Первое грехопадение, или Почти недетская история

 

 

 

Нет, «букой» я не был – это она зря сказала.

Генка Тимохин, один из близких моих товарищей, с которым жили по соседству и вместе ходили в школу и из школы, как-то сказал мне: «Колька, что ты с ней всю дорогу цапаешься? Нормальная девчонка. Других чуть заденешь – они и в слёзы, мамке жаловаться бегут. А эта сама сдачи даст». «Пусть не задаётся», – сказал я, хотя и понимал, что неправ. Уж кого-кого, а Галку вряд ли можно было считать задавакой. Пока стояли тёплые дни, она играла вместе с нами в лапту, в городки, в «попа-гонялу» и даже в такие игры, на которые не каждый мальчишка отважится. «Тарзанить», например. Посмотрев трофейный фильм «Тарзан», мы привязывали к макушкам берёз верёвки и, раскачиваясь как можно сильнее, с дикими воплями перелетали с одного дерева на другое, рискуя ободраться о сучья или того хуже – грохнуться на землю. Галка и тут не отставала. Посмотришь на неё: в лёгкой курточке, в чёрных сатиновых шароварах с резинками у щиколоток, косы скрыты под вязаной шапочкой – пацан и пацан. А в школе на уроке могла неожиданно встать и заявить: «Мария Гавриловна, я вчера пробегала и не успела ваш урок выучить. Вы меня сегодня не спрашивайте, а завтра я вам обязательно отвечу». Учителя только руками разводили.

Генка, конечно, прав, но я уже ничего не мог с собой поделать – закусил, как говорится, удила.

И ещё одно немаловажное обстоятельство удерживало меня от неё на расстоянии. Жили мы в те годы, мягко говоря, бедновато. Девчонок мама ещё могла как-то приодеть – девчонки всё-таки! А мальчишке что надо – штаны да рубашку. Так что по сравнению с Галкой, чистенькой, ухоженной, в наглаженном платье и фартучке, с шёлковым алым галстуком на шее, я выглядел настоящим оборванцем. Стираные и перестиранные брюки с пузырями на коленях, рубашка, заштопанная на локтях, подшитые и растоптанные валенки, старенькие ботинки, доставшиеся от сестёр, – таким был мой повседневный наряд. И моё нежелание сойтись с ней ближе, моя грубость и дерзость, моя отчуждённость были для меня вроде защитной брони от предполагаемых насмешек.

 

Шли дни… С Серёжкой мы сидели за последней партой, а Галка – парты на три впереди по другому ряду. И вот однажды, уже после первой четверти, я поймал себя на том, что слишком часто смотрю в её сторону. Стоило мне оторвать взгляд от книжки или тетрадки, как перед глазами оказывалась её аккуратная головка с ровным пробором, смуглая бархатистая щёчка, маленькое аккуратное ухо с проколотой под серёжку мочкой. Эту алую, пронизанную солнцем мочку, мне иногда – до зуда в пальцах – хотелось потрогать. Потом я стал загадывать, какого цвета ленточку она вплетёт в косы на следующий день? Их она меняла часто, и я был счастлив, если угадывал.

Однажды, уже зимой, я не увидел её за партой на первом уроке и подумал, что она опоздала, но она не появилась и на втором. В конце занятий выяснилось, что Галка простудилась и заболела. Её не было в школе всю неделю, и вся эта неделя показалась мне необычайно длинной и скучной. Ребята ходили её проведать, звали меня, но я, верный своим принципам, отказался.

Но вот она появилась в классе, и всё окружающее меня неожиданно засияло новыми красками. Хотя, в сущности, ничто не изменилось: та же истёртая до серых проплешин классная доска, те же скрипучие, облитые чернилами парты, обшарпанный пол, уже замёрзшие, слабо пропускающие уличный свет, окна. И я внезапно услышал, как в груди моей часто-часто затукало сердце, а жаркая кровь прилила к щекам. Мои губы непроизвольно, сами собой вдруг растянулись в глупейшей улыбке. Я уткнулся головой в парту, чтобы никто не увидел моего лица и никто не услышал стук моего сердца. Однако Серёжка толкнул меня локтем в бок и спросил:

– Ты что, заболел? Красный весь!

Я ничего не ответил и только после того как немного справился с волнением, поднял голову. Ребята и девчонки обступили Галку со всех сторон, засыпая вопросами. Немного осунувшееся после болезни лицо её разрумянилось, было видно, что Галка растрогана всеобщим вниманием и, смущённо улыбаясь, едва успевала отвечать. В какой-то миг мы встретились с ней взглядами, и я, неожиданно для самого себя, кивнул ей, как бы здороваясь. Она в недоумении вскинула брови, но всё же ответила быстрым кивком и отвернулась.

К тому времени я прочитал уйму книг, и не только детских, и, немного поразмыслив, пришёл к неутешительному для себя выводу: я влюбился! Влюбился так, как может влюбиться только четырнадцатилетний мальчишка впервые в жизни.

Но почему именно в неё? Были в нашей школе и в нашем классе другие девчонки, ничуть не хуже её, и которых я знал давным-давно. Рая Жинкова, например, дочка директора школы. Красивее Галки – это точно: карие глаза, матовой белизны лицо, всегда чистенькая, аккуратная… Отличница по всем предметам! Причём заслуженно – тут не придерёшься. Но к ней и на три метра подойти боязно – холодом так и несёт. Взять ту же Надьку Шкурихину – ничего девчонка. Я и без Серёжки давно заметил, что она ко мне не совсем равнодушна: то классную доску вместо меня вытрет, то за пособиями в учительскую сбегает, когда я дежурю, то место в клубе займёт перед сеансом или ещё что-нибудь по мелочи. Но разве колотится, готовое выпрыгнуть, сердце при её виде, разве перехватывает дыхание от случайного прикосновения на переменах или во время игр? Нет же этого! А с Галкой совсем, совсем по-другому. И я уже начинал корить себя последними словами за свою излишнюю строптивость и упрямство.

Прошёл и Новый год, а отношения наши не менялись. Да и о каких отношениях может идти речь, если их не было вовсе? Я, правда, перестал ей дерзить, но по-прежнему держался на расстоянии: не дай Бог, догадается о моих тайных мыслях – и что тогда? Ничего другого, кроме насмешек, я ожидать от неё не мог.

И вот однажды мы большой компанией шли домой из школы после затянувшегося классного собрания. Я немного отстал. На улице было темно и тихо, и зыбкий лунный свет едва освещал утонувшие в сугробах чёрные срубы домов; над печными трубами почти вертикально поднимался белёсый дымок. А над головами висело небо. Тёмное, непроницаемое, с яркими крупными звёздами – оно показалось таким близким, что мне вдруг подумалось – это и не небо вовсе, а огромный чёрный купол, накрывший нашу затерявшуюся в снегах деревушку, и мы под ним – одни-единственные на всём белом свете. Мне стало отчего-то жутко и тревожно, и я бегом припустился догонять ребят.

От крепкого мороза снег шумно скрипел под валенками, когда мы гуськом шли по тропинке от школы к дороге. А выйдя на неё, как обычно, раздурились, подставляя друг другу подножки, валяясь в снегу. Недавно дорогу расчистил грейдер, и по обочинам образовались высокие отвалы рыхлого снега. Кто-то подставил Галке ногу, она упала, но тотчас вскочила и, решив, что это сделал я, так как шёл рядом, отбросила в сторону портфель, обхватила меня обеими руками и завалила в сугроб. Я даже не сделал попытки сопротивляться, а она, сидя на мне верхом, распяла мои руки в разные стороны и, часто дыша, угрожающе сказала:

– Будешь ещё подножки ставить? Будешь?

Я лежал, молчал и во все глаза смотрел на неё. Я ещё никогда так близко не видел её лицо. Даже в темноте были видны горящие глаза, пушистые ресницы, прихваченные на кончиках инеем, и полуоткрытые губы, из которых вместе с паром вырывалось горячее дыхание, обжигающее мои щёки. В ту минуту мне хотелось только одного: пусть эти мгновения длятся вечно!   

Кто-то из ребят крикнул:

– Вы что там, целуетесь? – и все засмеялись.

А Галка пристально-пристально посмотрела на меня, потом быстро вскочила и, отвернувшись, начала стряхивать с себя снег. Подобрав портфель, она крикнула:

– Хлопцы, хватит баловать! Пора до хаты – мамка ругаться будет.

И, не дожидаясь никого, бегом побежала домой.

На следующий день я то и дело наталкивался на её изучающий и в то же время вопрошающий взгляд; он как бы спрашивал: «А что же там было? Там – на дороге, в снегу?». Но что я мог сказать ей? Что влюбился по уши, что днями и ночами думаю о ней? Об этом сказать? Ну уж нет.