Трилогия

 

Что случилось с бабушкой Бестужева-Лады.

 

О случившемся с бабушкой Бестужев-Лада (академик РАН) рассказал в двух словах в одном из интервью. Все сообщенные им детали сохранены в каждом из трех рассказов.

 

 

 

 

Из романа «Бог крадется незаметно»

 

 

Мужик был весь кирпично-красный, с огнистой щёточкой усов; стоял на дороге кирпичною глыбой, водянистые глаза на широком лице с тупым недоумением рассматривали подъехавший отряд. «Оглох, что ли?! – повысила голос Конкордия. – Сойди с дороги, говорю». Два бойца, спешившись, оттащили прохожего за руки. «Сплясал бы я – тоскливо бормотал тот, почему-то оглядываясь на Конкордию – музыки нет». «Странный мужик», сказала она, спрыгнув на землю. И тут же забыла о нём, завидев следующее: боец Хомчик, оставаясь верхом, прищурился с охотничьим задором и попытался хлестнуть по заду вожжами зазевавшуюся девку; взвизгнув, та успела отпрыгнуть, выказав редкую прыть. «Хо-омчик!! – криком зашлась Конкордия, сжав кулаки и растоптавшись. – Скотина! Сгною к чертям!». Провинившийся спешился, пряча голову за шеей лошади. Отряд смеялся. Командир видела, что каждый второй ничего предосудительного в случившемся не усмотрел; это пуще раздражало ее. Взгляд возмущенной упал на чудака, желавшего сплясать – стоял в отдалении, все также тупо на нее воззрившись. «Пошел отседова! Дубина стоеросовая…». Споткнулась взглядом об одного из ребят, глядевшего с затаенной иронией, и осеклась. Видно, что она из дворян, барский норов прорывается. Ирония глядевшего была добродушной, но она все же смутилась: помещица du nouvedu qenre…

Точно так же смущало и раздражало ее все происходившее в этот серый осенний день: странный мужик на дороге, малосознательность подчиненных, и глухость села, и что продразверстка предстояла усиленная, сельчане будут роптать, и поди разъясняй обстановку, и что пришлось ей вселиться к попу – а некуда больше, и в горнице поповской тоже странно было, неуютно: домочадцы, поп с попадьей и двумя поповнами укупорились в задние комнаты (а были все они многопудовы, и было им тесно, но страх пред «комиссаршей безбожной» оказался сильнее), и оттуда, из комнат, под завязку телесами набитых, доносились шепоточки, шептунчики; щелка дверная, воровато расширившись, пропадала пугливо – было противно. Чертыхаясь, Конкордия села снимать сапоги – щегольский стул, изогнут и хрупок, как только выдерживает эдакие туши… И все вокруг – душно – мещански-красивое.

Расслаблено вытянув ноги, отдала распоряжения на завтра. Длинный веснушчатый Богоцан, подавляя зевки, угугнул, пошел выполнять. За окном свистунили, ругались, чьей-то голосины послышался взлай: «Чё мне теперь, водохлебом питаться?!»

«Слышал, Гасан? – тоскливо спросила Конкордия. – Завтра больше ора будет». Тридцатилетний азербайджанец Гасан (все считали его татарином), бывший сапожник, вступил в отряд месяц назад. Сидя на лавке, хмуро вертел раздырявленный сапог командира. «Правду говорят, что при коммунизме все жены общие будут?», сопатил он, обстукивая пальцем подошву. «Ну что ты ерунду городишь». «Врут», удовлетворился боец и принялся за ремонт всерьез. Хорошо быть Гасаном – без нервов, без уколов вины за дворянское прошлое. У него широкие плечи и густые усы, он толстокожий. Ему нипочем, что село столь глухое и странное, что буржуазная обстановка вкупе со средневековостью икон на стенах душат свежего человека: вот его не удушишь. На таких мир стоит.

За дверью шуркались, топтались. Порой она приоткрывалась, вороватый выюркивал взор. Гостья обернулась – боровообразная туша сокрылась, не решившись пропузиться в комнату. Будто призрак из прошлого, но упитанный призрак. Чертов алырь… Со стены напротив смотрели другие глаза, иконные, давяще, угрюмо, неотступно. Глядя в средневековые очи, слушала рассказ о другой старине: там бьют фонтаны в мраморных палатах, а в фонтанах – нагие наложницы.

У Гаруна-аль-Рашида много сотен жен было. Гасан возился с подошвой, но глаза мечтали. А у другого халифа – больше тыщи. «И все… как подбор». «Как на подбор… И зачем столько? Вот тебе сколько жен нужно?» «Одна была – я ушел. Говорит, говорит – башка болит». Конкордия рассмеялась. Спокойный, надежный боец вносил здравую ноту в душные странности негостеприимного дома. Гасан же взгрустнул: рассказывая о семье, вспомнил старшего брата – тот примкнул к джадидистам, бородатым людям с иконными глазами, давящими, угрюмыми. Спасаясь, брат бежал в Константинополь. Хорошо быть таким, как товарищ Рюмина. Худобина, молоденькая, а все знает, зараз все объяснит. Ей нипочем, что мир перевернулся, она крепко стоит на ногах. Вот за таких и держись. А то такое наврут, вот как сегодня: про общих жен… Срам какой. Гаремам точно не бывать, да черт с ними, денег не напасешься.

Он поставил взбодрившийся сапог у ног Конкордии, полез за пазуху, хитро раздвинув усы. Выложил на стол сверток, развязал. Кинжал был старинный, с капризной вязью восточной надписи на потемневшей от смерти и крови рукояти. Конкордия открыла бумажную коробочку, лежавшую рядом: розовая папиросина в палец толщиной и длиной в сантиметров двадцать. Никогда не видала таких папирос. «От всех ребят на именины. Кинжал афганский. А папиросы такие, говорят, сам султан курил… какой-то».

Гасан ушел. После краткого ужина колбасой из конины, сыроватой и черной, комнату наполнил аромат, привычный султанским покоям. За этим дымлением думалось, что вот никак не раздворянюсь, нарычала на всех, теперь дымлю монаршей папиросой, и деревня, как назло, будто на отшибе страны – власти советской толком здесь нет. Хоть зови этих окопавшихся жирдяев и молись вместе богушке… Нужен рывок, выпрыг из старого мира. Встала к окну, выбросила папиросу. Все, отдворянилась. Пала в кресло. Было тяжело и непривычно в доспехах. Вокруг стояли ее бойцы, в тех же старинных кольчугах и панцирях, брали с полу наваленные в кучу мечи и шашки, примериваясь, потрясали ими в руке. В груде оружия разблисталось дамское ожерелье. «Проверяют», догадалась Конкордия, нагнулась и взялась за шашку. Дамская кисть бросилась в глаза на фоне железа и стали. «Ручки-то белые!», закричали вокруг. Она смущенно бросила оружие, выпрямилась и оглянулась: в сплошной белизне мраморных колонн и фонтанов, в брызгах воды, лежали и сидели по-турецки голые бабы. Им было тяжело держать на себе столь гигантские груди и ляжки – лениво щурясь, ловили ртами воздух. Посреди всей мясной лавки сидел Гасан в красных шароварах, с длинной папиросищей в руке, виновато улыбаясь. «Здесь неплохо, товарищ командир, они не шумят». Тяжеловески-одалиски, белые, розовые и желтые, подскочили к Конкордии, вихляясь, стали высвобождать из доспехов. «Сейчас плясать будем, – сказала одна, рассмеявшись мелко и рассыпчато, – наш хозяин страсть как плясать любит». Конкордия посмотрела вперед – вместо Гасана на подушках сидел багроворожий мужик, что встал у нее на дороге по приезде. Он поигрывал афганским кинжалом и махал Конкордии левой рукой, подзывая к себе. «Иди, не бойся, он добрый…», заверещали бабы. Встав, мужик в раскидку двинулся к ней. Конкордия испугалась и стала вырываться.

Между тем кое-что изменилось окрест. Размокропогодилось, взлопатились деревья под ветром, разбарабошились капли по округе. Отряд разбежался под крыши. Хотя прояснилося вскоре, выходить было лень. И сумерки пали, взжелтела луна. Где-то фикал болотный кулик. При лунном свете Конкордия обдумывала сны. Усмехалась, вспоминая сон Гринева. Гляделась в зеркальце – очень даже юностна для двадцати пяти лет, хоть слегка продернела лицом: вокруг глаз, и еще – там, в глазах. Отставив зеркало, встретила другой взор: единоглазиком кто-то следил за ней в щелку дверную. Зыркнула гневно: единоглазик потух. С тем же гневным продернением глаз подступила к фортепиано: парчою прикрыто, оно истомилось в углу.

Второй из великих глухих не называл свою сонату «лунной» – это домыслы романтиков. Но ведь он почти столь же романтик, сколь классицист. История, случившаяся в глухом селе, была разыграна по законам стеснительным, тяжким (такова венская школа классицизма), но пусть кто-нибудь скажет, что в ней нет романтизма. Луночь и дева наличествовали, окруженны свинцово-кондовым людьем – и романтическая соната сурового классициста имела место быть.

   Конкордия не любила Эль Греко, и он Конкордий не любил. Критянин писал изможденных святых, в предверии мук воздевавших глаза к небу, объятому вихрем – в вихренебе искали Христа. Это небо никто не писал так, как он. Но истории, произошедшей в русской глубинке, надлежал эльгрековский финал, и природа предприняла меры – взвихрив небеса.

Небо взлохматили черные тучи – пагубородны, зловещи. Луна отблистала отчаянно – и умерла. Вихренебо предстало очам. В черной кромешности тьмы – черная ложь родилась, и объяла деревню. Комиссарша-безбожница над попом насмеялась, раздев догола и заставив отплясывать перед струментом. В эту кромешно-безлунную ночь, освещаем трескучей лучиной, поп срамился – и церковь христова срамилась. Дикозверским валежом сельчане вомчались к попу.

Конкордия, сидевшая спиною к дверям, от клавиш отпрянув, вскочила, задом прижалась к фортепиано. В щепах разломанной двери встала куча мужиков в соломенных кружках волос. Ей стало не по себе. Вмиг натянулась железным прутом, жескнула взглядом – привыкла народ тихомирить.

«Попа срамить!» «Христопродавцы!»

«Чего собрались?! – привычно жесточила голосом. – Попа хотите? Пусть выйдет. Или сами подите – его не докличешься!»

И выскочил взор. Багровокожая глыба, что хотела сплясать на дороге, в гареме, вышла из задних рядов. И Конкордия поняла – это конец, крикнула лихо: «Здравствуй, дурень! Плясать будешь?! Музыка есть!»

«Вот дурень здоровый», пятью минутами позже сказал один из бойцов, ткнув сапогом один из трупов. Гасан не слушал, прошел к фортепиано. «Слышь, Гасан – сказал ему кто-то – это ж твой кинжал». «Не-е». «Чё «не», твой же». «Нет, говорю, – ожелвачился Гасан. – Это подарок».