Запах горького ветра

 

 

Сидя за своим рабочим столом в Оранжереях и заполняя бланки наблюдений, Цвика то и дело бросал рассеянный взгляд в окно: на серые, выщербленные стены в грязных подтеках дождевой воды, на пожелтевшую траву, высохшую и ломкую, словно припудренную светящейся позолотой. На пыльную, еще не размытую ливнями улицу и тусклое небо. Жаль лета, оно было таким коротким. А теперь гудящий ветер выдувает из переулков последние остатки тепла. Нет, не ветер... ветра.

Он узнает их голоса, то резкие, пронзительные, то опускающиеся до вкрадчивого шепота. Слышит, как они переговариваются между собой, тихо рассказывают друг другу о чем-то, спорят... Истинные хозяева осеннего города, живущие здесь испокон веков, равнодушные, мудрые и свободные. Цвика не знает их языка, но понимает, что им нет никакого дела до людей. Слабые и безвольные человеческие существа слишком мелки для неукротимых порождений дикой стихии, слишком ничтожны. Ветра, так же, как и птицы – всех видят, всех зовут, ни к кому не обращаясь по имени. Они живут только для себя и, возможно, обретают в этом свое странное счастье. Но люди, беспомощные марионетки в руках Судьбы и Природы, покорны зову ветров.

Цвика подпирает голову рукой и углубляется в лежащий перед ним на полированной поверхности стола бланк. Сейчас ему хочется думать только о работе или – еще лучше – не думать ни о чем. Но он думает: об осени, о предстоящей скуке и холодах, о Мириам, которую не видел уже четыре дня. Хорошо бы поговорить с ней... пожалуй, она единственный человек, с которым ему сейчас хотелось бы поговорить. Ну, пусть даже не поговорить, а просто посидеть рядом, глядя, как медленно гаснет холодное вечернее небо. Но ведь он обещал Боазу не видеть ее больше.

Как странно все это. Вот ведь, любовничек... так разозлился, что даже обозвал его извращенцем. Извращенец, надо же. Разве его связывает с Мириам что-то кроме искренней дружбы? Или это тоже извращение?

Окно плотно закрыто, но Цвике кажется, что ветер задувает во все щели, пронизывает до костей. Не холодом, нет, а какой-то острой, болезненной тоской. Он зябко поеживается, бросает искоса взгляд в стоящее чуть поодаль, возле кипы незаполненных бланков, прямоугольное зеркало в латунной оправе. Видит в его мутно-зеленой глубине свои глаза: печальные, вдумчивые, дымчато-фиолетовые с легким налетом почти осенней желтизны. А в самой сердцевине зрачков черными, колючими точками тлеет притаившийся страх.

Цвика отодвинул от себя бланки и встал. Открыл стеклянную дверь теплицы, и оттуда на него пахнуло терпким запахом стоячей воды и разомлевших на искусственном солнце листьев. Немного помедлив на пороге, Цвика вошел внутрь, отводя от дорожки гибкие ветви, словно длинные руки с раскрытыми ладонями протянувшиеся друг к другу через узкое пространство. Прошел и остановился возле маленького, полузаросшего бассейна с осклизлыми от времени кафельными стенками.

И... будто порыв ветра прошелестел по листве, горячим маревом всколыхнулся в неподвижном воздухе. Хрупкая, словно надломленная тень метнулась Цвике навстречу. Мириам! Уже не соображая, что делает, он обхватил девушку за плечи, прижал к себе, пытаясь усмирить, успокоить бившую ее мучительную дрожь.

– Господи, Мириам! Ты что, совсем рехнулась? Зачем ты тут? Если тебя... если нас сейчас здесь увидят...

Она порывисто, отчаянно прильнула к нему. Словно какой-то невидимый барьер между ними был, наконец, сломан, и они больше не стыдились друг друга.

– Тебя не было... четыре дня... Я боялась, что ты никогда больше не придешь!

– Но ты... – Цвика не находил слов, – как ты могла? Не понимаешь, что будет, если нас застанут вместе?

Девушка тихо отстранилась от него, и слегка отвернулась, пряча набежавшие на глаза слезы.

– Что будет, Цвика? Почему мы должны от кого-то прятаться? Почему мы должны бояться? Мы не делаем ничего плохого.

– Не делаем! – прошептал Цвика. – Тсс-с, тише...

Они услышали хруст гравия под чьими-то поспешными шагами. Цвика вжался в стену, насколько возможно, заслоняя собой Мириам, хотя и понимал, что это бесполезно. Гибкие ветви раздвинулись, и из-за них к бассейну своей обычной вихляющей походкой вышел Меир (или Меирка, как его ласково называли коллеги).

– Цвика, я..., – начал он, небрежным движением откинув со лба кокетливо уложенную челку, но, увидев испуганно прижавшуюся к стенке Мириам, остолбенел. Несколько долгих минут он ошарашено смотрел то на девушку, то на Цвику, переводя взгляд с одного на другую и обратно. Потом в его глазах мелькнуло понимание, и он усмехнулся.

– Что вы тут делаете? Как ваше имя? – подчеркнуто вежливо обратился он к побледневшей Мириам.

– Мириам Галеви.

Она стояла, бессильно облокотившись на стену, но голос ее, вопреки ожиданию, прозвучал удивительно спокойно.

– Цвика, я оставил отчеты на твоем столе, – сказал Меирка со странной улыбкой и, отвесив им легкий поклон, удалился.

Мириам кусала губы, глядя ему вслед.

– Прости... это я виновата.

– Через пять минут об этом узнает весь отдел селекции; да и не только... – теперь уже Цвика сдерживался, чтобы не заплакать, сказалось мгновенное нервное напряжение. – Хорошо, если не дойдет до твоего квартала.

– Обязательно дойдет. Не зря же он спрашивал мою фамилию.

– Разве... тебе все равно? Ты не боишься?

Она смотрела на него со странным выражением на лице.

– Я знала, что когда-нибудь случится что-то подобное. Нельзя всю жизнь любить свое отражение в зеркале.

Цвика резко вскинул голову.

– Ты сама не понимаешь, о чем говоришь! Вот так, одним словом, отказаться от всего, чем мы живем... все перечеркнуть... Да во имя чего?

Мириам молчала, отрешенно следя взглядом за крупным водяным жуком, храбро нырявшим в непрозрачный, подернутый тусклой зеленью омут бассейна. Но в ее молчании, впрочем, как и в любом молчании, уже содержался ответ, вот только никто из них двоих не знал, какой. Им вдруг сделалось неловко, словно нечто, тщательно скрываемое даже от самих себя, было сказано, и в то же время странно легко.

Как будто решившись, наконец, на что-то, Цвика уверенно привлек девушку к себе. Ее узкая рука доверчиво скользнула в его ладонь.

– Пойдем отсюда. Незачем раньше времени нарываться на скандал. А то нас, чего доброго, побьют.

– Выходи сначала ты, – предложила Мириам. – А я попытаюсь проскользнуть следом.

– Какая теперь разница? – горько сказал Цвика. – Пойдем вместе.

Конечно, она была женщиной, но... он ощущал тепло ее руки, вдыхал непривычно тонкий аромат волос, темными змейками струившихся по спине. Все плыло и кружилось перед глазами от странного чувства нереальности. Цвике казалось, что на него рушатся стены; его привычный, хорошо знакомый и еще совсем недавно такой надежный мир обратился в пугающую и зловещую мистерию призраков. Все потеряло смысл, потускнело и поблекло, как прошлогодние театральные декорации – ненужная, бессмысленная бутафория, бездарная имитация настоящей жизни. А жизнь, вот она – бьется тоненькой ниточкой в его ладони, последнее, что у него осталось. Так мало, и в то же время, так много.

А потом они долго гуляли по извилистым, узким, словно русла пересохших рек, переулкам, избегая выходить на широкие улицы. Пару раз попадавшиеся навстречу прохожие шарахались от них, но никто не попытался их остановить.

Они шли, взявшись за руки. Легкая сухая пыль кружилась перед ними по дороге, и ветер, с завыванием и свистом проносящийся по притихшему, отданному в его власть городу, бросал ее им в лицо – мелкие серые пылинки, забивавшиеся в глаза, в нос, горечью ощущавшиеся во рту.

– Ну, почему мы не можем вот так встречаться... кому от этого плохо? Неужели нет такого места под солнцем, где мужчина и женщина могли бы быть вместе и не считаться извращенцами? – с тоской спрашивала Мириам, и в ее темных глазах печально тонул умирающий свет.

– Кем бы ты хотела считаться? – невесело усмехнулся Цвика. – То, что прежде называлось любовью, теперь просто забытая песня... Неужели ты хотела бы жить в таком мире, каким он был раньше?

– А ты – нет? – девушка задумчиво смотрела перед собой, а ее теплые, чуткие пальцы едва заметно ласкали запястье Цвики. – Иногда я думаю, хорошо бы, если бы было два мира: один – для таких, как мы, другой – для таких, как Боаз и Эдна. Мне кажется, это было бы справедливо.

Цвика замедлил шаг и попытался представить себе... какой это был бы мир. Непростой, наверное, и непросто в нем было бы выжить. И все-таки, дающий последний шанс на счастье тем немногим, кто не сумел найти его в городе.

– Город – прекрасное место, – сказал он Мириам; вернее, даже не сказал, а подумал вслух. – Но ни один город не может сделать счастливыми всех, просто потому, что мы слишком разные.

– Думаешь, других мест не существует? – спросила Мириам, и в ее голосе Цвике послышалось что-то странное... как будто она уже знала ответ. – Помнишь, был такой старый фильм «Долина ветров?» Ты знаешь, в каком году он был сделан?

– Очень давно? – предположил Цвика. – Когда еще не было города?

– Десять лет назад.

Конечно, Цвика помнил. Именно там, в «Долине ветров» увидел он те самые, на всю жизнь врезавшиеся в память кадры – петляющую среди высоких камышей реку, высокий берег, поросший остролистой болотной травой... – которые он потом снова и снова будет рисовать тоскливыми вечерами, выдавливая из тюбика мягко светящуюся краску на белый лист. Нет, это явно снималось не в городе; это не мог быть город. И совсем недавно... Но где? Удивительное чувство охватило его. Как будто рядом с ними, в стене, вдруг образовалась брешь, и поток яркого солнечного света хлынул оттуда. Вот только подойти и заглянуть.

– Ты думаешь, там живут по-другому? – спросил Цвика, и сердце его нетерпеливо забилось.

– Не знаю... Кто может знать? Но, если это место где-то есть, значит, туда можно попасть. Я слышала – но это, конечно, большая тайна – что, если идти все время на запад, в ту сторону, куда каждый вечер опускается солнце, то город когда-нибудь кончится.

– На запад, – медленно, точно зачарованный, повторил Цвика, и город вдруг показался ему очень маленьким, а мир – очень большим. На запад, в страну, где в мягком, сиренево-золотом тумане догорает закатное солнце, где живут позабытые мелодии и, быть может, люди, не похожие на нас. Там можно услышать шепот листвы над головой, вдохнуть запах настоящих цветов и увидеть далекий горизонт. Там можно идти куда захочешь и дышать полной грудью, не опасаясь, что на тебя обрушатся стены. Страна, похожая на сказку... Неужели, это может быть правдой?

Да ведь он и так знал, что это правда, еще до того, как она сказала. Чувствовал, что это где-то есть; так же как и то, что когда-нибудь он уйдет туда. Разумеется, не один, а вместе с ней, с Мириам, она ведь все понимает. У него никогда не хватило бы сил решиться на такое в одиночку.

Вечером Цвика проводил девушку до отверстия в заборе, рокового входа в ее мир.

– Когда я снова увижу тебя? – спросила она тихо.

– Завтра, – улыбнулся Цвика. – Завтра мы снова встретимся... и мне хотелось бы, чтобы это было уже навсегда.

Она стояла так близко, что он чувствовал ее легкое дыхание на своей щеке. Их руки сплелись... инстинкт, более древний, чем окружавшие их стены, толкнул их в объятия друг друга. На какое-то мгновение Цвике показалось, что он прижимает к себе редкую, нездешнюю птицу с ярким оперением. Нечто драгоценное и хрупкое, как радуга, рожденная прихотливой игрой света на опущенных ресницах... как сон, от которого не хочется просыпаться. От острого ощущения счастья кружилась голова. Не разомкнуть бы рук.

Недоверчиво и осторожно целовал Цвика теплые, раскрывшиеся навстречу его ласке губы девушки, и это было сосем не так, как целоваться с Боазом. Рядом с Боазом он всегда был слабым, он постоянно противопоставлял его силе свое одиночество. А теперь... Теперь он чувствовал себя сильным.

– Навсегда? Ты решил? – жадно спрашивала Мириам, и ее зрачки затягивали его, словно наполненные вакуумом черные дыры... куда-то глубоко, как будто в иное измерение, в иное время и пространство.

Цвика кивнул, слегка отстраняясь от нее; они без слов поняли друг друга.

Опрометчиво и нечестно было обещать такое, тем более сейчас, когда решение еще до конца не созрело; но он торопился сжечь за собой все мосты. Мосты, соединяющие его с городом.

Прекрасны слова, сказанные необдуманно, прекрасны решения, пришедшие, как вспышка молнии, на гребне эмоций, неосознанные и отчаянные. Прекрасны, но...

– Ты не пожалеешь об этом, Цвика, – прошептала Мириам, доверчиво прижимаясь к нему, а он гладил ее волосы, словно хотел успокоить, защитить. И, наверное, искренне верил, что сможет.

 

Меньше всего на свете ему хотелось сейчас возвращаться домой и объясняться с Боазом, которому (конечно же!) уже было обо всем известно. И Цвика мог бы переночевать где-нибудь в другом месте, в своей прежней квартире, если только в нее никто не вселился; в чужом подъезде, нетопленном, но все-таки дающем защиту от ветра. На улице, наконец – просто бродить в темноте по лабиринту кривых переулков, всю ночь напролет, до самого рассвета. А утром дождаться Мириам и отправиться в путь... а там уж – что Бог даст.

Что угодно было бы легче, тем более что ночи в сентябре еще не очень холодные. Но сбежать, ни слова не сказав человеку, с которым прожил в любви и согласии пять лет – это было бы поступком труса, более того, бессовестного эгоиста. Боаз всегда был великодушен и добр, и уж чего-чего, а подобного скотства по отношению к себе никак не заслуживал.

И вот, поднимаясь по узкой, плохо освещенной лестнице, Цвика напустил на себя вид независимый и уверенный, хотя на сердце было так тяжело, что болела грудь, и каждый вдох давался с трудом.

Он не хотел признаться самому себе, что боится.

Разумеется, Боаз уже стоял в дверях, и, стоило его другу войти, отступил на шаг назад и, размахнувшись, с силой ударил его по лицу раскрытой ладонью. Цвика опустил глаза. Он не ожидал пощечины, зная, что Боаз не терпит рукоприкладства; но, наверное, так, действительно, было лучше. Иногда бывает проще сносить побои, чем молчаливый упрек.

Внутренне сжавшись, Цвика приготовился к продолжению, но Боаз уже овладел собой.

– Ведь я же тебя предупреждал, – сказал он жестко. – Вот чего стоит твое слово, Цвика. Ты опозорил и себя, и меня своей извращенной связью. Я должен был бы сейчас выгнать тебя из моего дома, но я этого не сделаю.

В его словах прозвучала такая неподдельная горечь, что Цвика поднял голову.

– Почему?

– Потому, что тебе некуда идти.

– Разве тебе не все равно?

– Нет, Цвика, как ни странно, нет, – Боаз помолчал, сосредоточенно изучая замысловатый рисунок паркета на полу, словно надеялся вычитать там ответ на свои невысказанные мысли. – Если теперь тебя и не выгонят из Оранжерей, то будут относиться так, что ты сам вынужден будешь уйти. Тебе не на что будет жить, от тебя все отвернутся. Конечно, когда-нибудь все забудется. Почти забудется, я хочу сказать. Но ты останешься один, и тебе будет очень тяжело. И не делай вид, что тебе никто не нужен, я знаю, что это не так.

Цвика упрямо покачал головой и прислонился спиной к дверному косяку.

– Это не так, – согласился он. – Мне нужна Мириам. Я... мы хотим уйти вместе, куда-нибудь, прочь из города, – и, заметив многозначительную усмешку, тенью промелькнувшую по лицу Боаза, быстро добавил. – Я люблю ее.

Цвика и сам не понял, как вырвалось у него это слово, но теперь, когда оно было сказано, он вдруг почти поверил, что это правда. Ведь только любовь могла служить оправданием тому, что он собирался сделать.

Боаз удивленно вскинул брови, потом решительно взял Цвику за руку, настойчиво увлекая вглубь квартиры.

– Пойдем, дорогой, незачем нам тут стоять в коридоре, – произнес он тем особым тоном, каким обычно говорят с тяжело больными или с детьми.

– Ты ошибаешься, говоря, что мне некуда идти, – слабо сопротивлялся Цвика. – Ты ошибаешься, что я...

Боаз сел на диван и посмотрел на любовника снизу вверх. В его глазах, точно в мутных озерцах боли плавали холодные и чистые зеленые искры. Как блуждающие болотные огни в удушливом тумане.

– Нет, это ты ошибаешься, Цвика. Поверь мне, я ведь старше тебя: город, что вокруг нас, может где-нибудь кончиться; но тот город, что у тебя внутри, не кончится нигде и никогда. Ты здесь родился, а значит, никуда тебе отсюда не уйти.

Цвике было тяжело слушать его слова; они падали на его беззащитное сердце каплями раскаленного металла, оставляя глубокие, кровавые ожоги, которые нескоро заживут. Зачем пытаться посеять в нем сомнение – его все равно не остановить. Все пути назад отрезаны... Зачем длить бессмысленную, невыносимую для обоих пытку?

Нетерпеливо пожав плечами, Цвика ушел в рабочий кабинет Боаза и закрылся там.

Стемнело, и такая пустота воцарилась в мире, окутала крепко спящий город мягкой, непрозрачной тканью, что даже мертвенно-желтый свет луны не смог пробиться сквозь плотно сомкнутые тучи. Такая пустота, что казалось, ни одной живой души не осталось в призрачном царстве осени, только голые камни и такая же голая земля... мелкой пылью струящаяся в холодных потоках загустевшего ночного воздуха. Цвика зажег настольную лампу, и она склонилась над гладко отполированной поверхностью сверкающими стеклянными подвесками, словно плачущее дерево к неподвижной воде. Он достал из ящика стола карманное зеркальце и долго вглядывался в свое отражение полными слез глазами. Любить зеркало... В этих словах Мириам было что-то неправильное. Так же как и в том, что говорил ему сегодня Боаз. И в том, что он сам, Цвика, собирался сделать. Но, если бы он все-таки решил остаться, то и это тоже было бы неверно. Потому что в окна заглядывала осень, а по улицам города прогуливался ветер – горький, злой ветер обманчивой судьбы и неправильных решений. И никуда от него не деться; он задувает во все поры, проникает в каждое сердце, для него одного не существует никаких стен и никаких придуманных людьми запретов. Он чужой в этом мире и заставляет нас чувствовать себя чужими друг другу и самим себе.

Цвика устало закрыл глаза и, не цепляясь больше за меркнущее сознание, отдался на волю ветра, растворился в нем. И тут же его повлекло, осенним листком потащило по темным, пустым переулкам, швырнуло в неистовой ярости на водосточную трубу. А потом ветер стих и пошел холодный дождь.