Последний человек

На чтение потребуется 25 минут | Цитата | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за октябрь 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

Два года... Два года она дарила мне свои лепестки. По воскресным дням, ранним утром, когда родители уходили на церковную службу, наша квартира оживала. Всё гремело симфониями и элегиями, этюдами и аккордами страсти, заглушало церковные хоры и молитвы, которыми где-то в далях неведомых спасались души наших родителей.

Но потом ей исполнилось двадцать лет. Мне – шестнадцать. И она сказала утром, когда мы сидели на кухне, когда её отец и моя мать ушли на работу, наворковавшись в прихожей, и лифт заворчал и умолк в животе подъезда, она сказала, не глядя на кипящий самовар, а глядя прямо на меня, в мои спрятанные внутри раскалённого самовара глаза: «Я должна за кого-нибудь выйти замуж. Я непраздная». Я молчал. Я не был готов жениться. Но и не был готов отпускать её. Она поднялась, осторожно взялась за ручки кипящего самовара, наклонила и бросила его на кухонный стол, и белый сугроб раскалённого пара разделил нас.

И эти последние минуты нашей любви я описал в своём дневнике в ту же ночь, запершись в ванной: «Я смотрел, как падают под ноги волны остываемой страсти, слушал, как бранится с пола любовь. Белая стена самоварного пара сказала её голосом: "А ведь я хотела его опрокинуть на тебя. Благодари Бога, если Он есть, что я тебя пожалела"…».

Через две недели она привела в дом какого-то очкарика и представила его своему отцу как будущего зятя. Через три недели её не стало. Я вытолкнул её с балкона. С того самого полуразрушенного козырька, с остатками с левой стороны погнутых железных прутьев, напоминающего челюсть чудовища с выдернутыми зубами. Этот остов остался от нашего балкона после прокатившейся по городу девять лет назад серии взрывов так и не найденных террористов. Это с него спустя год после взрывов, восемь лет назад, улетел к Богу мой годовалый брат.

Я выглянул через балконный порог в бездну, выплюнул недокуренную сигарету и сказал ей: «Иди сюда. Смотри. Вон идёт твой очкарик. Он с другой девушкой. Ха-ха!». Она воскликнула: «Не может быть!» и ударила меня волной розовых благовоний, и выскочила на оголённую площадку искорёженного взрывами террористов балкона, взметнув прозрачным подолом и сверкнув своими страшными пейзажами. И я толкнул изо всех сил её в спину, и она полетела куда-то, и её матерщинные проклятия полетели вместе с ней.

А я лежал на холодном, засиженном голубями балконном козырьке, перевесив голову вниз, смотрел на распростёртое на клумбе тело, и не видел, как разверзлась земля, и клубы чёрного дыма вырвались наружу, и какая-то красноволосая ведьма со странно знакомым лицом мелькала в языках пламени и звала к себе свою дочь. Чумазая малышка сидела возле своего взрослого распростёртого тела и плакала. У неё было выпачканное сажей, когда-то белое, неприглядное платье. И вот какие-то грязные когтистые руки ухватились за неё и утащили в подземный костёр, и земля сомкнулась. А тело без души покоилось под сенью древних каштанов, на осенней клумбе, внутри живого венка из бронзовых, медных, рыжих цветов. И ржавые, покрытые колючей скорлупой, беременные каштаны падали на красные, как кровь, накрашенные губы, прыгали по нарумяненным, напудренным щекам, кололи своими иглами закрытые, расписанные синей тушью и синими тенями, глаза.

И я взирал на далёкую, кажущуюся сверху игрушечной, красоту Ларисы Валерьевны, и ничего не видел.

 

Пока шло отпевание, я пил водку в диких зарослях кладбищенских аллей с еёочкариком и с тремя молчаливыми гробокопателями, а потом кричал, цеплялся за изысканный каштановый гроб, купленный на выделенные институтом деньги, и целовал знакомое кукольное личико. И в сторонке, в ожидании своего часа, радовался жизни солнечными свежими досочками надгробный крест, понукал могильщиков к продолжению своей безрадостной работы. И призывала к себе своего пустынножителя липкая, глиняная глубокая подземная келья. И мешал я гробокопателям, присох к потухшему своему солнцу. Ушёл с головой в зябкую омертвелость, потерялся губами в ледяной стеклянности. Искали мои губы былого, но вместо родного и паркого натыкались на призрачность стылого, обретали на её земляных устах свои собственные скользкие слёзы. И кусали меня её зубы острые, и били меня по щекам её руки железные. Только об этом никому не было ведомо.

Я слышал позади себя рыдания её отца, и голос моей мамы кому-то говорил: «Не обращайте на моего сына внимания. За свою короткую жизнь Бог попустил ему видеть много смертей. Это отразилось на его нервах. Не обращайте внимания на него». Я оглянулся и сказал: «А если это я, а ЕСЛИ ЭТО Я ЕЁ УБИЛ?!». Одноклассники, однокурсники, преподаватели, родственники, все стояли истуканами, они стояли прямо перед моими глазами прямыми, несгибаемыми болванами и по-болваньи молчали, сочувствие из их болваньих глаз текло ко мне. Все эти люди не верили, что я, прилежный ученик, воспитанный сын благочестивых родителей, говорю всерьёз. Я хотел продолжить, хотел рассказать про нашу любовь, про нашего ребёнка, про очкарика и балкон, но ко мне подошёл её отец, он плакал, он обнял меня, прижал к себе, я услышал его голос над своей головой: «Ну-ну, ну-ну, всё-всё-всё, тс-с-с, ну-ну, ну-ну». Его руки похлопывали меня по спине, гладили меня по голове, его растроганный голос булькал в моих ушах, его доброта убивала меня, превращала меня в ничто. И я умер в его объятиях. Я просто взял и умер. Я больше не мог жить. От меня не осталось ничего, кроме какого-то жуткого, какого-то невероятного мерзкого водоворота мерзких рыданий, меня трясло и выворачивало слезами так, что я потерял глаза и голову, у меня не стало ушей и рук, у меня не стало ничего, меня не стало. Я весь растаял в этих слезах, и какой-то мужчина всё продолжал гладить и похлопывать кого-то, не зная, что этого кого-то давно нет.

На поминках в дурацком сумрачном кафе за серыми пластиковыми столами, поставленными, как на свадьбе, дурацкой русской буквой «п», кто-то вместо меня сидел во главе свадебной буквы «п» молчаливой совой под боком у моей молчаливой матушки в чёрном. И глаза совы видели, как матушка держала под столом в своей руке руку сидящего рядом с ней, во главе свадебной буквы «п», Валерия Павловича Гранковского в застиранной тусклой рубашке, надетой в суматохе наизнанку, с пришитой на спине инструкцией по уходу и ярлычком «made in china». Он всё плакал и плакал, на виду у всех, никого не замечая, и не мог проглотить ничего из того, что ему положили в тарелку. Я смотрел на профиль Валерия Павловича Гранковского, но видел не его, а распростёртое на осенней клумбе, внутри венка из живых цветов, мёртвое тело его дочери. Я перегнулся через маму и сказал рядом с её лицом: «Валерий Павлович, дайте сигарету». И моя набожная, строгих правил мама в завязанном по-старушечьи под подбородком, старящем её молодую красоту, чёрном платке, не сказала мне ни слова, и только подумала о том, что её и первый, и второй мужья никогда не курили. Я слышал голос Валерия Павловича, он спрашивал у соседа сигарету, а тот спрашивал ещё у кого-то. Потом сигарету передавали из рук в руки, пока она не достигла меня, блеснув затёртым манжетом моего отчима.

 

На просторном крыльце кафе было тесно от толпящейся внутри сигаретного дыма молодёжи. Говорить никому не хотелось. Дым, молчание и мысли о смерти объединяли сейчас и роднили друг с другом. И только один кто-то недалёкий, с других поминок, с других похорон, говорил другому, недалёкому, какие-то политические новости, о каких-то новых военных действиях… Очкарик взял меня за рукав и потянул за собой куда-то в сторону проспекта с машинами и заброшенными, загаженными, пустыми газетными киосками. Под высохшим мёртвым тополем, возле скамейки с двумя беседующими о конце света, лысеющими старушками он, наконец, перестал тянуть за собой мой рукав. Мы остановились и поменялись глазами. Он смотрел на меня моими пьяными глазами, в них была ненависть. Я смотрел на него его такими же пьяными глазами. И он заговорил моим голосом: «Мы с ней дружили со школы. Я любил её. А она разрешала мне любить себя, и мы любили друг друга – везде, где только удавалось это сделать. И дома, когда у неё, а когда и у меня, и в закоулках слепого школьного сада, и в недрах заброшенного бомбоубежища на спортивном поле школьного пустыря. Однажды мы наврали своим предкам про экскурсию по Золотому Кольцу, пробрались зайцами в старый, из советских запасов, заплёванный поезд «Москва – Петербург», втиснулись на третью багажную полку, где до нас никому не было дела, и это была наша самая лучшая любовь, самая лучшая. Туда, и обратно, прижатые к потолку, в духоте, под анекдоты и азартные выкрики дорожных картёжников... И проводники делали вид, что нас нет. Я пошёл учиться в тот же институт, на тот же факультет, в ту же группу, что и она. А потом её отец женился. И она вдруг закрылась от меня на все замки и засовы, поменяла номер телефона, уничтожила старые странички в соцсетях, сменила электронный адрес почты. Её глаза и губы больше не звучали для меня. В институтских коридорах теперь я видел не только её, но и тебя. Видел, как ты встречал её после лекций и целовал. Я шёл за вами по коридору, по лестницам, а ты всё целовал её, и твои руки обнимали её… Мне стоило большого труда не следить за вами, но не всегда я мог перебороть своё смертельное, болезненное, ненормальное, пошлое, похотливое любопытство. И я превращался в тень, и моя тень кралась в тот же парк, что и вы, и слышала музыку вашей любви, и видела искры того шампанского, которым ты омывал её распахнутые женские тайники… А потом вы допивали из горлышка остатки, и ты швырял из кустов пустую бутылку, и она летела в мою сторону, а я уходил в дальние, в другие кусты, и ложился на землю, и ел землю… А потом она мне сказала, что ждёт ребёнка от сына своей мачехи. Мы договорились, что распишемся, и это будет наш с ней малыш... Она пришла ко мне в первую же ночь после своей смерти и сказала, что ты её выбросил с балкона».

Я открыл рот, но голоса не было. И не было слов, и не было ничего во мне, и только распростёртое тело Ларисы Валерьевны Гранковской на клумбе перед глазами. И я услышал чей-то безжизненный голос, какой-то мертвец вместо меня, из меня, говорил: «Послушай, очкарик, надо уходить отсюда. Иначе я за себя не отвечаю. Или я убью тебя, или ты меня. Лучше пошли, пошли, ну же, пошли… Пошли все на…». И я стал громко ругаться очень плохими словами. И старушки, не прекращая дискутировать о конце света, поднялись и ушли на другую скамейку.

 

И вырастет убийца. И что там, что там ещё… Мне было два года. Меня взяли в церковь. Я никогда не любил церковь. Храм для меня означал с детства одно: это то, что отнимает у меня любовь родителей. Они шли туда, чтобы там любить кого-то другого, не меня, в их жизни кто-то был ещё, и этот кто-то для них был важнее меня. В церкви я обычно терял сознание. «Он не переносит запах ладана», – говорила матушка моему папе, и тот гладил меня по голове. И родители редко меня брали с собой. А когда я научился что-то понимать, то лукавый змей научил меня притворяться. И я стал притворяться, что теряю сознание. И меня в церковь уже вообще не водили. Но тогда, когда мне было два года, меня взяли в церковь. И как только дьякон начал кадить, я потерял сознание. Папа вынес меня на воздух. Я пришёл в себя. И мамочка давала мне пить из пластмассовой бутылки святую воду. Подошла нищенка, она просила милостыню и смотрела на меня. А потом наклонилась и сказал мне на ухо: «И вырастет убийца».

Я отворачиваюсь от пророчицы и убегаю. Я бегу, бегу изо всех сил, пока снова не оказываюсь напротив сумрачного поминального кафе, там, под высохшим, мёртвым тополем, возле забитого досками газетного киоска и исчирканной любовными признаниями скамейки. Очкарик приближается ко мне, он что-то говорит, его узкий бледный рот то и дело открывается, чтобы вытолкнуть из себя новое слово, на его носу уже нет очков, а вместо них два неправильных глаза, один укатился в прошлое, силится заглянуть туда, где живая Лариса Валерьевна обещает ему родить чужого ребёнка. Второй глаз таращится на меня и обещает близкую смерть. Я смотрю в этот выпученный злобный пьяный глаз и жду смерти. И смерть входит в мой живот, туда, где ещё совсем недавно что-то бродило сладкое и ужасно сладкое. Что-то острое, горькое, сладкое, ужасное застревает в моих внутренностях, и глаз очкарика болтается перед моим носом, и его пьяное дыхание свербит в моих ноздрях. И мне снова становится ужасно сладко в животе. Очкарик медлит, его мутит, он собирается с силами и, наконец, выдёргивает из моего живота что-то остро-горько-красное, похожее на стручковый перец. И выбрасывает его в зевающий, переполненный пустыми пивными бутылками рот. Урна вздрагивает, отзывается колокольным звоном. Колокольный звон всё громче. Человеки бегут мимо нас, загребая сухие листья ногами, человеки бегут во все стороны, прямо, криво, вперёд, назад, прыгают через скамейки, топчут клумбы, кричат о войне, сталкиваются друг с другом, падают, наступают друг на друга, толкают, ругаются, кричат о войне. Далёкие, близкие, протяжные колокольные звоны. Из поминального кафе выходят друг за другом люди в траурных одеждах, их всё больше. Моя матушка смотрит издали на меня, что-то поёт мне протяжно, машет мне, зовёт к себе. Несутся напролом лающие собачьи своры. Стаи птиц точат гвалтами, сносят крыльями поднебесье. И деревья дрожат всё сильнее, и всё больше летит с них листвы. Листья синие, чёрные, белые, жёлтые и сиреневые, листья бурые и седые, они кружатся и кружатся, и вместе с ними кружится и кружится моя голова, она так быстро кружится, что шея уже не может удержать её кружения и голова вот-вот оторвётся. Но мне всё равно. Внизу моего живота всё бродит и бродит ужасное и сладкое, и я изнемогаю от нирваны. Очкарик машет мне руками напоследок и проваливается туда, где лопнула под его ногами земля, в тартарары. И за ним следом отправляется скамейка с плешивыми старушками, беседующими о конце света. Я провожаю их взглядом, потом умащиваюсь на краю пропасти, куда вслед за очкариком и старушками рухнули заколоченный досками газетный киоск и урна с пивными бутылками, закрываю глаза и погружаюсь в нирвану. «Это мировая война!» – доносится ко мне из других миров голос Валерия Павловича Гранковского.

 

 

 

Сентябрь, 2015 год.

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за октябрь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение октября 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.