Кукисы

 

 

 

Помню, как в первый раз увидел его: он не вошел, а бесшумно вкатился в аудиторию – маленький, коренастый, в старомодном пиджаке, широченных брюках. Он показался мне карликом, с зачесом на лысине, вздернутой головой, светлыми пронзительными глазами… Он ни на кого не смотрел, а только куда-то перед собой, и говорил скрипучим ворчливым голосом. Он постоянно кого-нибудь ругал в своих знаменитых отступлениях, а лекции читал ясно, умело. Он предлагал мне понимание, результат усилий многих гениев и талантов, и я жадно впитывал это знание.

Помню, как впервые явился к нему, чтобы работать на кафедре. Он брал студентов и относился к ним серьезно, как к сотрудникам. Он сидел на диванчике, опустив очки на кончик носа, читал. На столе перед ним возвышалась ажурная башня из стекла, в большой колбе буграми ходила багровая жидкость, пар со свистом врывался в змеевидные трубки… все в этом прозрачном здании металось, струилось, и в то же время было поразительно устойчиво – силы гасили друг друга. А он, уткнувшись в книгу, только изредка рассеянно поглядывал на стол.

– Вот, пришел, работать хочу…

Как он обрадовался!

– Это здорово! – а потом уже другим голосом добавил, склонив голову к плечу. – Что вы хотите от науки? Ничего хорошего нас не ждет, мы на обочине, давно отстали, бедны. Но мы хотим знать причины…

Он вскочил, сложа руки за спиной, зашагал туда и обратно по узкому пути между диваном и дверью, то и дело спотыкаясь о стул.

– То, что мы можем, не так уж много, но зато чертовски интересно!

Я помнил его лекции – каждое слово: он выстраивал перед нами общую картину живого мира, в ней человек точка, одна из многих… Наши белки и ферменты… они почти такие же в червях и микробах, и были миллионы лет тому назад… В нашей крови соль океанов древности… Болезни – нарушенный обмен веществ…

– У меня две задачи, – сказал он, – первая… – И нудным голосом о том, как важно измерять сахар в крови, почетно, спасает людей… – Повышается, понижается… поможем диагностике…

Я не верил своим ушам – ерунда какая-то… больные… И это вместо того, чтобы постичь суть жизни, и сразу все вопросы решить с высоты птичьего полета?.. Значит, врал старик про великие проблемы, что не все еще решены, и можно точными науками осилить природу жизни, понять механизмы мысли, разума…

Он искоса посмотрел в мое опрокинутое лицо, усмехнулся, сел, плеснул в стакан мутного рыжего чая, выпил одним глотком…

– Есть и другое, – он сказал. – В начале века возник вопрос, и до сих пор нет ответа. Мой приятель Полинг хотел поставить точку, но спятил, увлекся аскорбиновой кислотой. Зато нам с вами легче – начать и кончить. Почему люди не живут сотни лет? Важно знать, как долго живут молекулы в теле, как сменяются, почему не восстанавливаются полностью структуры, накапливаются ошибки, сморщивается ткань… как поддерживается равновесие сил созидания и распада, где главный сбой?..

К концу он кричал и размахивал руками, он всю историю рассказал мне, и что нужно делать – он все знал, осталось только взяться и доказать.

– Гарантии никакой, будем рисковать, дело стоит того! Согласны?

– Да!

– Посмотрим, что у нас есть для начала.

Через два часа я понял, что для начала нет ничего, но все можно сделать, приспособить, исхитриться… Теперь уж меня ничто не могло остановить…

У него было несколько смелых идей, мы осуществляли их неуклюжими устаревшими методами, доступными для провинциальной лаборатории, в условиях, когда генетика была запрещена, а над всей биологией нависал Лысенко.

За те пять лет, что я работал у него, я научился многому, но не сделал почти ничего. Он почему-то поручал мне головоломные задачи, в то время как другие студенты измеряли сахар в крови. Он ставил передо мной вопрос, целую проблему, и я в тот же день начинал готовиться к опыту, за ночь успевал, к утру шел на лекции, после обеда ставил опыт, а вечером давал ему ответ. Обычно ответ был отрицательный. Иногда ответ затягивался на месяцы, но мой режим не менялся: я ставил опыт, мыл посуду, готовился к следующему опыту, уходил поспать в общежитие… на следующий день приходил с занятий, обедал, тут же бежал на кафедру, возился до ночи, мыл посуду, уходил, шатаясь, поспать… Соседи по комнате неделями не видели моего лица.

Помню запах вивария, подсыхающего на батареях хлеба, которым кормили зверей… писк мышей, треск старого дерева в вечерней тишине… Я привыкал к высоким табуреткам, учился держать в руках тонкие стеклянные трубочки – пипетки, быть точным, неторопливым, делать несколько дел сразу… Я начал тогда жить. Передо мной было дело, цель, которая полсотни лет привлекала лучших из лучших.

Но с нашими возможностями и методами… Мы были обречены. В результате всей бурной эпопеи, за пять лет, я сделал несколько сообщений на конференциях, причем, по каким-то побочным результатам, все остальное был опыт неудач.

Почему он выбрал именно меня для таких убийственных экспериментов? Думаю, мы были с ним похожи по характеру, и он это сразу понял. Он сам бросался на амбразуру, и ему был нужен помощник, такой же «смертник». Он не хотел заниматься модными проблемами, старался найти свой подход к вопросам в стороне от главного русла, и вносил в них столько выдумки и идей, сколько они, как тогда всем казалось, не заслуживали. А он видел дальше нас…

Он имел вес в своей области, печатался в журнале «Биохимия», что было недостижимо для местных корифеев. Его боялось большинство, уважали многие, не любили – почти все, кроме нас, его учеников. Я восхищался им, гордился, что работаю у него, а он всегда был внимателен ко мне и многому научил.

Когда я был на шестом курсе, он погиб. Убил себя странным ужасным способом, который я почти точно описал в повести «Остров», и больше касаться не хочу. И разбирать, кто прав, кто виноват – тоже не интересно. Я любил этого человека, восхищался им, он многому меня научил, это главное.

Ослепительно яркое апрельское утро. Я, как всегда, пришел в лабораторию, мне говорят – нет Мартинсона… В больнице санитарка вытирала брызги крови, они были везде – на полу, на стенах.

Мартинсон лежал в соседней комнате. Лицо спокойно, на губах улыбка.

Окна настежь, скрежет лопат, глухие удары – с крыш сбрасывали тяжелый серый снег…

Как они там, у холодного тела, сочувственно кивали, эти господа, которые гордятся своей ловкостью – “умеют жить”, знают правила, читают меж строк, руководят, приписывают себе чужие труды, или не приписывают и ужасно горды своим благородством… А некоторые плохо скрывали радость… Он был слишком велик для них, и не умел это скрыть, не хотел по достоинству оценить белоснежные халаты, гладкие проборы, важную тягучую речь, статейки ни о чем в провинциальных журналах… – в широченных ботинках, плаще, потерявшем цвет, допотопной кепке, натянутой на лоб, он проходил мимо них, он их ни в грош не ставил. Такие, как он, не вызывают у окружающих уютного теплого чувства, потому что предлагают свой масштаб всему, а у нас свой – себе оставить ступеньку, пусть не гений я, но тоже талант…

Он был молодец, Эдуард Мартинсон, – умный талантливый человек с ужасным характером, не потерявший веру в науку в тяжелое для нее время… и любящий всех, кто ее любил…