Тварь

 

из романа «Бог крадется незаметно»

 

18+

 

 

 

Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым, метким, едким, жестким и неумолимым.

 

Ф. Ницше. «Так говорил Заратустра», часть четвертая, «Пиявка»

 

И неужто я останусь единственным и последним на этом свете, ожидающим, когда из червя разовьется новое человечество, для которого писание мое станет поучением и предупреждением, что когда-то, не важно когда, явятся и по них новые черные легионы, и для будущего (…) повторится все, что я видел и вспоминаю?

 

С. Яневский. «Легионы святого Адофониса»

 

 

1

 

Вы, холодные умом, в чьих аргументах ни сучка, ни задоринки, до соломоновых решений охочие – нет в вас силы моей, и не верил я вам никогда, ибо вам ни к чему самый спора предмет – он для вас лишь снаряд гимнастический для ума упражнений, но что голодному рассуждения сытых? и не убеждают они. Да и трудно быть холодным с душой обожженной – пусть уложат вас на раскаленные угли и попросят описать ощущенья свои: что передаст их точнее надсадного крика?

А теперь вон еще что – не люблю я крикунов истеричных, тех, что голос срывают и брызжут слюной, не люблю я горячих голов: нет в них разумного хлада, и хоть спокойно рассуждать в ином положении все равно как улыбаться под пыткой, но я буду улыбаться, я буду спокойно рассуждать, лишь одно мне важнее всего: это тёплым не быть, из тех, что изрыгнуты будут, ибо не холодны они, и не горячи, из тех, что мечтают все религии сдружить и из них сварить себе вкусную кашу – это те, что толкутся в передней у Данте. Теплоты – не ищите.

 

 

2

 

Вначале был авторитет. Некий житель пустыни пишет (прошу прощения, диктует: обучиться письму и чтению за пятьдесят с лишним лет жизни не удосужился он), как надо и не надо жить. В этом вся психология ислама. Не надобно обоснований логических, не нужно культурного опыта поколений предшествующих – нужен авторитет. Да, все религии держатся на авторитете священных писаний, но не конкретной личности, а свода книг. Библия – труд многих поколений, десятков авторов, в ней сконцентрирован жизненный и философский опыт еврейского – и отчасти греческого – народа. Киты, на коих держалось мировоззрение советское: не Ленин единый, не Маркс и Энгельс одни, не токмо лишь Дарвин и Фейербах, но и Гегель, и раннее христианство, и просветительство французское XVIII века – подобно собору готическому, строятся философские системы и теологические концепции, поэтапно, соборным (едва не вселенским) разумом, каноном выступает не личность, а сонм личностей, с вариациями, отклонениями, нет линии трамвайной, с коей сходить не положено, есть общий импульс, заряд. Мыслить можно по-разному, не должно быть лишь принципиальных различий. Идеи, переживаемые, выстраданные многими поколениями, выдвигаемые мыслителями разных времен и народов – они исторически обусловлены, закономерны, и тут надобно быть узколобым фанатиком, шестнадцатилетним нигилистом, дабы отрицать их без остатка, всецело.

Что ж, мы нащупали слабое место ислама? Но оно же и самое сильное, в нем весь секрет его притягательной силы для многомиллионных масс – именно люди, предрасположенные складом ума своего к оголтелому фанатизму, подростки-дурачки и т. д., словом, чернь всякого рода – не нуждается ни даже в самой видимости логики, ни в традициях культурных – ей надобен авторитет. Приглядитесь к молодежной шпане, к детям дошкольного возраста, к «братствам» уголовщины в тюрьмах: кодекс правил исходит от единой личности – «пахана», «крутого», вожака, и обосновывается аргументом единым: так сказал он. Чем ниже, топорней интеллект субъекта, тем слабее влияние на него комплекса идей, какого-либо стиля мышления, и тем сильнее воздействие конкретной физической личности. Последняя, как правило, также не страдает интеллекта избытком. Почему? Человек, не отягощенный чужим опытом, знанием, особо уверен в своей правоте, альтернативы его не смущают (он их не ведает), и особая энергетика, напористость питают речи его – он не говорит, он вещает, глаголит – и млеет осел-обыватель.

 

 

3

 

Говорят мусульмане – ислам: последняя религия, пророк наш: последний пророк. Христианство проросло из иудаизма, ислам продолжил христианство, стало быть, ислам есть завершающий этап в развитии человеческого духа.

Они правы, и в этом ужас ислама – наихудшие черты людской натуры, все то подспудное, тяжёлое, страшное, что дремало в нас, варварах, подточивших империю Римскую, в полной мере явило свой лик в исламе, в своем роде дойдя до совершенства – но от иного совершенства хочется кричать.

 

 

4

 

Глупеют чаще, чем наоборот, развращение происходит быстрее, чем возвышение души, спускаться по лестнице – самый примитивный пример – легче, нежели подниматься: все это прописные истины, но никто их к себе не относит. Между тем именно вследствие этого ислам явился конечной остановкой не в прогрессе, а в регрессе людского сознания. Ницше писал, что дух стал верблюдом, потом львом и, наконец, дитятей. Путь ослепительный, но для немногих: дабы пройти его, надобно быть Ницше. Мы пошли другим путем. Не в три, а в четыре этапа.

Леопард, пожирающий на дереве лань и остервенело отбивающий своих детенышей от полчища гиен, не имеет никаких обязательств, и ему ничего не обещано. Обещания: они успокаивают, расслабляют волю, но нет у хищника гарантий, его никто не пожалеет, и подстегивает это его, и в полной мере проявляет зверь свои силы. Ему никто ничего не дает, и потому ему никто не смеет приказывать. Таков человек античности. Боги для него – как природные силы для зверя: они слепы и безжалостны, но зато не предписывают, что хорошо и что плохо, он волен в выборе своем. Давайте заменим слово «поэт» на слово «свобода» у Гарсии Лорки: «Самая печальная радость: быть свободным. Все остальное не в счет. Даже смерть». Печальные радости – они суть самые высокие, и у древних был к ним вкус.

Ветхозаветный человек – он раб господа своего, но он еще хищник, не укрощенный, а укрощаемый. Бог заключает договор с человеком – и это великая сцена. Верно подметил Розанов, что ветхозаветный бог обращается с народом своим как мать с гениальным ребенком, как наездник со строптивым конем – им претит мысль сделать «покорными и тихими» чад своих. Итак, леопард на цепи: рвущийся, доставляющий укротителю хлопоты.

Человек средневековый – зверь укрощенный. Личность становится гайкою, винтиком, кирпичиком, впечатанным в строящееся здание, имя которому: человечество. Человек становится стандартным, его изготавливают по штампу. Как Платон Каратаев, как герои романа «Мы» Замятина, человек разучился говорить «я», он говорит «мы». «Божьей тварью» назвал себя человек. Тварь он и есть.

Но разительно отличие христианства от ислама: в первом случае необходимость подчинения смягчается и облагораживается всеми средствами, во втором – предстает нам весомо и грубо. По евангелиям, Христос спустился на землю в людском обличии и был замучен без вины, безнаказанно, всемогущий владыка вызывает у нас… жалость, многим уготовит он адскую жизнь на страшном суде, но прежде того мы сами уготовили ему ад на земле, многих унизит, но прежде мы – унизили его, беспрестанно подчеркивается его к нам любовь; он правит, но он же болеет за нас, и будто боится обидеть нас силой своей. А необозримое количество направлений и сект (одних протестантских церквей около четырехсот): как бурны расхождения и споры, и это прекрасно – нет унификации, есть варианты, к Иисусу разными путями приходят, его понимают по-разному, в соответствии со своим душевным складом, разум в рамки поставлен, но океаны вариантов в этих рамках. В исламе принижение человека бескрайне, оно есть средство, и оно же самоцель, мусульмане говорят: «будь я жертвой Аллаха!» не за мучения его, как Христа, не за грехов людских искупление, не за любовь к нам неизмеримую, а просто в виде правила, о причинах не думают, думать – не в чести у мусульман. Вот он, четвертый, наиплачевнейший этап развития духа: покорность как самоцель, стадное чувство в чистом виде его. Правы мусульмане, говоря, что нет пути за исламом. На этом пути – действительно нет.

Современные философские школы, новые течения в литературе и искусстве за последние лет триста, все самобытное, свежее в истории человеческой мысли, фаустовское дерзание духа и донкихотское рыцарство – все это вышло из христианского мира, да: на костры посылаясь, но из христианского мира. Разговоры о застенках инквизиции, о преследовании еретиков в Европе – это аргумент в пользу христианства, и против ислама: было кого посылать на костры, было за кем охотиться, ведь разум работал, ведь мысль бурлила, но помилуйте – за кем было на Востоке охотиться, коли ересей и ответвлений: в мере ничтожной, ересиарху: смелость ума и души потребна, но нет – покорно блея, плетется стадо за пастухом, и ни к чему вольнодумцев травить – их попросту нет.

Кстати, как переводится с арабского слово «ислам»? Ах да – покорность…

 

 

5

 

Люди, во всяком случае все верующие люди, относятся к главе государства так же, как к богу. Бог правит вселенной, президент временно его на земле замещает, и народ инстинктивно ждет от него стиля поведения и управления, соответствующего тому, как, по представлениям нашим, ведет себя бог. Доказательства налицо. Где зародились демократические режимы, как не в Европе; где они существуют сейчас, окромя христианского мира, где, я спрашиваю, испокон веков являлись тирании наиболее живучие, наиболее успешно население обращающие в отару баранов, где, наконец, можно встретить столь позорный, тошнотворно-обильный поток славословий, изливающийся на власть имущих, как не в исламском регионе – в арабских странах Ближнего Востока и северной Африки, в Иране и Средней Азии? Нигде более Чингис-хан и Тамерлан не пользуются уважением столь прочным, как в странах Востока, хотя первый из них и мусульманином не был – это не главное, главное – они умели давить. Чего ждать от ислама, если в Азербайджане, традиционно наиболее светской стране мусульманского мира, где всегда сильны были просоветские настроения и где пытаются угождать Западу, уровень демократии, плюрализма, свободы печати (разумею не законодательство, а реальную жизнь) соответствуют Англии и Франции XIX в.? Все демократические институты мусульманского мира зародились под влиянием Запада – впрочем, нет, не влиянием – под страхом Америки и Европы, и все они, институты эти – листочек фиговый на волосатом теле мусульманина.

Отсюда происходит и презрение мусульман к «добрым» руководителям, отказывающимся от силовых методов, или, тем паче, не имеющим к ним доступа. Это одинаково относится к вышестоящим всех рангов – от президента до школьного учителя. Демократия невозможна на Востоке не потому только, что власть имущие ее тормозят (оно подчас и в Европе бывает), но потому, что и само население ее презирает, добрый руководитель – слабый руководитель, должно скинуть его, осмеять.

Христос нас любил и за нас принял смертные муки – гласит христианство, как же нам не любить его? Несущественно, что в западных странах немало атеистов и скептиков – принципы христианства настолько въелись многим в кровь, что и неверующие зачастую этой логики придерживаются, только без веры в чудеса. Почему в России так принято в широких слоях населения уповать на власти и ждать сложа руки, чтобы она, власть, помогла – потому как в народной религиозной традиции Христос поможет именно бедным, простит грехи и в царство введет – за то, что страдали. В такой позиции есть плюс – народ умеет требовать. Но нет зрелища более жалкого, чем мусульманин. У мусульман правитель может сделать нечто благое только в виде одолжения – и надлежит в благодарностях рассыпаться. Когда чиновник, вовсю ворующий и о котором знают, что ворует, мостит дорогу, люди говорят с благодарностью: «Молодец. Ведь мог и не сделать». Я сам слышал подобные фразы. Так мусульманину надлежит относиться к Аллаху. Так он и к мэру относится. Ислам и демократия – «две вещи несовместные».

И ведь казалось бы – Мухаммад, заявив, что он последний пророк, пресек возможность слепого преклонения перед последующими диктаторами. Однако происходит обратное – пророка нет уже в живых, но привычка иметь перед глазами абсолютный авторитет побуждает нас рьяно поклоняться новым тиранам. Мухаммад не приструнил последних, напротив – подстегнул. Туркмен-баши, автор нового «священного писания» для туркменов – «Рухнама», собирающийся вывести на стенах новой мечети собственные изречения (что попахивает уже кощунством), если вдуматься, действует вполне в духе ислама – народ разучился жить без бараньего послушания и за смертью вожака требует нового, и уже все равно ему, кто встанет во главе стада.

Как переводится слово «ислам»? Покорность…

 

 

6

 

Итак, человек прошел четыре этапа. Дух был леопардом, рычащим гневно в слепое небо, никому не обязанным, ни от чего не охраняемым, свободным. Был хищником на цепи, покоряемым, но борющимся. Стал тварью домашней, что обязана услужливой быть за обещанье сытой жизни. Вполне же утеряв достоинство, вконец размазанный, он счел себя должным не за подачки даже, а потому лишь, что так надо.

Казалось бы, что за беда? Он вправе пресмыкаться, если хочет. «Взгляни – и мимо». Но нет, все гораздо страшнее – есть и другая особенность у человека на этапе четвертом, и, круг замыкая, уподобляется он зверю, рычащему в гневе слепом – но уже с иными, гораздо худшими целями.

 

 

7

 

Гордость и жестокость – разные вещи, и более – они порой антиномичны. Лакей способен на милость менее кого-либо, и по двум причинам. Человек унижаемый компенсации жаждет, отыграться желает. Второе: человеку гордому легче понять чужую гордость, он больше уважает чужое достоинство. Прирожденный лакей, холоп о столь тонких материях представление имеет смутное, порой – не имеет и вовсе, и он беспощаден. И вот: наряду с приниженностью, стадностью вызревает, и являет себя с оглушительным рыком бич человечества – тоталитаризм.

Люди – братья, надлежит им зарыдать друг у друга в объятьях, о распрях позабыв: вот, казалось бы, и цель, и смысл единобожия, но именно стремление к этому идеалу привело к результату обратному. Здесь нет парадокса, есть логика. Верит язычник: у каждого народа свой синклит богов, свои патроны, что реальны не менее моих – и тем самым борьба идеологическая лишается смысла. Римляне, покоряя народы, приносили жертвы чужеземным богам. Монотеист иначе рассуждает: бог един; он именно таков, каким мы (адепты данной религии) его представляем; весь прочий мир не знает этого или не признает; следовательно, мы – выше прочего мира, и – заключительное следствие – мы право имеем учить, перевоспитывать и наказывать инакомыслящих. Монотеист мыслит себя представителем бога на земле, и тому соответственно ведет себя как бог. Для монотеиста несогласный – или дурак, или подлец, или то и другое вместе. Милан Кундера коммунистов высмеивал: не могут поверить они, что оппонент их может быть неглуп и к тому же порядочен. Разве ж только коммунисты? Нет. Монотеисты.

Потому-то и полюбил человек средиземноморский (иудаизм, христианство, ислам, да и античность проросли в регионе Средиземного моря, мы – средиземноморцы), потому и полюбили мы эсхатологию, картины страшного суда, описанья мучений загробных – руки чешутся: врагов потопить в крови, пусть не на этом свете – так на том, потому и забушевало пламя войн идеологических, религиозных – явление, неведомое древним. Торквемада, авторы «Молота ведьм» и конкистадоры испанские – все они плоть от плоти средиземного мира, цель их: устроить кровавую баню – ту, что грянет с небес при конце света, в ожидании чего не мешало бы устроить на земле нечто вроде генеральной репетиции.

Свершилось. Дух человеческий, дойдя до пределов унижения, стадности, дошел и до пика агрессии, и они – униженье и агрессия – не мешают друг другу, напротив – подстегивают, будоражат.

Что же – ислам встал в ряд с прочими идеологиями средиземноморья? Ни в коей мере. Я говорил уже выше: каждую заложенную в нем идею, тенденцию ислам возводит в абсолют – ибо он: совершенство, от которого впору кричать.

 

 

8

 

Каждый новый вид моно, выходя на арену истории, ведет себя агрессивней предыдущих, и ислам оказался особо опасен для мира еще и по этой причине, кроме той, что ислам – это чистое моно. Почему происходит нарастание агрессии?

Иудаизм старше христианства, Ветхий завет – предтеча евангелий. Потому в отношении к христианству «правоверного» еврея неизбежен оттенок снисходительности, христианство представляется ему «блудным сыном», отпочковавшимся созданием, и тут неизбежна известная степень добродушия. Но христианство, окрепнув у власти, наиболее ожесточенным гоненьям подвергло именно иудеев. Это было неизбежным. Осознание своего старшинства рождает спокойствие. Христиане спокойными быть не могли: мы – младше, мы – лучше, нас не поняли, за нами не пошли, более того – с высоты старшинства своего взирают на нас со спокойствием, более, более того – со снисхождением неким… Ничто не в силах раздражить ортодокса больше этой мысли. При появлении ислама в роли иудеев оказались сами христиане. Мухаммада они почитать не обязаны, с их точки зрения, он – в лучшем случае – неразумное дитя. Между тем по Корану Иисус – пророк, подобает относиться к нему с пиететом. И вот ислам, в качестве последней религии претендующий на наибольшее уважение, в глазах христианства – и иудаизма особо – оказывается на вторичных, а то и третичных ролях. Ничто не может взбесить монотеиста больше этой ситуации. Реакция однозначна: ожесточение в масштабах, невиданных ранее.

Чем младше моно, тем злее. Каждый новый лик монотеизма – страшней предыдущего.

 

 

9

 

Иудаизм в положении особом. Иудаизм – это евреи, и воспринимается он (за вычетом случаев исключительных) только евреями. Тем самым он не пригоден – и не предназначен – для распространения всеобщего. Христианство с самого начала оказалось в положении двойственном: мощная струя пацифизма, «непротивление злу насилием» в полное противоречие входят с вышеназванными неприглядными качествами; они, эти качества, проявились вопреки, а не вследствие мышления истинно христианского, и в последние полвека практически сошли на нет. Раннее христианство несовместимо с милитаризмом, позднейшее – от него отмежевалось, и тяжелые дикости, натиск звериный навеки остались, как критики христианства говорить любят, «грязным пятном» в его истории – да, именно пятном, недомыслием кошмарным, а не сутью религии. В этом общность христианства с коммунизмом: наиболее отвратительные эпизоды их истории – суть извращения их идеологий, а не следствие.

Яснее скажем, короче. Христиане никогда никого не убивали. Христианин-убийца звучит, как буддист-мясоед – это нонсенс. Филиппики в адрес инквизиции и крестоносцев не означают критики христианства – это критика проходимцев, христианством прикрывающихся. Ницше, метая гром и молнии в «Антихристе», неоднократно заявляет о полном искажении заветов Иисуса его последователями, тем самым критикуя не идею, а извращение ее.

 

Впору было позавидовать исламу королям Европы, венценосным диктаторам и самодурам, народы смирявшим огнем и мечом. Бедолаги были заняты важной проблемой – искаженьем христианства, приспособлением его к новым задачам, грабежа и убийства задачам, и теологов армии с понтификами во главе изыскивали способы нужного толкования Библии, меж тем как для агрессоров региона исламского жизнь представала подарком – ибо в искажении, извращении ислам не нуждается. Перлы, перлы тоталитаризма в Коране рассыпаны щедрой рукой – они разжигают нам кровь, они вдохновляют на брань, и нельзя в них убавить, прибавить ни слова, в этих квинтэссенциях агрессии: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечом по шее; а когда произведете великое избиение их, то укрепляйте узы (то есть свой союз, – Л.)» (47:4)^[1], «И сражайтесь с ними, пока не будет искушения, и религия вся будет принадлежать Аллаху» (8:40); «И приготовьте для них, сколько сможете, силы и отрядов конницы» (8:62) (это уж чисто военный совет!); «И убивайте их, где встретите…» (2:187). Предусмотрительно, ах как предусмотрительно снята в Коране вина за убийство иноверцев: «Не вы их убивали, но Аллах убивал их…» (8:17) (ничего не напоминает эта фраза? из недалекого прошлого. однако после об этом, после.) И вот он, верх предусмотрительности: «И никак не считайте тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего Господа получают удел» (3:163). Мусульманин, сам погибший при сотворении зверств, есть праведный герой, возносящийся в райские кущи, притом в мгновение ока, с той самой секунды, как дух свой испустил на поле брани. Но и это не все еще: для окончательного успокоения совести грядущих тиранов и захватчиков Мухаммад, первый мусульманин, образец идеального человека для исламского мира, самолично возглавляет походы военные, самолично направляет убийц.

Говорил Ницше, что извращенье христианства началось уже с апостолов – что ж, извращенья ислама не происходило вообще – нельзя же назвать исказителем религии самого ее основоположника. Христианский мир: для пацифиста раздолье, лучший аргумент его – сама Библия, Новый завет, религиозных фанатиков побивают их же оружием, между тем как в исламе лучший аргумент против пацифизма – это Коран, это жизнь Мухаммада. Можно пристыдить Библией распоясавшегося христианина. Мусульманина – нечем. Ислам и пацифизм, миролюбие – две вещи несовместные.

С христианами по многим вопросам можно – и нужно – спорить, но с людьми, узаконившими насилие, то бишь бандитами – неуместно дискутировать, с ними надобно бороться. «Псами господними» называли себя члены одного из орденов христианских – но взглянем шире на дело, обобщим данные христианской и исламской историй – псами (господними?) явились на сцене мировой мусульмане, не сторожевыми лишь, но охотничьими.

«Только тогда совершай какой-либо поступок, если не чувствуешь угрызений совести». «Это наставление пророка (? – Л.), – пишет Д. Еремеев в своей книге «Ислам. Образ жизни и стиль мышления», – взывает к общечеловеческому чувству стыда, совестливости». Но что означает «общечеловеческое чувство стыда»? Нет ведь такого. Постыдное для одного народа кажется нормальным другому. Поступки, вызывающие душевные терзания у одного человека, преисполняют гордостью другого. Неловко прописные истины писать, но ведь приходится. Согласитесь, что серийный убийца к «угрызениям совести» не способен, иначе не стал бы тем, что он есть. Этак маньяки-убийцы неплохими выходят людьми, поскольку дел своих не совестятся. Или, может, они живут по законам ислама?

 

 

10

 

Если зол человек, не спеши клеймить жестокосердным – возможно, его довели. Многие из злодеев известных виновны менее доведших их – но доводивших не честят, их подчас уважают, жалеют, над могилой пускают слезу. Христиан, якобинцев и коммунистов – доводили мастерски и долго. Тигры, галилеян на аренах терзавшие, когти и клыки трудили не напрасно – они, вкупе с палачами двуногими, выпестовали крестоносцев и инквизиторов. С пацифизма христианство началось, но столетья измывательств до исступленья доведут и пацифиста. Титулованные ублюдки России и Франции провоцировали будущих Робеспьеров и Троцких – с умом, квалифицированно – и добились-таки успеха. Историк Ефим Черняк подметил верно: если изображает картина двух борцов и мы замажем краской одного, то второй перед нами предстанет в неестественной позе, с налитыми кровью глазами: бесноватым предстанет. Но не будем корежить исторических картин, взглянем беспристрастно на зарождение ислама – кто их давил? Кто провоцировал? Из стран, мусульманами захваченных и растоптанных: Персии, Азербайджана, Египта – кто?

Ницше христиан – чандалой именует, мол, снедаема завистью, звереет и беды творит. Мысли подобные читаю с холодною злостью – ибо видел я неоднократно и вокруг себя и в истории фактах, как аристократов духа, втаптывая в грязь, провоцируют на ответные зверства и: клеймят чандалой. Тут разница есть: истинная чандала звереет без причины, звереет – потому что чандала…

 

 

11

 

Мои законы – противоположны вашим, принцесса, – возразил герцог. – У меня все повелевают, все владыки над всем – и все рабы… Смею вас уверить, что порядок и тишина в моих владениях не меньшие, чем в ваших…

 

З. Гиппиус. «Время»

 

Устройство большинства государств повторяет в миниатюре устройство вселенной, каким оно видится согласно религии данной нации. Подобно тому, как в христианской иерархии три высшие точки – бог-отец, бог-сын и святой дух – так и при режимах демократических власти – исполнительная, законодательная, судебная и военная – распадаются на отдельные ветви: и легче дышится, богаче выбор. Монотеизм есть вертикаль, когда все дороги ведут в Рим, то есть вверх, и только в одном направлении, трамвайной линией ведут, жертвой на заклание ведут, и свернуть, вздохнуть негде и некуда.

Ислам – вертикаль, доведенная до абсолюта. Христианство видится ему многобожием. Централизация – главная идея тоталитаризма, и ислама особо. Отрицается божественность природы Христа. Человекобог, сверхчеловек невозможен. Между человеком и богом разверзается бездонная пропасть. Та же бездна между человеком и животными. Последнее свойственно монотеизму вообще, но: есть Франциск Ассизский в западном мире, с его любовью ко всякому проявлению жизни, есть Флоренский, с умилением кормящий птиц, и Л. Толстой, пришедший (христианином оставаясь) к вегетарианству – где это в исламе? Мусульманин-вегетарианец, мусульманин защитник животных звучит как христианин-убийца, как буддист-мясоед – сие есть нонсенс. Нет святых, апостолов и прочих, словом, нет посредников, строящих к богу мосты, обживающих, одомашнивающих небо, утепляющих его – в черно-ледяном безмолвии, в обесчеловеченной пустоте восстал диктатор – нет у него и не может быть сына, и нет у него сотоварищей («Аллах не брал Себе никакого сына, и не было с Ним никакого божества…» (23:93)). Идеальный образ диктатора. Турецкие султаны, обезглавливающие сыновей и топящие своих беременных родственниц (например, Мехмед III) – сознательно или без, пытались приблизиться к образцу тирана идеального – Аллаху.

Свободнее духом, смелее умом, христиане искали альтернативу неумолимой вертикали моно, искали отдушину, и нашли ее в мощном и красочном образе князя тьмы, воздвигнутом совместными усилиями теологов и простонародья. Христиане умеют уважать противника. Скепсис, неординарные мысли, самый интеллект – всё это находило убежище в демоническом начале, достаточно назвать хотя бы Мефистофеля Гёте. А Демон Лермонтова – сколь чуден и обаятелен образ, созданный культурой Запада, рядом с мелкотравчатым исламским шайтаном: ислам боится альтернатив, да он их и не мыслит, и убогое воображение мусульманина в противовес Аллаху породило всего лишь мелкого, вульгарного пакостника, ютящегося на задворках Вселенной и не смеющего растревожить толком людскую отару баранов.

Одна из ипостасей Иисуса – Христос Пантократор, грозный, от коего трясутся поджилки. В мире исламском Аллах всегда и только – Пантократор. Культ силы, кулака – вот идея, пронизавшая ислам. Когда доказываешь мусульманину неправедность бога в исламской версии, он отвечает со смехом – представь, с тобою спорит муравей: ведь ты его раздавишь. Так и Аллах тебя раздавит. В этом смысл ислама – прав сильнейший, не потому, что прав, а потому, что сильнее. «Горе побежденным», – сказано варваром, обвесившим римлян и встретившим протест. Этаким варваром и пришёл в мир пророк Аллаха, с этими мыслями пришел в мир ислам.

Мир – вертикаль (согласно моно), делящийся на несколько звеньев:

1) бог;

2) святые, ангелы, пророки;

3) мужчины;

4) женщины;

5) дети;

6) животные.

Каждое звено повелевает нижестоящими и подчиняется вышестоящим, подобно вымуштрованной армии. Мир обращается в казарму. Каждый чин веден себя наподобие головы градоначальника у Салтыкова-Щедрина: смотрит зверски и орет: «Молчать! Не рассуждать!» С выходом монотеистов на историческую сцену вся земля пошла ходуном от этих грозных окриков. Конечная цель каждого моно – завербовать в свои ряды все человечество (вот только непонятно, с кем тогда придется воевать).

Ислам – совершенное моно, вертикаль в чистом виде, и потому особо явно просвечивают в нем два качества: садизм и мазохизм. Чем чище моно, с тем большим рвением давятся подвластные звенья и с тем большим уничижением следует пресмыкаться перед вышестоящими. Садомазохизм – вот что от монотеиста потребно. В исламе, этом моно в абсолюте, садизм и мазохизм на пике развития. Ненависти, и только ненависти заслуживает садист перед лицом… перед лицом кого угодно, ибо потенциально опасен для всех окружающих; презрение – единственное чувство, приличествующее нам при виде мазохиста, ибо он утерял человеческое достоинство.

Запомним – два качества: садизм и мазохизм. Два чувства: ненависть и презрение. Ислам привел к полному расцвету оба качества. И он с лихвою заслужил обоих чувств.

 

 

12

 

Ортодоксальные верующие представляют себе бога согласно положениям Корана, Библии, Бхагават-гиты и т. д. В средневековье к ним относилось подавляющее большинство людей. Их становится все меньше. За исключением атеистов (за пределами Европы встречаемых редко) и воинствующих фанатиков (они в меньшинстве даже на Востоке, а на Западе повывелись полностью), большая часть человечества являет собой новый тип верующего. Каждый человек глубоко убежден, что бог – его двойник. Никто, никогда и ни за что не признается в этом, но факт налицо. Опросив более тысячи верующих – русских, азербайджанцев, грузин, татар, евреев, мужчин и женщин, с высшим образованием и без, гуманных и жестких, обеспеченных и нищенствующих, от двенадцати лет до восьмидесяти с гаком – я не встретил ни одного исключения. Поговорите с верующим об окружающей жизни: о политике, экономике, морали, выясните его пристрастия и антипатии. Плавно переведите разговор на бога. Что он требует от людей, кого ждет рай и кого – ад. Как правило, выясняется, что бог по всем вопросам думает то же самое. Мне возразят: бог действительно таков, а я лишь подчиняюсь ему. Но ведь никто не может доказать, что бог думает именно так, и потому дело обстоит иначе – мы попросту приписываем богу свои мысли и чувства. Скажи мне, кто твой бог, и я скажу, кто ты. При этом каждый пребывает в святой уверенности, что прав именно он и бог не может походить ни на кого, кроме его самого. Умилительное зрелище, что и говорить. Если же кто и выбирает одну из традиционных религий, то, естественно, склоняется к той, что в наибольшей степени соответствует его симпатиям. Так вот – почему мусульманин, сравнительно с христианином, особо цепко держится за традиционные верования? Почему мусульманина особо трудно «соблазнить» иной религией? Возразят мне – и иудея, и индуса трудно соблазнить. Тут дело особое. Приверженцы иудаизма и индуизма убеждены в превосходстве, богоизбранности своей нации, расы – мысль весьма приятная, ласкающая разум, с ней, свыкшись, распроститься нелегко. Ислам подобных комплиментов ни одной нации не делает. Дело в ином. Вышесказанное не теряет силы – мусульманин также все чаще выбирает себе бога по своему вкусу. Только вот исламский стиль вполне ему соответствует. Негативные стороны средневекового христианства – страх перед плотью (отсюда гонения на эротику и несоблюдение элементарных гигиенических норм), ежечасный страх перед дьяволом (и как следствие охота на ведьм, инквизиция) и прочее – европейскому духу не свойственны, и при постепенном увеличении личных свобод от них стали избавляться. Между тем исламский стиль вполне соответствует личным вкусам мусульман. Садизм с одной стороны, и баранья любовь к диктатуре – с другой, что греха таить: они присущи нам едва ли не с рождения. Ислам для этих чувств – благая почва. Не беда, что он и мазохизма требует особо. Человека, не щадящего чужое достоинство и о самом этом понятии представленья порой не имеющего, не очень удивляет и ранит, когда растаптывают его достоинство. Садизм и мазохизм не противники, они взаимно питают и усиливают друг друга. Надо полагать, градоначальники Салтыкова-Щедрина воспринимали как должное, когда «сверху» точно также орали и на них.

Скажи мне, кто твой бог, и я скажу, кто ты.

 

 

13

 

Юмор и монотеизм – вот ещё одна пара несовместимых понятий. Диктаторы не любят шутить. Им не до смеха. В нем чудится опасность – не над ними ли смеются? Одно из основополагающих качеств любой тирании – патологическая серьезность. Средневековые варвары на руинах Римской империи учредили царство серьезного, трепетное ожидание страшного суда. Ни в одном из Евангелий Христос ни разу не засмеялся. Улыбающийся Данте – труднопредставим. Смех, озорство ворвались в европейскую литературу, культуру с ренессансной эпохи, когда система моно начала слабеть. Наиболее консервативный из понтификов последних ста лет, Пий XII, по признаниям современников, никогда не улыбался. Умберто Эко в своей беллетристике нашел очень верный образ монотеиста, библиотекаря Хорхе – человека, которого оскорбляет смех. Кстати, по мысли прототипа этого персонажа, писателя Борхеса, одна из привычек человеческого разума – придумывать ужасы. Не будучи уверенным насчет всего человечества, могу уточнить – монотеизму эта особенность присуща в высшей степени.

Но куда плачевней обстоят дела с комическим в исламском мире. Мусульманская литература в сравнении с любой из европейских просто нищая в этой сфере. Мусульманин прекрасно умеет гневаться, драться, идти на смертельное дело, плакаться (о, как мы любим плакаться!), но плохо умеет смеяться. Традиция ироничного, умного смеха в русской культуре, искрометный фейерверк французского остроумия, мягкий, «эпический», эрудированный юмор немецкой традиции обошли нас стороной совершенно, и ничего равноценного предложить мы не в состоянии. Все остроумные люди из мусульманской среды – глубоко европеизированы, в них не осталось ничего восточного. Востоку доступен в полной мере один вид смеха – грубый, вульгарный гогот простонародья, то, что в просторечии именуется ржанием. Это самая темная, низкая сторона комического, хамское высмеивание быдлом ему недоступного. Я знаю эту мимику, когда особо широко разевается пасть и запрокидывается голова. Всмотритесь в эти лица. Вслушайтесь в эти звуки. В них нет ничего человеческого. Ничего человеческого.

 

 

14

 

Уже не раз мы сталкивались со следующим феноменом: у всех монорелигий, и в частности у христианства с исламом, масса общих нелицеприятных сторон, но в христианстве они со временем всё более тушуются, подчас полностью сходя на нет, в исламе же предстают чрезвычайно живучими, и критик христианства, в отличие от меня, рискует оказаться неактуальным, по отношению к современным христианам попадая пальцем в небо. Ницше, понося христианство в «Антихристе», возмущается лицемерием Европы, отказавшейся от недостатков христианства, наиболее раздражающих самого Ницше, но по-прежнему именующей себя христианской. Так в том-то и дело – христианство несравненно более ислама способно к видоизменениям, адаптации. То, что выше я назвал феноменом, скорее логика. Моно, в отличие от язычества, вообще плохо меняются, этому мешает чувство собственной исключительности, подобно тому, как тоталитарные режимы склонны к реформам куда менее государств демократических. Ислам, как чистое моно, система наиболее жесткая. Он схож с дубинкой, сделанной из такого материала, что нельзя ее согнуть, перековать, можно только сломать. (Нужно ли ломать? спрóсите. Нужно. Потому как дубина эта склонна бить окружающих, и пребольно.)

Более того – у христианства слабеют худшие стороны и прогрессируют лучшие, ислам же склонен к усилению худших черт и разжижению, схождению на нет лучших. При этом соотношение между двумя этими идеологиями подчас меняется не на 90, а на 180 градусов. Примеров масса. Испанцы, отвоевав у арабов свои земли, первым делом разрушили бани, средневековые европейцы воняли как никто в мире: да, но что же стало с вами, мусульмане? – в разряд самых чистоплотных наций пробились со временем представители лишь христианского мира, тогда как понятия «мусульманин» и «мусор» давно уже неразделимы. Как шутил азербайджанский художник Фикрет Багиров: «мусульмане – значит "мусормане"». В период расцвета арабского халифата крупнейшие библиотеки мира находились в Багдаде, и мусульмане любят подчеркивать традиционное уважение к книге на Востоке – но помилуйте, вот уже несколько столетий самый нечитающий, невежественный, «темный» во всех отношениях народ – мусульмане. Грязь, мусорные свалки, ханжество и невежество, невежество во всех областях – вот итог развития на пути ислама. Был у меня знакомый, судя по фото, в детстве весьма миловидный, но, возмужав, подурнел; знакомясь с девушками, вынимал фото и хвастался: красив я был ребенком, правда? – и надеялся внимание привлечь. Так и весь мусульманский мир, сидя в клоаке собственной грязи и невежества, упивается картинами былого величия.

В чем же дело? Важны не только – и возможно не столько – обветшалые догмы религии, сколько заряд, импульс, изначально в ней заложенный. Его нельзя определить при зарождении религии, когда налицо лишь догматика, он становится видим лишь со временем, и всё явственней с каждым столетием. Он, этот заряд, в исламе целиком отрицателен. Былой расцвет книгособирательства, переводов и научной деятельности: аргумент не в пользу, а против ислама. Не будь былых побед, можно было сказать, что мы глупы от рождения, биологически, но успехи прошлого (а доисламский Восток!) блестяще это опровергают. Дело в ином: вступив на путь ислама, мы вступили на путь деградации, духовной и умственной. Все лучшее было вопреки исламу. Потайной импульс, скрытая сила, что невидима бывает вначале, в исламском случае направлена на отупление человека. Есть лучшие и худшие стороны в каждой религии, но в христианстве потенциальные возможности к росту заложены в позитивных его чертах, в исламе – только в негативных.

С вышесказанным тесно связан и следующий факт: все более или менее отрадные явления в современном исламском регионе – прослойка интеллектуалов, демократические институты, европейская система художественного образования и проч. – порождены иноземным, русскоевроамериканским влиянием, и потому разговоры о необходимости «очищения» ислама, что якобы приведет к большему миролюбию, по меньшей мере, лишены смысла. По меньшей, потому как «очищение» приведет в первую очередь к освобождению ислама от этих самых институтов, элементов демократии, то есть – к одичанию ислама. Христиане, придя к власти, подзабыли порядком о пацифизме и всепонимании, и в христианстве возвращение к истокам – дело во многом благое. Но чистый ислам – это дикий ислам.

 

 

15

 

Яснее скажем, короче. В чем причины и цель рождения ислама? В узаконении уголовщины. Бедуины, грабившие караваны с товарами, совершавшие набеги на оседлое население, получили возможность теологически обосновать, оправдать, и – расширить, активизировать свою деятельность. Мысль об этом не сразу посетила Мухаммада. Вначале он стимулировал разбой весьма просто – возможностью наживы. Накануне битвы у Бадра (где в 624 г. состоялась первая победа мусульман), узнав о приближении каравана мекканцев (тогда еще не мусульман), самозванный пророк, по свидетельству Ибн Исхака, обратился к своим молодчикам: «Вот идет караван с товарами, выступайте навстречу, может быть, Аллах дарует вам его в добычу». Когда же мекканцы перешли в ислам, то на первых порах им оказывалось предпочтение при разделе награбленного. Мотивировалось это стремлением «привлечь их сердца» к новой вере. Сердца привлекались очень быстро.

Но Мухаммад не был бы самим собой, останься он очередным предводителем разбойничьей шайки. Спустя шесть столетий после зарождения христианства и три столетия после прихода христиан к власти – прошло лишь несколько десятков месяцев истории ислама; но раньше европейцев, за несколько веков до крестовых походов осенила его идея. Грабительские набеги, присвоенье чужого добра – облечь в одеянье «священной войны», бедуинские набеги (раззу, газв) направить против неверных. Война эта – «священная» – стала называться «джихад», или «газават». Что означает газават? Это множественное число от «газв». Как просто.

Коран, еще пишущийся (он продолжал писаться вплоть до смерти автора) обретает второе дыхание. Монотеист до кончиков ногтей, Мухаммад раньше христиан нащупал главный рычаг монотеизма – возможность бить окружающих с обоснованьем теологическим. Теперь коранические суры призывают воевать с иноверцами, захватывать их имущество (8:40; 9:29; 2:189). Обмолвился Горький: «Если враг не сдается, его уничтожают», и поносим мы теперь большевиков за агрессивность, но позвольте, это же прямое продолженье коранической психологии, словами этими пропитан весь Коран, вот они, эти слова: «…избивайте многобожников, где их найдете, захватывайте их, осаждайте, устраивайте засады против них во всяком скрытом месте!» Это относительно кафиров, не монотеистов. Не забыты и христиане с иудеями: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха и в последний день, не запрещает того, что запретил Аллах и Его посланник, и не подчиняется религии истины – из тех, которым ниспослано писание, пока они не дадут откупа своей рукой, будучи униженными (пока не станут «униженными»: весь дух ислама поместился в сих словах. – Л.)» (9:29). Ислам сбрасывает маску. Он входит во вкус. Война против немусульман – «путь божий» – «сабиль уллах» (2:149, 186, 215). За доблесть (разбойничью): награда – рай на том свете (3:163; 47:5-7) и добыча на этом (48:19-20) (последнее обстоятельство, надо полагать, особо «привлекало сердца»). Нежелание резать и грабить клеймится презрением (18:11, 15, 16) (типичное презрение уголовника к мирным людям, «фраерам».)

Свершилось. Мир распался на две части, разделенные пропастью: дар-уль-ислам – мир ислама, где живут и правят мусульмане, и дар-уль-харб – должный быть завоеванным, покоренным, обращенным в ислам. Кстати, слово «харб» – война – от глагола «хараба», что означает не только «воевать», но и «грабить», «отнимать имущество». Всё: расставлены точки над i, можно теперь зачинать перманентную войну против инаковерующих, убивать, обирать до нитки – после Худайбийского соглашения с мекканцами в 628 г. и до сдачи Мекки в 630 г., менее чем за два года, предпринято Мухаммадом семнадцать военных экспедиций. Сказочным драконом рос ислам, не по дням, а по часам, за первый век существованья продвинувшись более, чем христиане за пять-шесть столетий, оно не удивительно: призывы к грабежу и насилию куда родственней душе обывателей, чем увещеванья любить врагов своих – и быстро «привлекаются сердца». Они обливаются кровью, когда нет возможности поизмываться над немусульманином – многие из новообращенных по бедности не могли участвовать в походах, не имея транспортных животных (верблюдов, ослов и лошадей), и о том красноречиво говорится в Коране: «…когда они придут к тебе, чтобы ты их отправил, ты говоришь: "Я не нахожу, на чем вас отправить". Они отворачиваются, и глаза их полны слезами…» (9:93) Не правда ли, печальное зрелище: хочется бандиту в дальние края, пограбить, поубивать, понасильничать, только ехать вот не на чем, и горько плачет бандит, глядя вслед удаляющимся счастливым товарищам. Горькая сцена, что и говорить, и хорошо она пророком описана (хорошо понимал пророк такие чувства).

Что же, грабеж и вырезание населения на теологической основе – это все, что принесено исламом? Не все, но не стоит волноваться – я не забуду ничего; из всего, что с исламом связано, я не забуду никогда и ничего.

Внимательнее перечтем одну из вышеприведенных цитат, а именно 9:29. Там есть слова – «пока они не дадут откупа своей рукой…». Немусульмане, дабы остаться в живых, должны платить регулярную дань – джизью. Платящие называются «зиммиями», то есть «людьми, находящимися под покровительством мусульман». Территория зиммиев именовалась «дар-уль-ахд» – область договора, или «дар-уль-сульх» – область примирения. При отказе платить оазис (племя, город) подвергался разграблению со стороны самого былого защитника. Как это называется? Рэкет. Много нового в мир привнесли люди пустыни, особенно с тех пор, как обзавелись ретивым главарем: и бесчинства во имя бога, и рэкет, и послушанье в абсолюте – и кое-что еще, пострашнее, но после об этом, после – я по капле источу свою ненависть.

 

 

16

 

У Набокова (в бытность Сириным, то есть художником, не литератором только) есть рассказ «Облако, озеро, башня» – вещь поразительная, особенно если учесть, что написана она несколько выморочным формалистом, эстетом, даже страсть с холодцой подающим, он здесь прыгнул выше головы, как Джек Лондон в «Безумии Джона Харнеда», как Фальконе с монументом Петра, и только близорукие кроты могут счесть его лишь антисоветским, когда трудно найти масштабней тему в литературе малых форм, надобно тему эту в рассказе – узреть, а для того – обобщать уметь надобно, но обобщать – не умеют людишки. Группа туристов, радостно-уверенных, никогда и никаким сомненьем не терзаемых, едет за город на прогулку. Очень весело они отдыхают: маршируют по дорогам, хором бодрые песни поют, только странность одна настораживает: веселье только хоровое, все проходит по команде, по плану детальному, между тем один из ходоков неосторожно объявляет, что намерен отъехать, и с этого момента для незадачливого героя реальность оборачивается бредом: пораженный, он слышит, что уехать нельзя, не отпустят, пытается возражать, сопротивляться, и тут веселые лица попутчиков искажаются зверским оскалом, и с азартом, умением зачинают калечить его, истязать, и сводят с ума. Ну да, Набоков был антикоммунистом и, скорее всего, разумел здесь Советы – мол, людей принуждают идти к коммунизму дорогой единой, ни свернуть, ни вздохнуть, и несогласных увечат.

Но ведь это же монотеизм. Вся средиземноморская цивилизация последних двух тысячелетий клонила к тому, дабы вымуштровать человечество и вести его в светлое будущее – католического стиля, протестантского, буржуазного, сталинского или какого-либо еще, на несогласных глядят как на туземцев и силой обучают уму-разуму; веселье дозволяется, но исключительно в стиле хороводном, по сценарию отработанному, с распределением четким ролей, и полны энтузиазмом ходоки – не о Союзе сей рассказ, не о немцах (которых большинство персонажей) – о психологии Средиземноморья. Только христианство давно уж роли не выдерживает – разжижено, утихомирено; пацифизм, в идеале им подразумеваемый, все звонче голос подает. Коммунисты: шли колонной своей, но потому, что весь мир желал идти одной колонной – взбунтовались и пошли против движения. Давили несогласных, но в масштабе мировом – сами были несогласными. Главный герой Набокова измордован и сведен с ума – да, он схож с диссидентами советскими, но разве не схож он и… с самим Советским Союзом? Разве не травил весь мир государство сие от начала его до конца, ибо не желало оно идти дорогою единой?

Кто же и поныне шагает этакой колонной – пошлой, тупоумной, неумолимой, кто и сейчас наиболее уверен в безмерном своем превосходстве?

Ислам. Набоков представляет одного из измывающихся волосатым и смуглым – да: деталь художественная, но перейдя в сферу реальности, мы приметим, что персонаж этот, с быстротой насекомых размножась, нынче представляет всю колонну (остальные разбрелись, разбежались) – и однообразие внешнее подчеркивает, усугубляет единообразность духовную.

Только тут и различие есть – толпа в рассказе: веселится и песни поет, есть у них счастье – глупое, вульгарное – есть, но иной вариант представляет колонна исламская, вариант, не описанный Набоковым – вероятно, и в снах кошмарных он не являлся писателю.

 

 

17

 

Жалкий юмор, потуги тщетные устроить празднество весёлое – заслужили иронии. Но есть иная область, есть мир уныния и мрака – здесь предстает ислам державным властелином, и не подаст он повод для насмешки, и не нуждается в подражании Западу, и сам для подражанья недоступен.

Взгляните – это совершенство. Чёрные флаги над мечетями, чёрные полотнища с надписями из Корана (а издают его обычно – чёрным), чёрные чадры, в кои укутаны женщины, чёрные платки на головах, чёрные бороды, отпускаемы порою до пояса (дабы больше было черноты), процедура намаза, когда коленопреклонённые прогибаются вперед, приставляя темя к земле и воздымая зад (предел унижения в позах), и предстает наблюдателю: задниц толпа вместо лиц человеческих (и символична картина сия), азан – заунывный вопль муэдзина, вобравший в себя все пески и весь зной аравийской пустыни (о, совершенство!), тягуче-унылая манера декламации Корана: по сути своей причитание (та же опять атмосфера пустыни) – каждая деталь, оттенок и звук будто найдены рукою великого мастера.

Достоевский писал о гордящихся горем своим, любовно его обхаживающих; докажи, что горя, уныния: не было, незачем страдать и оплакивать некого – себя оскорбленным почувствует. Это ко всему исламу относится. Мусульмане – любят плакать, душевные язвы (и физические тоже) несут, как офицеры орденá, на конька садясь любимого, тут самый недалекий мусульманин, повествуя о своем или общемусульманском несчастьи, вмиг обращается во вдохновенного артиста, у Достоевского не видал я подобного размазыванья чувств, у Некрасова – не встречал подобного надрыва. Спекулирующий горем своим прав не имеет на сострадание, мусульманин – прав не имеет вдвойне, ибо спекулирует виртуозно, с надсадом. Два обстоятельства вдохновляют мусульманина, делают его несравненным – 1) призыв к убийству, грабежу; 2) возможность похвастаться горем своим. Злоключенья мусульманина – его товар, что надлежит продать подороже, и торгуются за него также мастерски и ожесточённо, как на базаре, главная цель тут – горе раздуть, приукрасить.

Стоит только взглянуть на траурные дни мусульман – некое мрачное воодушевление носится в самом воздухе, в самых ветра порывах; упоение печалью, безукоризненность организации траура – в иных странах невиданны. Мечталось Лермонтову, чтоб стих поэта носился над толпою божьим духом, звуча как колокол на башне. В России так может прозвучать призыв к защите отечества. В странах ислама – призыв к трауру, к плачу. Плач – культивирован в исламе.

Русские, сокрушаясь о громадных потерях начала Великой Отечественной войны, любят с гордостью отметить мощь победоносных ударов своих и ужас, в который были ввержены немцы в 45-м году. Многие народы преуменьшить стараются военные раны, дабы в слабости не признаваться и противников не радовать (и Россия так поступала до развала Союза). Иное дело мусульмане. Главная цель их – гиперболически раздуть количество собственных жертв, с пеной у рта отрицая многочисленность потерь противника. Не потому, что чего-то стыдятся – убийство и грабеж освящены Кораном – но чтоб легче было страданьем своим прихвастнуть, дабы богаче тема для плача была, легче было бы горем упиться. С неотступным вниманьем следим мы, нет ли свежего повода для скорби, с жадностью хватаемся за любое событие горестное, аппетитно облизываясь в предвкушении плача. Мутит мне душу не только – и не столько! – спекулирующий злосчастьем своим, из него извлекающий выгоды, это хоть как-то еще можно понять: компенсировать несчастье желает, но вдвойне меня мутит от излагающего горе свое – с удовольствием, самого себя слушая; и хоть впечатлителен я, но глухо сердце мое к мусульманским рыданьям. Глухими будьте к горю мусульман. Гнусен яро убивающий, выказать любящий силу свою, и гнусен приниженно плачущий, себя жалеющий сладко и любящий, чтоб пожалели. В исламе – сочетание обоих качеств.

Любим мы шпильки отпускать в адрес евреев – мол, хлебом не корми их: дай поплакать; однако позвольте – в их истории нет столь всесокрушающих нашествий и истреблений массовых, коими можем похвастаться мы, а поражений, унижений – не менее, а меж тем по рыданий и всхлипов количеству: разве уступим мы им? Будь мы на месте евреев с их злосчастной историей, ведь это было б катастрофой для человечества, о! мы утопили б шар земной в потоках слез горючих, мы вопили б и ночью и днем, траурных дней стало б больше рабочих, о!.. сойдя с ума, мы род людской свели б с ума своей печалью. Говорят христианство язвящие: мол, то унынья и плача религия, из катакомб на белый свет явившаяся, и символ ее: орудие пытки, и мученья оно культивировало; но погодите, кроты – христианская горесть из фактов их истории выводится: что распяли человекобога, увенчавши терновым венцом, а катакомбы: так не сами же туда полезли, а загнали нещадно, продержав три столетья в изморе, не в веселье же им было вылезать оттуда; но ислама унынье, надсад – не из фактов: из духа выводится, и ни «пророка» счастье житейское, ни молниеносность прорывов на сцене военной не сдержали поток заунывного траура, он для нас не печаль по конкретному поводу, траур – состояние души. Тут поневоле обрадуешься благополучному Мухаммада концу – страшно подумать, сколь дикие, тяжелые вопли и рев ежегодно разносились бы по миру, помри он насильственной смертью…

Взгляни на обывателя азербайджанского, водителя или сапожника: вон сидит он на месте рабочем, слушая песни, плебсом любимые – нечто надрывно-тоскливое, тянущее жилы из сердца: верно, горе у него, или день траура в стране? Нет: он просто слушает, он мусульманствует. Прислушайся к большинству турецких песен – верно реквием это, на смерть это чью-то, потому так безотрадно-унылы? Нет: это поп-музыка, попса, развлекающая широкие массы. Траур – в виде развлечения, попсы! Это бред. И это ислам.

Но все это общемусульманское сумасшествие есть лишь пролог к шиитскому психозу. Впору восхититься грандиозностью поминального цикла шиитов: не упущена ни малейшая возможность для причитаний, в качестве повода используется не только день смерти героя любимого, но и, отдельно – день его ранения: траур по пророку Мухаммаду и Хасану, сороковой день (!) гибели Хусайна, дни смертельного ранения и кончины Али, день смерти шестого имама Джафара ас-Садика etc. – благодать: дно золотое для плача надгробного! Начало нового года по лунной хиджре – и это верх безумия – новый год отмечается не как праздник радости и надежд, а как дни скорби по имамам Али, Хасану, Хусайну и проч. «мученикам за веру». Само название первого месяца мусульманского календаря: мухаррам – у мусульман ассоциируется с плачем, и первые десять дней его – ашура, декада траурная, когда всегдашний плач взлетает к верхней ноте. Дни новогодние – черные дни. Это бред. Это ислам.

И вот – пора теперь вспомнить Набокова – являются процессии бесноватых людей под знаменами черными, истерично вопя и рыдая, лица в кровь раздирая, не песни распевая походные, а хлеща себя до ран кровавых, рыдают в мечетях, на улицах, сценах, по радио и на телевидении, атмосферу скорбного экстаза доводя до совершенства, мазутом черных эмоций залить пытаясь мир – из того неиссякаемого источника черноты, что таится в душе мусульманина – и тут с невольной ностальгией вспомнишь веселящихся дурачков Набокова, ратовавших за беззаботный и дурацкий смех: эти также шагают колонной единой, но что за жуткая метаморфоза исказила их лица – теперь не веселье безумное, а слезы и кровь привить пытаются миру. Бред. Ислам.

Воистину – все познается в сравнении.

Хочешь примириться с чем-то мерзким – сравни его с исламом.

 

 

18

 

Непосвященному в тайны исламской психологии умозаключения мусульманина дикостью предстают, алогизмом – но есть в них логика, бредовая, гнусная: есть, и лучше не было бы логики вовсе.

Вот житель стран восточных, ранее бывших в составе Союза: учился – бесплатно – в Москве, вспоминает ностальгически, как ел и пил на славу, а хлеб: выдавали бесплатно; уныло озираясь вокруг (на исторической родине), с грустью припоминает прошедшее, но заговори о политике с ним, об истории – и поносит он «русских свиней», «обгадивших» жизнь его народу, и предрекает злорадно, что русские скоро сопьются вконец. Вот художник, знающий, что людей изображать по законам ислама: грех смертный, прекрасно знающий, что художественные вузы основаны были Советской властью, нынче работающий по американцев заказам и на этом недурно зарабатывающий – вот слышит он о талибах афганских, уничтожающих все человеческие изображения, и о воюющих с ними американцах – и сволочит он подлых янки, развернуться не дающим вандалам. Море примеров подобных.

Неблагодарность – вот одна из наиболее выпуклых черт мусульманской души, но не следует принимать ее за неблагодарность обычную, что встречалась всегда и везде: нет, здесь она особого рода – любая гнусность человеческой натуры в исламском обличии принимает особый оттенок, в своем роде представая совершенством – обычный подлец сознает, что имярек: его благодетель, но подлым будучи, добром не отвечает, мусульманин же, благодеянья принимая охотно, благодетеля таковым не считает, напротив, искренно воспринимает его как виновника бед своих и случай выжидает – отомстить. При этом сознание необходимости мести побуждает его к особо активному принятию помощи. Радостно пользуясь всеми плюсами русской и западной жизни, искренне презирает их за эти плюсы и горд, что у него этих достоинств нет. Еще примеры? Азербайджанец или турок, оказавшийся в России, восторгается раскованностью русских женщин, пытается остаться здесь подольше и с горечью думает, как изгажена была его молодость на родине. При этом он глубоко презирает западных женщин – за эту самую раскованность, и мужчин – за то, что дали волю женщинам. Абсурд? Ислам.

При своей собственной идеологии живется мне плохо, она доставляет мне массу хлопот, неудобств и даже страданий, людям с иными взглядами живется легче и радостней – значит плохи мои идеи. Вот логика обывателя среднего. Мусульманин рассуждает иначе: моя идеология самая лучшая, но мне при ней живется плохо, другим же, без нее – хорошо, и значит они – подлецы, надлежит мне портить им жизнь, при этом хорошо бы побольше оторвать от их благ, потому как при подлой их идеологии мне живется живее и радостней. Звучит как монолог злодея извращенческого из некоего романа, но это повседневные мысли среднестатистического мусульманина – их около миллиарда на свете. При этом степень «пользования» благами иной цивилизации прямо пропорциональна степени неприязни к инаковерующим. Абсурд. Ислам.

Испанские солдаты и инквизиторы, возмущенные неверием индейцев, изгадили их безмятежную жизнь, заставив жить по правилам своим, глубоко убежденные в превосходстве испанского образа жизни. Гнусность? Безусловно. Но вообразите себе иных конкистадоров – очарованны прелестью иного образа жизни, перенимая, подражая ему, параллельно этому – истребляют индейцев нещадно, искренно возмущаясь столь неправедным образом жизни. Несправедливость, неблагодарность – эти бледные слова не в силах передать такой картины, это что-то качественно новое, это совершенство безумия. Логика бреда. Это ислам.

Все познается в сравнении.

Хочешь примириться с чем-то мерзким – сравни его с исламом.

 

 

19

 

Предыдущий параграф уже подводит к следующему: в исламе между радикалами и «умеренными» нет той границы, что в других идеологиях. В иных системах на радикалов глядят с непониманием, порой с насмешкой или неодобрением жестким, в исламе – с уважением и восхищеньем, отдаляясь от них не из гуманности, а из житейского благоразумия, стыдясь своей же мягкотелости. Отсюда вытекает кажущийся парадокс: европеизированный азиат, не умеющий отличить кораническую суру от библейского стиха, любящий западный образ жизни и привыкший к нему, рукоплещет бородатым полоумным дикарям, искореняющим все западное. И бесят меня миротворцев рассуждения о мирных народах, неповинных в зверствах фанатиков, относительно ислама не срабатывает этот аргумент – миллиардная армия «умеренных» с жадным сочувствием следит за беснованием нескольких миллионов радикалов, в моральном плане от них не отличаясь и выжидая лишь момента удобного, дабы двинуться следом…

 

 

20

 

Мир подло устроен, и вот одна из гнусностей его: человек образованный, интеллигентный, со скептическим складом ума почти всегда проигрывает – не только физически, нет, в споре проигрывает – самодовольному тупице. Умный часто убеждается глупым, обратное бывает редко, и в этом подлая логика: «я знаю, что ничего не знаю» – вот умного девиз, он самокритичен, сомневается порой и в очевидном: ведь он скептичен, но дураки не сомневаются, и они побеждают. Ум – это слабость, глупость – сила. Потому именно советские интеллигенты проигрывали дискуссии прозападным и происламским дурачкам. Но этим идиотизм ситуации не исчерпывается: по окончании диспутов мы, интеллектуалы, подчас уважительно подмечаем неподатливость противника, невосприимчивость к нашей логике – то есть, уважаем его: за глупость. Помню, как один из западных исследователей сказок «Тысячи и одной ночи» восторгался характером Синдбада-морехода, повидавшего весь мир и всякие чудеса, но неизменно и безмятежно остающегося при исламских убеждениях. Да, в этом сила ислама – мозг ограждается стеной крепостною, наиболее высокой и прочной из всех религиозных стен, и напрасны стрелы разума. Безмятежным и невозмутимым Синдбадом проходит по миру мусульманин, вкушая все заморские яства и удовольствия, не помышляя даже реформировать свои убеждения, и уважает его за это иной интеллигент. И не поймешь, кто тут глупее…

 

 

21

 

Горенштейн пишет в романе «Псалом», полном злостных издевательств над Россией: «При Владимире Крестителе был русский человек язычник накануне мусульманской веры. Стояли б тогда на Руси каменные и деревянные русские мечети. Носил бы Микула Селянинович чалму, а Ярославна паранджу, и не было бы роковых вопросов, столь свойственных христианству». Ведь он тут прав. «Что делать» и «Кто виноват» – эти вопросы, иронично называемые Горенштейном «роковыми», для мусульман действительно излишни. И в исламской России не было бы места реформам восемнадцатого столетия: мир полумесяца склонен к новшествам значительно менее христианского. В этой России мог бы существовать Пушкин – безупречное чувство меры в ладах со многими идеологиями, но Лермонтов с демоническим неприятием мира был бы уже невозможен. Туда же и Октябрьская революция. Не было бы ничего. К счастью – и к несчастью для мусульман и антикоммунистов-горенштейнов – Россия пошла другим путем. Лермонтов, Ленин – явились.

 

 

22

 

Кстати о том же Синдбаде: он купец, сей любимый герой арабского фольклора, и не случайно – не благородный рыцарь европейских сказаний, во славу дамы повергающий чудовищ, не мудрый шут, высмеивающий сильных мира сего (вроде Насреддина), испокон веков арабом излюблен, а торговец, торгаш, из тех, что по-азербайджански именуются «алверчи»: человек бесполезный в качестве производителя чего-либо, занятый исключительно одним – спекуляцией, купить дешевле и продать дороже, буржуа в чистом виде и наиболее бесполезной его разновидности, не производитель товара, а перепродающий товар готовый, все явления мира оценивающий в форме купли-продажи. Но оставив фольклор, обратимся к религии, здесь может сыщем мы духом высоких людей: кто автор книги божьих откровений? – ах да, Мухаммад. Купец. Мне возразят: он был купцом, но стал пророком, так почитайте, почитайте, что пишет пророк из купцов: «Кто же ищет не ислама… окажется в числе потерпевших убыток» (3:79). «Кто не веруют в него (в писание – Л.) – те будут в убытке» (2:115) «Кто берет сатану заступником… тот потерпел явный убыток» (4:118) Убыток, убыток, убыток и прибыль, и так везде, и так рефреном. Что это: главки священного писания или выдержки из торгового кодекса? «Это – те, которые купили заблуждение за правый путь. Не прибыльна была их торговля» (2:15) Не правда ли, религиозные откровения больше смахивают на учебник торговца? Освященный учебник, вот оно: «Аллах разрешил торговлю…» (2:276). Далее, далее: «А если обратитесь (в ислам – Л.), то вам – ваш капитал» (2:279). Чья это лексика, я вас спрашиваю, чей язык – бога, пророка или… торговца? «Поистине, Аллах купил (! – Л.) у верующих их души и их достояние за то, что им – рай… Радуйтесь же своей торговле… с Ним» (9:112) Аллах «введет вас… в жилища благие в садах вечности. Это – великая прибыль» (61:12). Чья психология дышит в этих словах – пророка или торгаша?

Психология эта и сейчас живет в каждом из нас, ничего мы не умеем: производить, изобретать, обучать, но лучше любого иного умеем – дрянь купить по дешевке и втридорога всучить простаку, мир для нас, вместе с богом – не храм, как в христианстве, не мастерская, как для коммунистов, а торжище, где продается и покупается все, и души человеческие тоже («Аллах купил… их души»), и где торгуются все, в том числе и с Аллахом, радуясь «своей торговле… с Ним». Обобщим же все вышесказанное, перечислим все нам доступное: мы умеем убивать, торговать и плакаться. Аллах наказал убивать неверных. И он разрешил торговлю. А плакаться мы любим сами – для души.

 

 

23

 

Ислам сделал с женщиной то, чего не делалось никем и никогда. Испокон веков били русских женщин сапогами смертным боем, верх эксплуатации – законы цыганские: содержать мужа, подчиняясь ему; китаянок обували в колодки, деформируя ступни, испанок – облачали в корсеты железные, оставляя грудь плоской, а индусок сжигали заживо на могилах мужей, только всё ерунда, это мелочи жизни – чтó сделал с женщиной ислам, не удавалось никому и никогда: сделал так, что ее уже не хочется жалеть. Вековечные побои не извратили русской, как человек – не уступит мужчине. Цыганка, имея свободу действий в добыче пропитания, состоялась как личность, наибольшая эксплуатация парадоксальным образом привела к наибольшей независимости. Сломать женщину, сделав только женщиной, не человеком, никому не удавалось. Это сделал ислам.

Альтруизм (вне круга своей родни), достоинство, способность к дружбе, платоническая любовь, зачастую: патриотизм и политические взгляды – все человеческие мысли и чувства бесследно вытравлены, есть только специфически женские, мусульманка не только утилитарный предмет, но и осознала себя таковой. У Моэма в новелле «Белье мистера Харрингтона» есть сцена: раненый на улице нуждается в перевязке, за неимением лучшего героиня снимает трусы, перевязывая ими. В начале XX в. (время действия) поступок смелый и для европейки. Автор – и с ним читатель европейский – восхищен этой смелостью и отзывчивостью. Для мусульманки персонаж этот – шлюха, поступок ее – пример бесстыдной распущенности. Факт альтруизма в расчет не принимается, страданья раненого значенья не имеют. Таковы не только женщины в чадрах – оно понятно и без пояснений – нет, я специально расспрашивал женщин значительно более «светских» (из региона мусульманского). Женщина, для защиты отечества заразившаяся венерической болезнью и пошедшая к врагу проституткой, заражать и убивать захватчиков – для мусульманки: просто проститутка, мусор. Слова о ее героизме вызывают истерический смех.

Потому-то самая черствая женщина Запада более приобщена к человечности. Приняв любую религию, женщина остается женщиной, человеком, приняв ислам – становится самкой. Ибо так поступает ислам – не грудь заключает в железную клетку, а самую душу, плоскими делая: чувства, не груди; не ноги женские сажает в колодки, а мозг, и мысли ее так же схожи с обычными людскими, как ковыляющая походка средневековой китаянки – с нормальной человеческой поступью.

 

 

24

 

Замечу в связи с вышесказанным: мне не претит само по себе верховенство мужчины в семье или рабочем коллективе (но не в столь дикой форме, как в исламе). Но ратующий за бесправие женщин на юридической основе, как правило – глуп, и прав на превосходство не имеет. Все объясняется просто: сильный умом и характером может доказать свое превосходство и без применения физической силы и законодательства; ничтожный – без них обойтись не может. В самые злостные угнетатели женщин выбиваются те, кто женщин – боится, ибо уступает им во всем, окромя физической силы. Кто же впереди планеты всей в данном аспекте? Мусульмане.

«А тех (женщин – Л.), непокорности которых вы боитесь, увещайте и покидайте их на ложах и ударяйте их». (4:38) Которых боитесь…

 

 

25

 

Гоголь, с упоением – и пониманием – живописующий Тараса Бульбу и Остапа, женщин почитающих за домашний скот; Ницше, ужасающийся при мысли о грядущем равноправии полов и допущении женщин к образованию; все прочие мужчины (мужчины ли?…), говорящие и пишущие подобное, сроднены одним – хронической неудачливостью в личной жизни (или полным ее отсутствием), неумением – с пеной у рта выдаваемом за нежелание – добиться женщины без принуждения физического. «Между нами говоря – пишет Ницше в «Антихристе» – христиане не мужчины…» Ненавижу это доверительное: «между нами говоря», вдвойне неуместное рядом с его же безудержными самовосхвалениями – будто тебя похлопывают по плечу, дабы тем вернее ошарашить своей гениальностью. Честнее было б не похлопывать. Так вот между нами говоря, господин Ницше: мусульмане, вкупе с вами и Гоголем – ведь вы не мужчины… Мужчина, не мужик, не кобель, выпестован в Европе: в литературе его образец – Дон-Жуан, в реальности – хотя бы Казанова. Им не нужно «ударять» (4:38), тем паче не нужна поддержка законодательства: женщины сами не могут без них. Пишет далее Ницше: «предпосылка ислама – мужчины…». В отличие от немецкого философа, зная мусульман не по книгам, могу возразить: исламу нужны мужланы, самцы, страшащиеся женщин и усердно обращающие их в баб, самок. И бравый восточный джигит является мужчиной не более мальчика, робеющего перед девочками и потому презрительно говорящего о «телячьих нежностях» и нежелании «цацкаться с девчонками» – только мусульманин гораздо старше, физически сильней и вооружен идеологией, разработанной такими же, как он, бородатыми мужиками с мозгами прыщавых подростков, и теперь имеет возможность претворять в жизнь свои желанья и фантазии – а нет ничего гнуснее желаний прыщавого недоросля.

Есть заметка в дневниках Вересаева: «Каждый пятилетний ребенок – гений, каждый пятнадцатилетний мальчик – подлец». Здесь есть преувеличение, но много правды. Мы, мусульмане, застряли на пятнадцати годах.

 

 

26

 

Чем больше запретов в какой-либо религии – нет религии без запретов чего-либо – с тем большей жадностью, ненасытностью дорывается верующий до разрешенных удовольствий. В исламе запретов особенно много, и глядя, что вытворяют мусульмане в сфере дозволенного, право, подчас жалеешь о том, что им не запретили и этого. В чем дозволено мусульманину неограниченное удовлетворение желаний? Чревоугодие и, для мужчин в частности, секс. И неописуема та… чуть не сказал «животная», но нет, у животных не видал я такого – та специфически исламская, карикатурная жадность, бескультурность, с коей набрасывается мусульманин на еду и – мужчины – на женское тело. Прием еды обращается в обжорство, чувственная любовь – в похоть, вульгарную похабщину. Самые жирные, безобразно, до неприличия растолстевшие служители культа – моллы. И ведь какая ирония – представители религии, что свинью объявила нечистым животным: не едят, а жрут, уподобляясь именно этим животным… Свинья не тот, кто ест свиней – не обзываем же мы курицей любителя курятины – а тот, кто жрет, как свинья, и в постели с женщиной: свинья свиньей, и грязь разводит, уподобляя улицы свинарнику – мысль простейшая, но мусульманам недоступная. Мы уже говорили – мужчинам ничтожным особо выгодно бесправие женщин, и вот еще тому причина: тугодуму, грубому и неопрятному, трудно очаровывать прекрасный пол, но ведь он и похотлив безмерно, и вот Коран дает идеальную отдушину для беспрепятственного излияния похоти: «Ваши жены – нива для вас, ходите на вашу ниву, когда пожелаете…» (2:223). Надо же, какая благодать для неотесанного мужлана: ни тебе острить, ни комплименты говорить – ходи на ниву свою, как пожелаешь…

 

 

27

 

Рай – вот предел мечтаний верующего, олицетворение всего возвышенного, к чему только стремится человек, в нем буддист достигает нирваны, отрешась от желаний, там христианские ангелы играют на арфах небесных, услаждая праведный слух неземною гармонией, с ним каждая религия связывает наибольшие красоту и блаженство, которые только может представить. Что же происходит в исламском раю? Армады гурий – райских дев – тешат мусульман своими прелестями. Женский пах, предоставленный в вечное пользование – вот идеал, предложенный Мухаммадом своим адептам, и расчет оказался верен: предел мечтаний мусульманина – упитанная и услужливая баба.

Рай – бесплатный бордель. Это апофеоз пошлости. И это ислам.

 

 

28

 

Скажет критик иной – ты бичуешь животную похоть, но есть другая крайность, противоположная мерзость: пуританство, ханжество; почему не клеймишь их? Потому верно, что они христианству присущи, и разговор о них станет изъяном системы твоей?

Ты жестоко просчитался, любезный мой критик, при внимательном чтении мог бы заметить: именно противоположные крайности – садизм и мазохизм, индифферентность, беспринципность – и бурное одобрение фундаментализма, хамский натиск и любовь к приниженному плачу – в исламе образуют симбиоз, порою друг друга подхлестывая. Более того, мы уже видели: авторитарность, жестокость, степень агрессии, наконец, унылость, мрачность – все уродливое, что можно отыскать в христианской истории, ислам развил гиперболически. И более! именно теми гнусностями, что считаются типично христианскими, его спецификой, ислам отличается наиболее разительно. Это та же унылость и, во-вторых – ханжество, гонения на плоть. Последнее приобрело масштабы катастрофические, и столь диких примеров его проявления, как в современном исламе, не было у средневековых европейцев. Но в чем причины этого, и как уживается грубая чувственность с презреньем – и ненавистью – к плотской любви?

В этом дьявольский расчет ислама – противоположные гнусности выводятся одна из другой: причина – следствие. Христианские пуританство, аскеза подразумевают следующее – тело: грязь, души темница, подобает им пренебречь, возводя очи горе. В этом есть нечто высокое – от тела отречься: сила духа нужна. В исламе подобного нет и в помине, утехи плоти – райская приманка; возводя очи, зрит мусульманин телеса неземной красоты. Нет, гонение плоти проистекает у нас из иного, гораздо более мутного источника.

Брат убивает мужа сестры за то, что тот спит с ней. Такое случается и поныне в азербайджанских деревнях (смею заверить: не только в азербайджанских, просто я говорю лишь о случаях, достоверно известных мне от очевидцев). Нет, он не любит сестру как мужчина, не ревнует – это было бы более нормальным вариантом. Другой пример: во многих областях (например, в Ленкорани) отцу невесты неприлично выказывать радость на свадьбе, надлежит ему мрачность, и более – зачастую он искренне мрачен. Но оставим деревню, обратимся к городской интеллигенции – я лично знал профессора филологии, русскоязычного, знатока Пушкина: в день свадьбы дочери он заболел, слёг в постель на нервной почве. Чем объяснить подобные случаи?

Вспомним некоторые главные положения и особенности ислама. Женщина ниже мужчины; высшие относятся к низшим авторитарно, если не садистически. И ещё: в сексе женщина – инструмент наслаждения для мужчины. Из перечисленного вытекает следующее – секс обращается в глумление над женщиной, в издевательскую экзекуцию. Следовательно, секс – грязь, нечто позорное (но желанное!), и хочется порою оградить от него сестру или дочь. И презренна женщина, получающая от этого удовольствие, сама его ищущая. Вот источник мусульманского ханжества. Укажите источник мутней.

Ханжество и звериная похоть – две полярные гнусности. Что дает их сочетание, переплетение в одном лице? Монстра. Мусульманина.

 

 

29

 

Война, объявленная исламом всему миру ещё в Коране – перманентна, она проявляется даже в стиле личной жизни. Мусульмане нередко женятся на женщинах иных регионов, но всеми силами – и успешно – препятствуют женитьбе немусульман на своих дочерях. В результате – приток женщин из других религиозных общин, их исламизация и – как следствие – рост числа мусульман.

Если какой-то популяции недостает особей одного пола, природа реагирует увеличением рождаемости именно этого пола. Исламу присуще многоженство. Гарем, хотя бы в две жены – минипопуляция, где женщин избыток, мужчин – недостаток, и мальчики рождаются чаще. Больше гарем – сильней диспропорция. Избыток мужчин – похотливых, ревнивых, склонных к насилию – порождает агрессию, захват других женщин. Это война.

Война во всем. Против всех. Даже в актах интимных.

 

 

30

 

Лишь человек, с исламом абсолютно незнакомый – не только в жизни, даже по книгам – решится утверждать, что подобные «бытовые» детали к самой религии не относятся. Ислам не просто идеология, это образ жизни; степень его влияния на бытовые привычки в корне несравнима с влиянием христианства, и это еще один пример того, что ислам – апогей тоталитаризма. Ни одному иному диктатору не приходило на ум указывать, как и после чего умываться, как мыться, полоскать рот, как сморкаться (!), какой рукой – правой или левой – мыть те или иные части тела (!!) и как вести себя в туалете (сколько восклицаний здесь поставить?!). Наставления эти массовыми тиражами расходятся в мусульманских странах. И еще приходится слышать сетования по поводу Сталина, Гитлера и Муссолини, тиранивших, «зомбировавших» подданных своих. Куда им, простакам…

 

 

31

 

Оплакивая римскую культуру, Ницше замалчивает расцвет искусства христианского, Нотр-Дам и Эль Греко, противоречащие его концепции. Критик, тебя подстрекаю: опиши мне красоты исламской культуры – молчишь, научен горьким опытом глав предыдущих. Ты прав, разлюбезный мой критик – ислам уязвлю, говоря о его достиженьях.

Деятельность Авиценны и Бируни доказывает: интеллект мусульманских народов поначалу не уступал европейцев способностям, но уже лет четыреста, как мусульманский научный мир – вымер (исключение: советский Азербайджан, благодаря животворному влиянию советской власти). Разгадка проста – всемогущество Аллаха и человека ничтожность, доведенные исламом до предела, мало побуждают постигать мир силами разума. Строки Корана о пользе научных занятий – именно они ничего не изменили в истории ислама, абсолютно ничего. Почему?

В Библии, самой цитируемой книге, есть никем не приводимые слова: «Возвеселись, неплодная, не рождающая; не мучившаяся родами…» (книга пророка Исайи, 54:1). Однажды только их вспомнил Генрих Бёлль (среди христиан из умнейших), сыронизировав, что это место «почему-то никогда не цитируют». Понятна ирония, но понятно и другое: слова эти противоречат общебиблейскому духу, громовому наказу «плодиться и размножаться», и неловко христианам вспоминать слова Исайи. Так и хвала науке совершенно несвойственна самой атмосфере Корана.

Только разница с Библией есть: цитате присуща своя правота, но все же трудно назвать ее мудрой, забыт не лучший Библии фрагмент, между тем самым неорганичным вкраплением в Коране явилась похвала науке – слова, из всей книги наиболее приемлемые здравым смыслом. И еще: мусульмане не скрывают слов, которым не следуют, напротив – любят вспомнить, похвалиться. Не для защиты науки, но чтоб похвастаться фиктивным уважением к ней. Восхваление науки укрепляет репутацию ислама – религии, для науки особо вредоносной. Единый здравый, положительный фрагмент Корана защищает идеологию невежества и фанатизма!

(Кстати, ведь знаменитые арабские цифры – они индийские (как и многие сюжеты «Тысячи и одной ночи»). А алгебра – хоть и слово арабское, но производное от слова «гебр». То есть «наука гебров». Гебрами арабы именовали персов зороастрийцев.)

Философию и упоминать не стоит – философия религиозная есть теология, особенно в моно, где нерушимы для разума оковы; работа ума предстает игрой ума, игрой абстрактной, наподобие шахмат, и ислам – моно наиболее жесткое – философии противопоказан особенно. Фатализм – вот еще одна черта, абсолютизированная в исламе. Свобода воли, свобода выбора между благородным и низким поступками отсутствует совершенно, она немыслима. Этим обесценены все людские мысли и чувства – ведь они нам предписаны. Человек – биоробот. Все это, вкупе с прочими моночертами, гиперболизированными исламом, резко сужает круг мысли богослова. Если христианская теология по богатству возможностей – шахматы, то исламская – шашки.

Но то наука, философия – в литературе же и диковатые идеи, облачась в совершенную форму, предстают красотой (лучший пример – Алигьери терцины). Сравним литературы: Европы, региона исламского, Центральной Азии и Дальнего Востока, а впрочем нет, сравнить придется лишь поэзию, с иными регионами в сравнении проза наша: нищие крохи (прозу разумею, не сказочный фольклор), до XIX в. с его усилением влияния Европы вся проза ислама дала не более одной России до наполеоновской войны, да и сейчас значительно уступает дальневосточной и центрально-азиатской, несравнима с европейской, и в этом логика – с разумом связана проза, с интеллектом, не с талантом одним, в ней формы совершенство не оправдает дикости идей (потому-то именно стихи пристали Данте), в этом близость философии, науке, для успеха прозы ум и талант одинаково надобны – и не в чести она у мусульман. Идеи, мысли надобны для прозы, атмосфера идейной раскрепощенности, и потому ее развитие неотделимо от развития общества, политического и социального – укрепление ее позиций происходит во Франции после революции 89 г., в России: после декабристов и – особенно – крепостного права отмены, в Италии – с эпохи Ренессанса. Чем сильнее моно, тем туже проходят реформы, будь то в революционной или эволюционной форме, и исламское общество испокон веков: наиболее застылое в мире, и проза наша – придаток жалкий прозы мировой.

Но возможно, проза: пята ахиллесова мусульманской словесности, драматургию рассмотрим – и действительно, обнаружим заметную разницу: в отличье от прозы, неуважаемой и малоинтересной мусульманам, само понятие «драматургия» не существовало для них. Сей род литературы зародился у нас в XIX в., исключительно благодаря влиянию Европы, и к началу тысячелетия третьего весь мир исламский дал пьес не лучше и не более одной догрибоедовской России. Дело не в исламе? Но это проблема именно – и только – стран исламских. Дело в бесталанности их в драматургии? Тогда непонятно, почему все нации, подвергшиеся исламизации – и только они – чудесным образом оказались бездарны именно в этой области. Дело в исламе.

Для полноправного сравнения остается треть литературы – поэзия. Прозаику главное: что сказать, поэту: как, тут ритм может перевесить содержанье, здесь чарующий напев как нигде искусно вуалирует спорность идеи, но вот беда: инерция мысли сказалась не токмо в содержании – в самой форме, оледенила ее, нигде более каноны и штампы не заимели столь могучей власти, нигде более железные рамки традиций не выхолащивали столь властно живого поэтического чувства.

Суммируем все перечисленное, сравним в совокупности всех жанров и видов литературу исламскую с европейской и дальневосточной: какая идеология наихудшим образом отразилась на словесности? Вопрос риторический.

А если взять самих священнослужителей: сколь убийственная разница! Лопе де Вега, Молина, Кальдерон – самые плодовитые драматурги мира (и из лучших: по качеству), Гонгора, король испанского сонета; Джон Донн, корифей английской литературы барокко; Свифт, из сатириков наилучший; Вивальди, звезда скрипичного концерта; Метьюрин, один из первых истинных прозаиков; преподобный Бакленд, первый исследователь динозавров; аббат Дюбо, из первых представителей французского Просвещения; преизбыток потенции творческой – и мертвящая бесплодность обрюзгших жрецов противостоящего лагеря, потенцию демонстрирующих только в половом размножении (тут о бесплодности говорить не приходится). Сколь впечатляющий контраст…

Ну что ж, слово неотделимо от мысли, последняя с исламом не в ладах, но к изобразительному обратимся искусству, в искусстве извращения ума подчас способствуют явлению шедевров, в нем европейское средневековье с его предельно зашоренным сознанием сплело готические кружева, здесь психопатические, мазохистские извращенья христианских идей породили высокую живопись, порою тут впору пинком отослать интеллект; здесь, казалось бы, легче дышать мусульманам: и тем неожиданней страшный удар, нанесенный исламом искусствам зрительным – запрещено изображать человека. Право сие узурпировано Аллахом. Вопросит художников на свете ином, могут ли оживить свои фигуры: не смогут, и ввергнет Микеланджело, Рембрандта, Ван-Гога и Врубеля в пучину адского огня. Из всей живописи выжила одна миниатюра, хотя, строго говоря, и она противоречит исламу чистому, и не раз правоверные, взяв в руки работу – порою шедевр – замазывали, растирали лица. (Взгляни на молящихся – задниц толпа вместо лиц человеческих (почему: объяснялось уж выше). Взгляни на женщин – лик обмотан материей черной. Взгляни на мужчин – тонет лицо в бороде безразмерной. Взгляни на картины – замазаны лица. Ислам не любит человеческие лица.) И ведь приходится слышать, что это жестокое ограничение послужило расцвету ковроткачества и орнамента, следовательно, послужило на благо искусству. Что ж, если отрубить человеку три конечности, путем тренировок вынужденных он научится пользоваться оставшимся членом тела с особою ловкостью. Изобразительное искусство ислама схоже с подобным калекой (не считая европейского влияния в столетьи последнем), и рукоплещут иные: как ловко держит он ложку пальцами правой ноги! Ему и руки не больно нужны!

Но если живопись изувечена и почти сведена на нет, про скульптуру этого не скажешь – исламской традицией она отметается вовсе, ассоциируясь с идолопоклонством. В исламом захваченных странах она не терпела ущерба – она исчезала. Афганцы, уничтожившие артиллерией тысячелетние статуи Будды – истинные мусульмане^[2].

Только это всё едино – философия, теология, проза, поэзия, скульптура и живопись. Им не уйти от содержания: заявляет оно о себе и помимо воли автора. Исламские рамки особенно узки – и особо страдает оно.

Есть лишь единый род творчества, что не знает подобных проблем, нет в нем изображения, описания чего-либо, нет содержания, отделимого от формы, содержанием является сама чистая форма, к ней цепляют порой этикетку словесного текста, но срывает время этикетки. Музыка – вот, казалось бы, исламу отрада, отдушина; пария в любой сфере искусств и знания, в империю звуков войти он властен полноценным господином, к наилучшим твореньям прицепив этикетку свою, и в отчаянье критик ислама прикусит язык, хотя нет, отчего же – красоте композиций порадуется (ведь этикетку можно и сменить). Все это так. Я очень гладко и логично рассуждаю. И все это чушь, пустые надежды – ислам алогичен, непредсказуем в мерзостях своих, и вот подтвержденье тому – музыка: в связи заподозрена с дьяволом. Заподозрены в том и поэты, но более, более – музыка. Отдельные регионы и школы мусульманской философии доходят до полного ее отрицанья (Al-Îbśîhî, 2, с. 377; или показательный отрывок из «Золотых лугов» Масуди (Maçoudi. Les Prairies d`Or, VIII, с. 88-100)). То же касается танца и пения, как занятий, неотрывных от музыки – говорилось упорно, говорится порой и сейчас, что посещает и вдохновляет их: дьявол (Lane 1, с. 200-223; Resher 1918, с. 48; Maçoudi. Les Prairies d`Or, VI, с. 340-342).

Эта мысль проникла и в народное сознание арабов, мы найдем ее и в сказках «Тысячи и одной ночи» («Ибрахим ал-Маусили и дьявол», «Исхак аль-Маусили и дьявол» и др.), где дьявол, музыка, вино (вода дьявола!) – неразрывны. Яд этой мысли бродит в умах и современных обывателей, азербайджанских к примеру, пусть и не читавших Коран. Один из них, завидев по телевизору дальневосточные ритуалы, созыв на молитву с помощью ударов в гонг, возбужденно доказывал мне – это сатанинский культ, мелодичные звуки – от дьявола…

 

 

32

 

Так поступает ислам. В этом коренное отличие его от любой другой идеологии. В любой религии искусство терпит ущерб в тех своих областях, что противоречат духу религии и складу ума ее, отыгрываясь в сферах иных. В исламе же, чем больше тот или иной вид искусства имеет возможностей в рамках исламского склада ума, тем больше налагается на него ограничений. Этот принцип соблюдается неукоснительно – проза, наиболее сопряженная с интеллектом, не притесняется, в том нет нужды, сам интеллект уже особо ограничен в исламе, возможность развития прозы мала – к чему ее гнать?, поэтам в рамках ислама вольготней (они на чувство опираются), а потому и отношение к ним построже: сурово они обличаются как искусители, рекомендуется стегать их кнутом; изобразительное искусство могло бы развиваться еще свободней, как еще менее скованное законами логики – так быстрей же нанесем ему сильнейший удар, воспретим изображать человека; но музыка, музыка – она ведь вовсе не зависит от идейных постулатов, она свободна, готова одинаково бурно расцвесть при любом режиме, вплоть до исламского – и тем неотвратимее ярость ислама, тем жесточе уготовленный удар: музыка – пособник сатаны…

 

 

33

 

Отчего столь странная последовательность? Ислам – гонитель культуры. Запреты на нее налагаются не в силу вынужденной необходимости, из-за противоречия догмам отдельных сторон искусства, как то мы видим в других религиях, а в качестве самоцели – ради изничтожения культуры как таковой, во имя войны с людьми одаренными, гениальными: тем паче. В этом главный джихад ислама – за четырнадцать столетий он не прервался ни на день. Исламу опасны не только имеющие силу разума, достаточную для опроверженья основных его принципов, как в иных верованиях, но и все творчески одаренные люди как таковые.

Напрасен был мой упрек в алогичности. Логика есть. Но лучше б не было вовсе.

«Блаженны нищие духом». В Библии – это сказано. В исламе – неумолимо и ежечасно – проводится в жизнь.

 

 

34

 

Ужасала Достоевского перспектива прихода к власти коммунистов – тогда, по образному его выражению, выколют глаза Копернику и побьют камнями Шекспира. Было бы прекрасно, окажись он прав – ведь Советский Союз существовал лишь семь десятилетий. Только я вот не вижу – и ведь не я один – чем советские литература и наука уступали буржуазным. А читать и писать (что является первым условием на пути к Шекспиру и Копернику) русский народ обучился именно при охаянных всем светом безбожниках. Реальность оказалась хуже достоевских кошмаров: она повторила их точь-в-точь, до деталей, но тянутся они не семьдесят лет, а в двадцать раз больше, не затухая, лишь обороты набирая с каждым веком, и под знаменами не красными, а зелеными и черными.

Не приметил того Достоевский. Не писал он о том. А жаль.

 

 

35

 

В то время никому и не снилось, что будет.

 

С. Яневский. «Легионы святого Адофониса»

 

Когда народ объединяется под единым началом, не спешите радоваться – неизвестно еще, что вытворит он после своего объединения. Никогда эта мысль не казалась мне особенно сложной, никогда я не думал, что для прихода к ней потребна особая прозорливость ума, и тем сильнее поражает меня одно обстоятельство: каждый пишущий об исламе человек Запада, пусть даже к критицизму склонный, неизменно отмечает одно событие, сопутствующее рождению ислама – консолидацию арабов, называя это бесспорным признаком прогресса. Между тем еще ни одно объединение не приводило ко столь кошмарным последствиям для всего мира. Прелюдией к этим кошмарам явилась гражданская война между самими арабами, разделившимися в своем отношении к самозванному глашатаю бога. Мухаммад требовал единомыслия, единообразия, стандартности чувств – качеств, не очень способствующих развитию ума. Скорей наоборот. Надо полагать, что его сторонники истребили не худшую часть арабской нации.

И совершенно справедливо Данте поместил Мухаммада вместе с его зятем и преемником Али в восьмой круг ада именно за разжигание междоусобной розни (учти поэт все прегрешения Мухаммада, пришлось бы специально для него изобрести десятый круг).

Повторю: это стало только прелюдией.

Мир, восточный и западный, первой трети седьмого столетия, ни сном, ни духом не ведал, со сколь страшною силой, со сколь жутковатой идеологией предстоит ему встреча.

 

 

36

 

Яростное насаждение монотеизма – в абсолюте, с предельной концентрацией всех его гнусностей – стало только половиной трагедии: темные, нелицеприятные стороны язычества, бесследно выправленные в средневековом христианстве, обрели в исламе законное место, успешно процветая в нем и ныне – в регионе, где наиболее успешно растоптаны лучшие стороны древнего мира. Все, за что клеймили Рим проповедники христианства, сидит в исламе: жирные телеса, обжирающиеся до упаду (никто не любит так… нет, не вкусно, а жирно поесть, как наш брат мусульманин), педофилия (нигде более сексуальные услуги малолетних девочек не были распространены так, как в средневековом исламе, да мы и сейчас гульнуть готовы, только вот в некоторых наших странах мешает нам европеизированное законодательство (а впрочем, только в некоторых)), рабство, главный бич древних (приняло оно у нас больший размах по сравненью с Европой и оказалось устойчивым более (в ряде стран региона арабского отменили его только в веке двадцатом)), проституция под защитой религии (институт временного брака (порой на одну ночь), оформляемый моллой) – все это мирно перекочевало в ислам. Честят христиане храмы язычников за жертвоприношения людей и животных, но к чему так далеко ходить – и сейчас при строительстве частного жилого дома или крупного госпредприятия молла закалывает ягненка, повернув его головой к Мекке, и молитву читает, окропляя камни фундамента кровью, и на церемониях торжественных открытия любого объекта не только ленточки у входа разрезают по европейцев обычаю, но и режут баранов, воздавая Аллаху хвалу, и желанному гостю богатой семьи мажут лоб кровью ягненка, зарезанного в его честь. Режут, дабы Аллах помог поправить дела (убить живую тварь – богоугодное дело), режут для исцеления домочадца захворавшего, режут для успеха на экзаменах; режут, чтобы провернуть выгодное дельце, режут в радости и в горести, и если в честь чью-то режут, он кладет ногу на шею животного, на землю поваленного в ожидании смерти, и мажут лицо ему жертвенной кровью; режут в присутствии малых детей, режут, режут и режут – в одной лишь Турции на главный исламский праздник, праздник Жертвы (так и называется – Гурбан Байрам) закалывают до миллиона голов ежегодно, а в Саудовской Аравии и странах залива Персидского, где местное животноводство не в состоянии спрос покрыть, сотни тысяч живых баранов и овец завозят из Австралии и Новой Зеландии, живых – дабы своими руками зарезать, и чем больше мусульманин при жизни своей зарежет, тем легче будет ему попасть в рай, пройдя мост Сират, перекинутый над пропастью ада, ибо животные, им зарезанные, забитые и заколотые, не дадут упасть ему в адскую бездну. Есть и лучший способ прохождения в рай, без моста, попаданьем мгновенным – людей убивать на священной войне газават (то есть в жертву – людей приносить), но за неименьем возможности сойдут и животные, пусть только будет их много, лучшее средство попасть в райский сад – зарезать, забить, заколоть. И не надо мне больше талдычить, что язычество кровью пропахло: пуще любого античного бога – жертву кровавую жаждет Аллах.

Суеверия, фетишизация – все язвы политеизма живучей всего оказались в исламе. Строгость законов (запретов особливо), монотеизму присущая, подчас играет двоякую роль: удушая разума силу, эта строгость ставит заслон иным темным, атавистическим наклонностям (жаль только, что с последней задачей справляется монотеизм всего хуже). Но строгость законов исламских – рода иного: удушая мысли свободу, уважение к чужому мнению, самую мысль о равенстве полов, пацифизма зачатки, жалость к животным (не говоря уже об уважении к ним (дико звучит эта мысль для мусульманского уха)), и справляясь с задачами этими лучше других, эта самая исламская строгость оставила в неприкосновенности полной все атавизмы древности: жажду крови, презрение к человеческой жизни, первобытную силу в проявлениях ярости, веру в искупление грехов с помощью убийства (на войне, приношения в жертву) людей и животных, садистическое упоение силой кулака, обожествление власти и перед ней пресмыканье бездумное; более того – развила их, подведя под них богословский фундамент. Потому-то ислам – не монотеизм в смысле обычном, но совокупность всех минусов: язычества и единобожия, древности и средневековья.

Ислам – это минус в абсолюте.

 

 

37

 

Библия написана по-арамейски, евреями, но частично и греками, основатели православия – греки, язык богослужений – греческий и церковнославянский, католицизм – вера «латинян», церковный язык: латинский, а оплот католицизма в дальнейшем – итальянцы; с самого начала христианство представлено разными языками и нациями, оно распалось на отдельные ветви, предоставляя каждой культуре развивать его в собственном духе, не только унифицируя народы различные, что неизбежно при моно, но и – в не меньшей степени – подлаживаясь под них. Вертикаль монотеизма в данном случае осталась умозрительной, централизация казарменного духа – желаемой, но не достигнутой.

Не то в исламе. Коран написан одним народом, на одном языке, более того – одним человеком, на первоначальном этапе своем утвердился ислам в мононациональной – и весьма воинственной – среде, и с самого начала кровавого похода по миру служил одному: подавлению всего – собой одним, всех народов – арабами (и даже ýже: не всеми арабами, а племенем курейшитов, то бишь родней Мухаммада), всех языков – одним (единственный «священный» язык, единственный язык молитв – арабский), всех культур – одной, своей. Христианские страны, неся крест иноземцам, вместе со своими национальными обычаями утверждали и Библию – то есть евреев и греков сказания, уваженье прививая как к своему, так и к латинскому (или греческому) языку, ислам же нес одно – арабский язык, арабскую книгу, арабский авторитет – Мухаммада, и власть его родичей (и потомков их). Одно умеет утверждать ислам – себя, любимого.

Нашествие ислама, коему подвергся мир – от Испании до северной Индии – в VII–IX вв., в корне несравнимо с оккупацией – кем-либо, кого-либо, когда-либо – в истории мира, оно сравнимо разве что с газовой атакой, с заражением самой атмосферы, когда отравленный воздух проникает в поры кожи, ибо потребовал ислам не одних лишь новых воззрений, святилищ, молитв, а коренной ломки быта, регламентации любых действий – в сексе, еде, испражнениях, во всей атмосфере семейной, даже физической внешности – как ни один другой агрессор, посредством тотального изнасилования и мушиной плодовитости, с молниеносной быстротой выпестовал ислам нужных ему людей.

Человечество первой трети седьмого столетия не только не ведало – на основании всего своего предшествующего опыта не могло оно ведать – какая неумолимость, какая черная (не только в переносном, в буквальном смысле пишу это слово) жуть ожидает его в ближайшем будущем.

 

 

38

 

Не стоит европейцев клясть за бесчинства прошлого – сами клянут себя, в трудах ученых, романах и фильмах, порою сверх меры, чуть ли не вся интеллигенция Запада последних двух столетий долгом считала своим изощряться над собой в издевательствах и в романтизации былых противников, в том числе и ислама. И радостно им вторят мусульмане, в европейских книгах выискивая факты их подлости и своей правоты, и тычут ими европейцам в глаза. Организовывают европейцы гуманитарные фонды и благотворительные акции, и радостно принимает помощь азиат, только пуще европейцев укоряя за былые прегрешения их. Свои бесчинства мусульмане поминают с гордостью, как должное, упиваясь былого могущества сценами, в воспоминаньях утешение черпая. Как при развале Советского Союза: вопили мы на весь мир о грехах своих, и радостно подпевали нам американцы и неофашисты, подлость свою – против нас – восхваляя как должное…

Пора кончать с этим бредом. С холодным бешенством наблюдаю возмущенье сограждан: почему не бичуешь христианские язвы? Ведь они и сами о том говорят! Вот сами пусть и говорят. Я же – о нашем дерьме расскажу. Родном. Мусульманском. Нами любимом.

 

 

39

 

И в частности хватит уже разговоров об этих несчастных крестовых походах, не одно поколение европейцев долгом своим почитает сокрушаться о том, миф формируя о западных варварах, портивших кровь «благородным» рыцарям пустыни (то бишь арабам), и с удовольствием прислушивается к ним мусульманин, себе мотая на ус, не обошлось и без Ницше, говорившего в связи с христианства критикой: «Конечно, они хотели добычи: Восток был богат…», ну да, богат – потому что свои грабительские походы затеял он еще за четыре столетия до крестоносцев, с большим размахом и гораздо большей централизацией и напором, захватил Испанию и ломился уже в южную Францию, вся средневековая Европа сравнима с маленькой крепостью, чьи стены поминутно грозили рухнуть под ударами волн мусульманского моря, и эти самые крестовые походы – вылазки, контратаки отчаянные осажденного крепостного гарнизона, и понурившись, с горечью вспоминают о них европейцы, себя укоряя за жестокость и варварство. И прислушивается к ним мусульманин (с ностальгией вспоминая – походы свои), и мотает на ус…

Пора покончить с этим бредом.

К моменту открытия Америки испанцы были самым жестоким, исступленно-фанатичным народом Европы, и продемонстрировали это в измывательствах над индейцами, но кто, я спрашиваю, Испанию довел до исступления? Семьсот лет Реконкисты – войны с арабами за освобождение своих земель, проходившей, как и все средневековые войны, под знаменами религии; семь столетий народ, его церковь, жили в обстановке военной, вконец отвыкнув жить иначе, в иноверцах видя только оккупантов, разучившись иначе видеть, и к моменту окончательного арабов изгнания испанская церковь являла собой самую воинственную, нещадную церковь из всех христианских церквей. Тогда же испанцы доплыли до Америки. Семивековая школа жестокости, пройденная под началом ислама (лучшего учителя в этой сфере), дала плоды. Индейцы столкнулись со страшным врагом. Кто виноват?

(И кстати. Парадоксальная двойственность роли конкистадоров в том, что, с одной стороны, они разрушали индейские культуры, навязывая европейские нормы, с другой – в силу особенностей своего восприятия Нового Света запустили процесс распада европоцентристской картины мира.)

Многие испанцы времен конкистадоров закрывали лица жен своих темной вуалью (часто даже с прорезью только для одного глаза) – нетрудно догадаться, кто надоумил сих ревнивцев…

Кто виноват в патологической воинственности южных славян, после распада социалистического блока окунувшихся в самую лютую из разновидностей гражданских войн, кто заставлял их – веками – воспитывать в себе эту лютость, держа их столетьями – вкупе с Грецией и Австрией – в худшем случае: в положении рабов, в лучшем – осажденной крепости? Турки. Мусульмане.(Кстати, кто ожесточил Дракулу (Влада Цепеша)? Пребывание в детстве и юности в турецком плену.)

К избитой истине – зло порождает зло – добавлю: ни одно зло не делает это успешней ислама. Почти с момента своего рождения явив агрессивность и неумолимость неимоверные, ислам принудил целый ряд европейских народов пройти – пройти ради физического выживания – многовековую школу лютости, звериной драчливости, сделав их – и в том неописуемая мерзость его – частично похожими: на себя самого.

И вот теперь – стоит европеец иной (добрая половина интеллигенции Запада), понурив голову, признавая за собой грехов изобилие; книги пишут и фильмы снимают о европейской жестокости и нетерпимости, и сокрушается европеец Ницше, что арабский мир Испании, «в сущности более нам родственный… чем Рим и Греция (?!! – Л.), был растоптан». И жадно прислушивается, и всматривается в экран мусульманин, берет на заметку; о культурах, растоптанных им самим, вспоминая с глумливым смехом. И поддакивает ему европеец…

Глупость, абсурд – эти стертые слова не могут передать всю гнусность этой абсурднейшей, дичайшей ситуации.

Кончайте с этим бредом.

 

 

40

 

Велики проступки Запада XVI-XIX вв. по отношению ко многим народам центральной и юго-восточной Азии. Но частичная эксплуатация, экономический «нажим» на исламский мир – целиком вина ислама.

Торговля почти что освящена исламом, и, исходя из этого, мусульманские идеологи своим специфически исламским, неповоротливым умом порешили, что благополучие страны – это обилие потребительских товаров на внутреннем рынке (каковы идиоты!), и потому не чинили никаких препятствий ввозу иностранных товаров, более! – иностранным купцам-импортерам мусульмане сами, добровольно, предоставляли различные льготы. Более! – мусульманские державы: Турция, Египет, Иран – в XVI-XVIII вв. создали режим «капитуляций», огромных привилегий для европейских купцов, а именно: низкие ввозные пошлины; отсутствие внутренних пошлин для товаров, продаваемых иностранцами; экстерриториальность, то есть неподсудность иностранных купцов местным судам. Скажете, эти договоры подписывались под угрозой военного вторжения? Вовсе нет: к примеру, Франции капитуляция была дарована турками в 1535 году, в эпоху наибольшего могущества Османидов, знаменитым Сулейманом Великолепным (и вправду, великолепная глупость). По собственному своему тупоумию мы лишились единственного оружия государств со слабой промышленностью против иностранной конкуренции – протекционизма, не имея права ни увеличить импортные пошлины, ни обложить иностранную торговлю налогами, ни привлечь иностранца, имеющего тяжбу с мусульманином или даже совершившим преступление (!), к местному суду (иностранца судила коллегия собственного консульства).

Мало того, что ислам ставит заслон развитию духовному и умственному, он препятствует даже и попросту «сытой» жизни маленького человека. Стимулирование торговли в Коране – отражение не живого ума коммерсанта, а мелкого умишки торгаша-спекулянта, хитроумно сбывающего гнилые яблоки простаку-прохожему, но ничтожного в масштабе государственном. (Кувейт не в счет – зиждется его благополучие не на уме и стараньях народа, а на природных запасах нефти. Так тупица Аладдин наткнулся на волшебную лампу и тем выбился в люди.)

Ради элементарной честности мышления я призываю, я требую у отдельных доброхотов Запада, культивирующих «всепонимание», и у той прослойки интеллигенции восточной, у которой голос разума перебивает «зов крови», отринуть наконец рассуждения об исторической вине Европы и о взаимных «винах» – смехотворные в лучшем случае, в худшем – вредоносные.

Кончайте этот бред.

 

 

41

 

Но как удивительно: непроходимо глупый и бесплодный, когда требуется стимулировать развитие – культурное и материальное – своих народов, тот же исламский ум на диво изощрен и коварен при нанесении урона противнику: неисламскому миру. Ведь взять янычаров, мощь крепивших турецкой империи, изуверов, наводивших ужас на народы окрестные: они же по национальной принадлежности – европейцы… С каким гнусным остроумием обставлена эта затея: похищая христианских детей, из них – именно и только из них – выпестовать самый кровожадный авангард исламской агрессии, предназначенный – для травли европейцев…

Для подобных затей у нынешних мусульман широких возможностей уже нет (можно и иначе сказать – пока еще нет). Но есть и другое поприще, также исламом открытое – подвизаться на нем и сейчас им труда не составит. В XII-XIII вв. действовала на Ближнем Востоке секта ассасинов, основанная Рашид ад-Дином ас-Синаном, Старцем Горы, как именовали его христиане – специально обученные убийцы посылались на ликвидацию лиц, препятствовавших утверждению исламской доктрины. Занимались не обычными военными действиями, а устрашением Европы посредством тайных убийств. Как назвать это?

Террор. Обещался я, говоря об изобретении рэкета, продолжить список. Институт янычаров (тут и не подыщешь специального термина). Террор.

Однако же с каким умом обставлена затея! Кандидат в убийцы одурманивается наркотиками; как человек глубоко религиозный, при галлюцинациях: зрит райские кущи, а после наставники ему поясняют: ты был в раю, а задание выполнив, отбудешь туда навсегда. Страх адских мук, жажда постоянного секса с гуриями и мечта наркомана вернуть былой кайф – слиты в нерасторжимое целое.

(Ассасины воевали также и с мусульманским миром. Но сами они – порождение именно этого мира.)

Я веду к следующему – разговоры о недалекости, покорности мусульманского ума или о глубине его, силе – равно бессмысленны. Он остер и дальновиден при навязывании соседям своего образа жизни, уязвлении и изничтожении всего чужого, и столь же примитивен при жалких попытках изыскать средства для благополучного обустройства мирной жизни. Это не глупо. И не умно. Это по-исламски.

 

 

42

 

По-исламски мусульманами обставлено каждое из обычных зол человечества, и я бы не вспомнил гибель Византии под турецким напором: то же делали и христиане с другими народами, Константинополь разграбив еще задолго до турок, только разница есть – уничтожая одну культуру, европейцы созидают новую, более многостороннюю, взамен мавританской Испании расцвели драматургия и станковая живопись, восстали Гоя и Кальдерон, но я спрошу: из крупных стран, основывавших империи, знававших периоды расцвета, не бывавших забитой провинцией, а напротив – забивавших других, из этих вот стран – кто дал миру в науке, литературе, искусствах – меньше Турции? Мы, тюрки, многомиллионноголовое чудовище пошлости – кто бесплоднее нас?

Ведь какая подлая ухмылка истории – культуру византийскую, с ее экстатической духовностью, одухотвореннейшим из мистицизмов, сменила пошлейшая из стран мировой истории, ведь столь вопиющего примера бездуховности – в полном, до донышка, смысле этого слова – не сыскать даже в Штатах… Перегнать янки по пошлости – ведь это ж надо умудриться…

Беспримерная жестокость в XV-XIX вв. и какая-то особо смачная пошлость века двадцатого – мы больше ничего не дали миру. Сальное пятно на планете – это мы, тюрки…

 

 

43

 

Почему античность обрела в Ренессансе второе дыхание, и довлела над умами до современности вплоть – потому что сохранилась, пускай частично. Многие – и рьяно – ее оплакивают: хорошо помнят! В том ирония судьбы: наибольшего сочувствия удостоены сохранившиеся, то есть которым относительно повезло. Мне важней заслуживающие сочувствия и внимания большего: их не оплакивают, из их источника не пьют – потому, что не помнят. Не помнят, ибо уничтожали их особенно умело. И вот парадокс – наибольшей критике подвергается христианство: его жертвы помнятся, хотя помнятся потому именно, что давили их наименее жестко. В литературе, философии проклинают ислам куда реже – кому проклинать, за кого, если противников ислама не помнят, ибо выжигал он их на корню? В отличие от христиан ислам быстро усвоил одну подлую истину: хочешь, чтобы меньше кляли тебя за жестокость – дави противника жесточе, растопчи остервенело – и не вспомнят, забудут его.

Это ложь, что зороастрийцы: огнепоклонники – поклонялись богу (единому (Ахурамазде), задолго до иудаизма и христианства), огонь воспринимался как символ божественной справедливости, и если они не плюют в огонь, то ведь и христиане не топчут крест, не считаясь идолопоклонниками. Господа приверженцы единобожия, что мешает вам вспомнить – почтительно – религию, впервые выдвинувшую это положение?

Представление о рае и аде – родилось в зороастризме.

В нем же впервые зародилась мысль о загробном воздаянии по принципу морали, независимо от национальности, расы, материального состояния и социального происхождения.

Он же – первым – выдвинул эсхатологию: учение о Судном дне и о всеобщем воскресении в тот день.

Им же обоснована демонология, идея существования дьявола, борьбы доброго и злого начал.

Ангелология (представление об ангелах) – из того же источника. Да, упоминание о семи Ангелах в Книге Откровения (1-3) было заимствовано из Книги Еноха и Книги Товита, но сами эти образы – из зороастрийского учения о семи Святых Бессмертных. Вера в ангелов-хранителей – слегка видоизмененное учение зороастрийцев о фраваши.

Ответьте теперь, какая вера оказала на человечество влияние – прямое и косвенное – более зороастризма.

Три источника питают воображение и мысль человека средиземноморья: античная мифология, Библия, Коран. Был четвертый, первоисточник, Авеста – остались обрывки.

И Новруз, восточный новогодний праздник, который все, от глав кавказских мусульман до дикторов российского телевидения, именуют мусульманским – первые из бесстыдства, вторые по незнанию – он все оттуда же.

(Оттуда, кстати, и афтафа – сосуд для мытья зада после дефекации, коим гордятся мусульмане.)

Античный мир, оплаканный Мережковским и Ницше, пал по многим, внутренним – помимо христианства – причинам. Зороастризм просто-напросто растоптан, большей частью: физически истреблен – мусульманами. Христиане вспомнили античность, раскопали, изучили, восхитились, позаимствовали лучшее – мы не сделали ничего, не имея на это ни ума, ни любопытства, ни совести.

Кстати: кто первым занялся дешифровкой авестийских текстов? Француз Анкетиль Дюперрон. Европеец. Кому же еще…

Но и поныне: самобытнейшая философия, оказавшая определяющее влияние на все последующие верования, вкупе с Зороастром, основоположником первой из мировых религий откровения, упоминаются не чаще самых заштатных персонажей мифологии греков. Мусульмане умеют растаптывать.

 

 

44

 

Спартак, хулиган средней руки, в истории не изменивший ничего, упоминается в тысячи раз чаще хуррамитов IX в., антимусульман, подточивших – и тем разрушивших – арабский халифат, бывший протяженней и мощней империи Римской. Викинги – из тех же хуррамитов, да, черт возьми, такие были люди – рослые, неустрашимые, адепты огня и солнца, ведшие под красными знаменами титаническую борьбу с черно-зеленою тьмой, явив отвагу и выдержку, за двенадцать минувших веков непревзойденные никем. В них были все предпосылки для развития европейского духа (в высоком смысле беру это слово), лишь векa нещадного растаптывания сотворили из них – полноватых, малодушных и пошловатых субъектов, пятно от бараньего жира на той же земле, манкуртов, оплевавших – и забывших – прошлое, солнечных предков, лучший прообраз ницшеанского сверхчеловека – и Ницше, великий Ницше, свою лучшую книгу назвавший «Заратустрой», Ницше, полоумный слепец, на пороге полного безумия в пику христианству восхваляет исламских «мужей», головорезов, потопивших в крови зороастрово дело – я не знаю более черной ухмылки судьбы, в океане прочитанных книг не встречал я обиды гнуснее, хотя чему удивляться, если мы и сами не вспоминаем былого, и задрипанный психопат Калигула, в истории не изменивший ничего, вспоминается раз в тысячу чаще Бабека, хуррамитов предводителя, истощившего халифат и тем спасшего Византию от гибели верной, и – тем самым – давшего России возможность стать православной, а не католической или – догадались? – исламской… Русские сего не знают, но что русские – мы сами этого не помним, а ведь одолей хуррамитов – христиане, о! сколько романов и фильмов сняли и написали бы об этом, как оплакали бы убиенных – сами европейцы, и какой-нибудь западный историк – да нет же, легион историков – изобличали б вдохновенно свою былую жестокость; а мусульмане тыкали этой, европейской, книгой в глаза понурым европейцам: вот мол, какова ваша подлость… Но теперь…

Мусульмане умеют растаптывать.

 

 

45

 

Отвлечемся от ислама. Забудьте на минуту все прочитанное. Перечислю пятнадцать основных признаков одной очень известной идеологии – постарайтесь ее угадать.

1) Главарь – невежда, но у него есть плюс: он беседует с высшими силами. Он свыше ниспослан.

2) Абсолютная диктатура. Поскольку вождь – небес посланник, над ним нет закона, он сам творит законы, и сам же может их нарушить, узаконив новые правила. Он сам – олицетворенное правило жизни. Пишет книгу – изложение своих идей, священное писание его народа.

3) Узаконение, более того – возведение в ранг святости – разбойничьих доблестей.

4) Двойственное отношение к христианству. При случае на него опираются, как на авторитетную традицию. Иногда цитируют Библию, если это выгодно в данный момент. С другой стороны, христианство воспринимается как враждебная сила, конкурент. Его лишь терпят покамест – во-первых, иногда с выгодой для себя его можно использовать, во-вторых, оно слишком многочисленно, дабы расправиться с ним разом.

5) Лютая ненависть к коммунизму, Советскому Союзу. В частности, к Ленину эта ненависть достигает апокалипсического масштаба. При его упоминании в девяноста процентах случаев собеседник полностью теряет самообладание, переходит на крик, матерную ругань, самую грязную и алогичную клевету.

6) Негативное отношение к славянам: тут следует масса оттенков от умеренной неприязни до острой ненависти. Главным образом это относится к русским, поскольку они ассоциируются с коммунизмом.

7) Евреи – прóклятый народ. Ненависть вперемежку со страхом. «Умные, черти… Передавить бы…»

8) Цыгане – мусор, грязь жизни.

9) Отношение к американцам – примерно как к славянам. Только вместо коммунизма в вину им ставится сексуальная распущенность, вседозволенность.

10) Глубокое презрение ко всем демократическим режимам.

11) Крайне жесткий патриархат. Женщина – самое умное и полезное домашнее животное. Ее место – кухня, спальня, детская и храм. Впрочем, при необходимости ее с удовольствием используют на войне как боевую силу.

12) За сексменьшинствами не признается права на жизнь – в буквальном смысле.

13) Лихорадочное размножение. Побольше рожать – это боевая программа. Цель – заселить весь мир, выжимая – иногда ассимилируя – всех остальных.

14) Двойственное отношение к сексу. С одной стороны – пуританизм, противопоставленный американцам, с другой – специфически мужская, нахрапистая пошлость и похоть.

15) Страсть к постоянному – буквально ежеминутному – повторению имени своего главаря, порой вместо «здравствуйте» и «до свидания», или как вступительную формулу к любой речи. Повторение «святого» имени входит в рефлекс, оно становится самым общеупотребительным словом в языке.

Кого, какую группу людей я подробно описал?

Нужно быть восьмилетним ребенком, или умственно слаборазвитым, или дикарем первобытного племени, впервые вышедшим из джунглей – я не знаю, кем еще надо быть, чтоб не догадаться: на мой вопрос – два равноправных ответа…

 

 

46

 

Как Фейхтвангера и Унамуно, всю жизнь ошеломляла меня и язвила человеческая глупость, но редко когда поражала она меня так, как в случае с исламом и нацизмом, ведь фолианты написаны о схожих чертах между христианством и исламом, сталинизмом и фашизмом, фашизмом и античностью, христианством и советской идеологией, буддизмом и католицизмом, сотни ученых ухищряются в проведении параллелей надуманных, но никто не сказал (не приметил?!) о полной тождественности ислама и нацизма (не столько вообще «фашизма», сколько именно нацизма), о совпаденьях поразительных, вплоть до мелких деталей. Давно – и верно – подмечено, что много общего между советской и христианской идеологиями, но ведь сама собой напрашивается и дальнейшая параллель – ислам (нацизм) появляется позже христианства (коммунизма), быстро учится у предшественника всему худшему: демагогии, гонению инакомыслящих, новейшим приемам оболванивания масс, причем все это предстает гиперболизированным, предельно откровенным и вульгарным, у христиан (коммунистов) первоначальные намерения – благие, но, ожесточены многовековыми гонениями, после прихода к власти сами смахивают на бывших гонителей, мусульман (нацистов) никто особо не гнал, их зверства: результат первоначальных намерений – христиане (коммунисты): ожесточены, мусульмане (нацисты): жестоки. В ряды христиан (коммунистов) просачиваются лицемеры, извращая, перерождая само движение, ислам (нацизм) преступен изначально, и нечего в нем извращать. В христианстве (коммунизме) первичная цель (зачастую только на бумаге, формально, но порой и на практике): освобождение угнетенных (рабов, крепостных, колоний, эксплуатируемых по расовому и национальному признакам (для советской власти: и равноправие полов)), в исламе (нацизме) цель противоположна: захватывать чужие территории именно для наибольшего угнетения, то есть ни о каком освобождении кого-либо от чего-либо (пускай половинчатом, пускай формальном) принципиально не может быть и речи, в христианстве (коммунизме) притеснения тщательно вуалируются, и даже преступления входят в некие «рамки приличий», в исламе (нацизме) рамки взорваны, маски срываются, и несправедливость принимает крайние формы (как говорили сатрапы арабские азербайджанцам VIII-IX вв.: «мы едим вас, а когда мы умрем и вы умрете, наши дети будут есть ваших детей»).

Зародившись позже христианства (коммунизма), ислам (нацизм) развивается молниеносно, «на глазах», становясь равносильным соперником конкуренту, причина этого: циничная откровенность, быстро объединяющая вокруг него всякий сброд, уголовщину. Уязвимое место христианства (коммунизма): мощная струя диссидентства, подтачивающего систему изнутри – высокий уровень интеллекта и образования рождает скепсис, вольнодумие, во-вторых, христианам (коммунистам) свойственно сокрушаться о былых перегибах, развенчивать бывших вождей, проводить реформы, выносить сор из избы (на радость врагам), в конечном итоге разъедая себя изнутри, но мусульмане (нацисты) не страдают избытком интеллекта и знаний, не стыдятся грязного прошлого (грязным его не считая) – и монолитны ряды их. Мусульман (нацистов) можно раздавить лишь извне, и наоборот – попытки мусульман (нацистов) уничтожить противника прямым наскоком оканчиваются неизменным провалом (арабы захлебнулись в южной Франции, Гитлер – на Курской дуге), и вот ирония судьбы: христиане (коммунисты) сильнее, но врага одолев, по мягкотелости – сдают позиции, воспрять позволяя противнику, в итоге конечном – терпя поражение, и нацистская сволочь, битая под Сталинградом, через полвека распоясывается в Москве и Латвии, и арабские головорезы, вышвырнутые Карлом Мартеллом из Франции, нынче съедают ее изнутри, пользуясь поддержкой демократического законодательства самих же французов, а Бриджит Бардо, осмелившуюся возмутиться тем, что «силуэты мечетей пятнают небо Франции», штрафует французский же судья за оскорбление достоинства (!) мусульман – и тут мы вновь вступаем в область уже описанного бреда, но сейчас речь о бреде ином – как можно было не заметить этого?!

С кошмарной точностью воспроизвел нацизм исламский синтез всех минусов монотеизма и язычества: дикость суеверий и первобытно-людоедская жестокость древних – с изощренной тактикой унификации и апогеем диктатуры; та же ставка на тупую молодежь, точней подростков; сожжение книг, та же патологическая страсть к изнасилованию. Все, что делал Гитлер с евреями, делалось при Мухаммаде. Антисемитизм – впервые – обоснован в Коране. «И сказали иудеи: «Узайра – сын Аллаха». И сказали христиане: «Мессия – сын Аллаха». Эти слова в их устах похожи на слова тех, которые не веровали раньше. Пусть поразит их Аллах…» (9:30). Результат: истребление евреев в Медине – племен курайза, надир, кайнука. Впрочем, у курайзитов вы´резали только мужчин – женщин и детей продали в рабство.

Быстрее Гитлера пришел Мухаммад к мысли об особой важности уничтожения интеллигенции. Среди тех же евреев убивали в первую очередь поэтов – Абу-Афак, Кааб бин-Ишраф, Сонейна (поэты арабские ликвидированы были еще ранее: Надр ибн-Харис, поэтесса Эсма и др.).

Порой нацизм «совершенствует» ислам, например, сведя многословные рассуждения Мухаммада о женщинах к отточенной формуле – место женщины: «Kuche, Kirche, Kindern»^[3]. Поменяйте кирху на мечеть, и вот вам мусульманское кредо.

Во время Великой Отечественной войны нацисты комплектовали дивизии из советских граждан, продавшихся врагу. Но если, скажем, среди армянских или грузинских «легионов» фашистской пропагандой занимались военные – генерал Канаян, полковник Маглакелидзе – то идейными вождями легионеров-мусульман были назначены… мусульманские священнослужители. В лагеря легионеров-мусульман не поленился приехать – аж из Иерусалима – муфтий Гаджи Мухаммед Амин аль-Хуссейни: призывал к священной войне против «неверных» под знаменами Гитлера. Были введены должности мулл, совмещавших религиозные функции с командованием взводами. Нацисты рассчитали точно: из священников всех религиозных конфессий в соратники выбрав – муллу. Действительно: учитывая степень сходства ислама с нацизмом – чем нарушил свои принципы Гаджи Мухаммед? Мухаммед – по Мухаммаду…

Премьер-министр Малайзии Махатхир Мохамад, выступая перед участниками саммита арабских государств^[4], отметил: «Гитлер уничтожил шесть из двенадцати миллионов евреев», и удивлялся: неужто исламский мир не справится с «оставшимися шестью миллионами»? Министр иностранных дел извинился за патрона перед остолбеневшей Европой. А ведь всё по Корану. Мохамад – по Мухаммаду.

Перечтите предыдущий – и этот – параграфы, взвесьте совокупность перечисленного: где и когда две идеологии, возникшие друг от друга совершенно независимо, в ситуациях разных – так были бы схожи?

Если же упомянуть совпадение самых мелких деталей; вспомнить, что и ислам, и фашизм выступили под черным флагом, главным противником избирая краснознаменных (впервые красный стяг подняли хуррамиты, за ними католики и коммунисты), что вторым по значимости цветом формы нацистских солдат и исламской символики является зеленый, а у противника: желтый (огонь у хуррамитов, ключи св. Петра у католиков, серп и молот советского знамени) – то есть черно-зеленые выступают неизменным антагонистом красно-желтых, если вспомнить, наконец, пристрастие нацистов к «волчьей» тематике (большинство названий и терминов производны от слова «волк»), а символ тюрков: боз гурт (серый волк), то двум обстоятельствам нет объясненья разумного: 1) две идеологии, друг от друга абсолютно независимые, с тринадцативековой разницей в возрасте, по всей видимости, и мысли не имевшие о взаимном подражании, выдвинутые разными, ничем не схожими нациями – оказались тошнотворно идентичными, 2) миллионы образованных, неглупых людей – не примечают кошмарного сходства. Объясненья разумного – нет.

Есть другое.

 

 

47

 

Необъяснимо все, касающееся ислама. Каким образом в нем идеально сочетаются (и друг друга подстегивают) все разновидности зла, даже взаимоисключающие? Каким безупречным чутьем найден столь совершенный облик Зла? При любом раскладе событий, при каждой смене социально-экономической формации ислам обнаруживает новые худшие качества, неизменно оставаясь худшим из всех – какой тривиальный подлец, пусть самый дальновидный, рассчитал бы так точно на многие века вперед? Чем объяснить катастрофическую быстроту распространения самой «неудобной» веры, с массой тяжких обязанностей и строжайших ограничений? Это безотказное зомбирование каждого новообращенного, без гипноза и психотропных средств, как в новомодных сектах, но эффектней любого наркотика? Невероятную живучесть – при том что ислам не в ладах с экономикой и какими-либо реформами? Исламизация необратима, частичная деисламизация возможна лишь под давлением извне, и подверженный ей народ схож с «завязавшим» алкоголиком: ничтожный толчок, одна рюмка, и он катится в пропасть (черкесы еще недавно стали мусульманами, пишет Пушкин в «Арзруме», можно бы их обратить в христианство, и заключает: «Кавказ ожидает христианских миссионеров». Какая бездна незнания Востока заключена в сих словах!). Почему самые гуманные, образованные люди проявляют странную слепоту при упоминании исламских – именно и только исламских – язв? И если ислам сформирован только лишь стеченьем обстоятельств, то как объяснить, что нацизм, рожденный в среде абсолютно иной и узаконивший запредельную жестокость: не нашел ничего лучшего, чем повторить ислам – о повторении совершенно не думая?

Но главный вопрос, уже таящий в себе разгадку – почему простейший ответ на предыдущие вопросы никому не приходит в голову?

 

 

48

 

Атеистом являясь, ревностно я отношусь к понятиям «дьявол» и «бог», не приемля скудную мысль толпы, бога мыслящей заурядным тираном, дьявола: банальным разбойником – как атеист, я уважения требую к понятиям «дьявол» и «бог». Писатели, выводя в сочинениях дьявола, допускают оплошность: он олицетворяет одну из разновидностей зла: жестокость, похоть, пошлость, в остальном же неплох и даже обаятелен – вежлив, остроумен, или честно выполняет обещанное, то есть выходит земным подлецом, гнусным, но с рядом достоинств, в роде Берии или Чезаре Борджиа – но дьявол: Зло всестороннее, ибо он – совершенство, обдающее ужасом. К нему неприложимы понятия «умный», «безумный», «логичный», «алогичный», «коварный», «топорный» – точней приложимы, но время от времени, смотря что способствует нанесению большего зла в данный момент – и в этом коренное его отличие от тиранов людских, будь то Калигула, иезуиты, Иван Грозный или Нерон.

Дьявол: негативное понятие – так неужто настолько он глуп, чтоб явиться под собственным именем? Психопаты «сатанистских» сект ему без надобности – толпа за ними не пойдет.

«Покорись богу!»: нет громче слов для обывателя – какой девиз сподручней атакующему Дьяволу? И разве не догадался бы он развить сей лозунг? Покорство: да, но не простое, а в абсолюте, неведомом ранее. Покорность – каким еще словом мог назвать он свое движение?

Никто ничего не понял, все загадки предыдущего параграфа разрешаются одним именем, но оно не было произнесено – и это едва ли не лучший аргумент в пользу этого имени. Поразительно, но не узрели даже христиане, главные противники ислама, с их бурным интересом к исследованию природы дьявола и извечным страхом очутиться в сетях его; хотя библейская блудница, восседающая на апокалипсическом Звере: прямой прообраз коранических гурий, соблазняющих миллионы бесноватых людей – не узрели! ополчились – в этом бездна иронии черной – на коммунизм, убоявшись красной чумы, хотя именно красные дважды – в IX и XX вв. – спасали мир от нашествия черных. Даниил Андреев, прозрачно намекая на сатанистскую природу сталинизма, пишет о феноменальной удачливости Сталина, его недосягаемости для «яда, пули, бомбы и кинжала». Но ведь это не о Сталине – о Гитлере. Неуязвимость генсека имеет объективные причины: патологическую подозрительность и осторожность, изощренную организацию охраны и всей политической системы, когда крайне маловероятна возможность успешного заговора – нет ничего необъяснимого, напротив, чудом выглядело бы именно убийство генералиссимуса. На фоне этой хитроумной логики жутковатым бредом предстает вся биография Гитлера. Он неосторожен, может отобедать в общественном месте, разъезжает среди народа в открытом автомобиле, но каждое покушение срывается вследствие редчайшего сцепления обстоятельств, непредставимых случайностей – чего стоит один только факт, когда не сработала предназначавшаяся фюреру бомба, при том что из нескольких тысяч снарядов данного производства лишь один выходил бракованным, то есть было несколько тысяч шансов против одного, что Гитлер сдохнет – он уцелел; все эти покушения вкупе давали ему один шанс из многих десятков тысяч: и выпал этот самый вариант; вся жизнь Гитлера, вся история нацизма (и другие имя и слово можно подставить заместо «нацизма» и «Гитлера»): одна насмешка над здравым смыслом.

Но ефрейтор не тянет на Дьявола, он разве что бес, мелкий бес сологубовского романа. Нацизм слишком откровенен в своих людоедских прожектах – и это многих отвращает, он истеричен, издерган, способен лишь на кратковременные, ошеломляюще удачливые порывы с грандиозным разгромом в финале – у него короткое дыхание. Есть горячие и холодные течения в политике, и холодные всегда сильнее. Холодом веет от жизни и речей Мухаммада, не суетящегося, не торопящегося, непредставимого кричащим (даже обилие восклицаний в Коране не ослабляет сего впечатления), и если коранический ад – огонь пожирающий, то это только в представлении самого Дьявола, для него, но есть глубокий смысл в описании Данте девятого, последнего круга ада, обители Дьявола (девять: значимое число для мусульман, у Аллаха: 99 имен), как царства вечного льда и немыслимого холода, и прозрение Томаса Манна в том, что на Леверкюна от нежданного гостя веет холодом.^[5] Сила ислама в том, что при необходимости он мастерски использует начало «горячее» – эта дикая эмоциональность «борцов за веру», пресловутый «восточный темперамент» – более того, именно эту тактику он в основном и использует, и успешней других, по сути своей: оставаясь холодным. Холодный вождь, в бой ведущий горячие головы – и это страшная сила. Нацизм являет собой лишь одну сторону Дьявола, его циничную разнузданность, подростковый психоз, без холодной основательности, синтез всех граней Зла ему недоступен, и потому нацизм – только орудие Дьявола.

 

 

49

 

Примечательно, что именно нацизм порой подозревается в дьяволизме: и это потому именно, что он лишь орудие; слишком откровенен он, простоват, и быстро выдает свои намерения, хотя и осенен Дьяволом, и потому подозревается лишь изредка, всё как-то глухо, гораздо реже коммунизма. Рядом с исламом нацизм – нетерпеливый подросток, и как опытный бандит по возможности посылает вперед себя шпану, загребая жар ее руками и в случае неудачи списывая на нее грехи – так ислам, сиречь Дьявол, обошелся с нацизмом.

 

 

50

 

Неонацисты не почитают ислам, пренебрежительны к нему. Мусульмане – очень многие, очень – нацизм уважают, готовы следовать за ним при случае удобном, как это делали уже в 40-х гг. Обстоятельство это – говорит о старшинстве ислама. В чем их общность с исламом, нацистам нужно еще втолковать, сделать экскурс в историю, нет знаний багажа – нет понимания. Мусульманам багаж ни к чему: им даровано чутье. Ни к чему им знать мной объясняемое – они это чувствуют. Возьми последнего невежду, не могущего на карте указать Германию и Францию, не знающего ничего об истории их отношений, заговори об этих странах: самым мягким словом в адрес Франции будет «шлюха», и станет он яростно утверждать, что немцы «классные парни», можно им доверять. Гитлер ставил англичан на порядок выше французов, так возьмем с мусульманским невеждой тему «англичане – французы»: станет убежденно доказывать, что англичане честней, умней, благородней французов. Что ему Англия, Франция? Что ему Гекуба?! Он не знает и сам. Это звериное чутье, это на уровне животного инстинкта, не в голове, а в самом позвоночнике. Нацист – лишь слепое орудие Дьявола, в нем нет ничего необъяснимого, он знает лишь то, что ему втолковали. Но самый темный адепт ислама – знает всё, и никогда не ошибется. Ибо он старше по чину.

 

 

51

 

Нацизм есть выплеск всего неуправляемого, иррационального в людской натуре – в этом и сила его, и слабость. Извечно желание одичать, стряхнуть цивилизации оковы, но человек не животное все же, вид дикого зверя отвращает, и он на свете не жилец. Но подобно тому как в высоком искусстве эмоциональная сила выражения всегда соседствует с дисциплиной ума, Дьявол – а он великий художник – высвободив с великою яростью все атавистическое, темное, мутное, прыщаво-пошлое и зверино-похотливое в человеке, облек весь этот ужас – в холодную форму, «человечный» вид, рассыпав в нужных местах «добрые» фразы, и в глазах людских на фоне инквизиторов, нацистов и сталинистов, он – последний кандидат на титул Дьявола. Любим мы клеймить врага именем какого-либо животного, схожего с ним, но ни одно из этих имен не отразит ислама сущности, в нем заключается всё – баранья тупость и покорность, волчья неблагодарность («как волка ни корми, все в лес смотрит» – идеально приложимо к исламу), обжорство свиньи, мушиная плодовитость и неистребимость, агрессивность цепного пса и живучесть крысы: каждое из качеств сиих обосновано мной в предыдущих периодах, и потому нельзя ислам обзывать определенным именем, это – черно-зеленая Тварь, и нет ей конкретного имени.

Всю жизнь я бился над синтезом: дикой силы эмоций – и расчета спокойного, холодного начала и горячего – в искусстве; кому, как не мне, оценить весь ужас силы Дьявола? Он знал, кому открыться, я в нем синтез искомый узрел, но со знаком обратным, и я понял тогда по себе, какова бывает сила ненависти. И нет здесь для него демаскировки, ибо он открылся: атеисту воинственному, не поверят мне верующие, ибо я не приму никакой из религий, и посмеются атеисты, что впал в теологию – так остаюсь в одиночестве со своим знанием. Но хоть знаю, что имеющие уши не слышат – разве это умалит мою силу? Ибо я холоден, и горяч, и ненависть моя – в абсолюте. И я хочу сказать теперь то, что должен сказать, и этого права у меня никто не отнимет.

 

 

52

 

Всё остальное следует из вышеизложенного.

 

Ф. Ницше. «Антихрист»

 

Зороастризму согласно, мировая история есть грандиозная битва между Ахурамаздой и Анхра Майнью, иными словами – добром и злом, и если убрать из концепции этой элемент сверхъестественного, то вполне она соответствует истине. Самые ожесточенные сражения, самая лютая ненависть разгорается всегда: между черными и красными, и в девятом веке именно красные – зороастрийцы, хуррамиты – ценой собственных жизней остановили черную чуму – выдохся халифат арабский и прервал расширенья процесс, второй же контрапункт борьбы падает на век двадцатый, когда красная армия, советская власть (во многом продолжившая хуррамитов идеи), переломила хребет нацизму, второму черно-зеленому всплеску. Третий акт этой драмы зачинается на наших глазах, тихим сапом, видимый плохо, и нет теперь красных у власти, что только подстегивает черно-зеленую Тварь. Но если даже останусь и вовсе один – разве это умалит мое значение? Разве красным не должно брать качеством, а не количеством? И потому перво-наперво:

Я обвиняю ислам –

1) в самой хитроумной логике зла, при которой все темные – наиболее жестокие, ортодоксально-заскорузлые, тягостные – стороны язычества, иудаизма и христианства достигают пика развития, мирно соседствуя и виртуозно избегая острых углов взаимных противоречий, словом: квинтэссенции всестороннего Зла;

2) в самом вопиющем алогизме, когда степень аберрации сознания и неадекватности поступков выглядит сюрреалистическим бредом;

3) в изобретении и неустанном использовании самых безотказных и быстродействующих способов обращения людей в отару безответных баранов, безропотных зомби;

4) в перманентной войне против окружающего мира любыми способами, от прямых военных до демографической политики, и в частности, наиболее успешном культивировании агрессивности, жажды убийства, равного презрения к чужой и собственной жизням;

5) в духовном и физическом уродовании ряда народов – испанцев, греков, азербайджанцев и южных славян;

6) в том, что он не стыдится былых преступлений и вспоминает их со злорадством и ностальгией;

7) в объявлении войны искусству, вплоть до прямого запрета отдельных видов его; варварстве, и сейчас проявляющемся на уровне средневековой Европы; ожесточенном растаптывании творческого начала в человеке, в наиболее частых случаях наплевательски равнодушного отношения к культурному прошлому как чужих народов, так и своих собственных;

8) в разработке изощренных методов по обесчеловечиванию женщины, обращению ее в самку, домашнее животное, овцу; прямом провоцировании мужчин – в самом Коране – на физическое насилие, шлифовке тысяч утонченных способов унизить женщину, и в использовании секса исключительно как одного из этих способов;

9) в обращении мужчин в племенных быков, от животных отличающихся только степенью пошлости;

10) в самых жестких методах воспитания детей, тотальном контроле над ними, бессмысленном пуританстве, в наиболее презрительном отношении к их чувству достоинства и желанию свободы;

11) во всемерном препятствовании любым реформам в экономике, социальной сфере и системе образования, и органической неспособности проводить их без влияния извне;

12) в абсолютно бездушном отношении к животным, прилюдном и зверском их убиении, без малейших сомнений в своей правоте;

13) в молчаливом – и не всегда молчаливом – одобрении, а когда-то и прямой военной помощи самой изуверской идеологии второго тысячелетия – нацизму (и этот тринадцатый пункт стоит первых двенадцати);

– и на основании всего перечисленного объявляю ислам, в лице всех его представителей, современных, прошлых и будущих: единой черно-зеленою Тварью, совокупностью всех мерзостей, присущих отдельным видам животных и отдельным политическим и религиозным системам, и признаю основателя его – воплощением Дьявола.

 

 

53

 

Также я обвиняю Пушкина, Бунина, Толстого Льва, Гёте, Ницше, Борхеса и Томаса Чарли: в том, что они по разным причинам – легкомыслию, поверхностным знаниям, в пику христианству или язычеству – заигрывали с Тварью, к восторгу черных бросая необдуманные фразы, и тем самым – сыграли на руку Дьяволу;

азербайджанцев – в том, что вы оплевали свое героическое прошлое и выродились из воинов: в торгашей, из европейцев: в азиатов, из красных: в черных, и позорите меня нашим родством;

Запад – за дряблость и бездействие в деле спасения своей культуры пред лицом черно-зеленой чумы;

доброхотов-пацифистов всего мира – в сентиментальных благоглупостях и гуманизме абстрактном, провоцирующих наступление Твари;

и, дабы меньше походить на всех вас –

 

 

54

 

Я, Маир Хуррамитский, жалкий чахоточный, безвестный нищий азиат, единственный узревший Дьявола во всей его мерзости и мощи, в год сто восемьдесят шестой от Рождества Господа моего Лермонтова Михаила, бросаю вызов черно-зеленой Твари, я объявляю бессрочную войну миллиардной армии ислама – мыслью и словом, делом и бездействием, медлительностью и поспешением, и если правы зороастрийцы, что ценность человека определяется тремя качествами: чистотой помыслов, слов, и дел – разве не найден мной лучший критерий их чистоты?

В этом промах твой, Дьявол – открылся мне, зная, что не премину возвестить свое знание, и, недоверие встретив, буду ввергнут в ад одиночества. Но – разве это не возвысило меня?! Не подстегнуло? Не дало мне лучший критерий поверки – мысли, слова и дела? Ненависть – она ведь тоже окрыляет, и это – праздник, что пребудет со мной. В этом промах твой, Дьявол!

 

 

год 186 от Р. Л.

03 г.