в школьной библиотеке. Только я особо не расстраивался – сёстры выручали. Больше всего на свете я любил читать о войне и лучше всех разбирался в родах войск, воинских званиях и в вооружении; мог с картинки срисовать пистолет или автомат, а потом выстругать из деревяшки. Многие пацаны, говоря военным языком, были вооружены мною. Я также знал наперечёт всех юных героев войны, моих ровесников, и они были для меня кумирами. Я всем сердцем завидовал им и втайне жалел, что война давно закончилась и что я не смогу отомстить фашистам за отца.