Серое небо Йоника

Зимней Горой называлось место на вершине йоникского холма, дикое, покрытое редким сосновым лесом. Во всем городе снег сошел к апрелю, и только здесь, под угрюмыми кронами хвойных гигантов, на окутанной молодым подлеском земле виднелись то тут, то там белые островки.

Соловейчик шагал по раскисшей от весеннего половодья тропинке и думал о том, что ни одна вещь в мире не пахнет так светло и призрачно, как тающий апрельский снег. Разве что надежда.

Он не взял из дома ничего, кроме личных вещей и тетрадки с романом. Не известно, удастся ли его закончить, но, если правда то, что рукописи не горят, то история Ханса не должна пропасть. Кто-нибудь ее сохранит и, возможно, допишет.

А вдруг все обойдется? Вдруг именно его, Симона, пощадит суровый Сказочник? Глупо-то как. При чем тут Ханс? Болезнь вызывается каким-то возбудителем... не таким, конечно, как ветрянка или грипп. Скорее, это информационный вирус. «Да, но... – Соловейчик даже остановился, ошеломленный – разве сказки не могут быть информационным вирусом?»

И как он раньше не догадался! Надо было взять с собой «Историю пропавшего города» или на худой конец уничтожить. Она осталась на письменном столе, вместе с детской сказочкой про улиткин домик, и теперь мать их прочтет, если еще не прочла.

Но, что-то подсказывало Симону, что все не так просто. На самом деле он понятия не имел, как передается от человека к человеку информационный вирус: через взгляд, улыбку, невзначай сказанное слово... Ты просто идешь по улице и смотришь на играющих детей, любуешься серебристой стайкой голубей в апрельском небе, здороваешься со знакомыми, улыбаешься, дышишь... И распространяешь вокруг себя ядовитую ауру безумия и смерти. Вот так. И ничего с этим не поделать, разве что убить себя или запереться в четырех стенах.

На пропускном пункте у Соловейчика отобрали паспорт – как будто в тюрьму сажают, удивился Симон – и предупредили, что ограда находится под напряжением. Спасибо, хоть обыскивать не стали.

Он увидел длинные серые строения бывшего санатория, соединенные между собой асфальтовыми дорожками; черные, раскопанные клумбы; останки детской площадки и тянущийся вдоль забора густой, чуть выше человеческого роста кустарник. То ли жасмин, то ли сирень... Несколько таких же окутанных мягкой зеленой дымкой кустов сбились в кучки у входов в корпуса. По выложенным мелким ракушечником стенам сползали длинные плети дикого плюща, лохматые, с крупными блестящими листьями.

«Когда-то здесь был неплохой садик», – отметил Симон. Санаторий на Зимней Горе в недалеком прошлом считался элитным. Теперь территория выглядела неухоженной, сирень разрослась и вылезла ветвями на дорожку, кое-где валялся мелкий строительный мусор. И все-таки ненавязчивое ощущение уюта согревало и успокаивало, как глоток хорошего вина.

Соловейчик потоптался немного возле входа, осматриваясь, и – поскольку никто не выказал желания его сопровождать – направился к корпусу, который показался ему административным. На гранитной лестнице сидела, нахохлившись и зябко кутаясь в песочного цвета куртку, худенькая девушка с густой светлой челкой и двумя тонкими золотыми косичками. Симпатичная девочка, наверное, еще школьница. «Как Пеппи», – про себя улыбнулся Симон.

– Привет, – бросил он ей и, чуть помешкав, присел рядом на ступеньку. Все равно торопиться некуда. – Ты здесь давно?

– Больше года, – девушка подняла на него глаза, ярко-серые, удивленные, как у застигнутого врасплох ребенка. – С позапрошлого февраля. Я была одной из первых.

– Одной из первых? – озадаченно переспросил Соловейчик. Что-то тут не так... – И ты до сих пор... то есть, я хотел сказать... значит, лечение помогает?

– Здесь никого толком не лечат. Обследуют, ставят разные опыты, как над кроликами или белыми мышами. Скоро сам увидишь. Тут двое главных – отец и сын Хартманы. Раньше были еще доктор Вольф и доктор Мертен, но потом они куда-то пропали... Хартман-отец, Йоси Хартман – он так ничего, а младший – Эдуард... ну, он очень неприятный. Его лучше лишний раз не злить.

– Но тогда я не понимаю. Если никому не становится хуже...

– Становится, – просто ответила она. Должно быть, здесь это считалось делом привычным, будничным. – Раньше это случалось чаще, особенно в самом начале, а теперь все реже и реже. Последние месяцы, вообще, прекратилось.

«Если лечения нет, то почему? – подумал Симон. – Постепенно вырабатывается иммунитет к инфекции? Но, если так, то есть надежда, что и я продержусь, по крайней мере год» .

– А кто-нибудь выздоравливает? – спросил он снова. – Кто-нибудь выходит отсюда?

– Я не знаю, – ответила девочка, тряхнув головой, и лежащие на плечах золотые косички смешно подпрыгнули. – Здесь никто ничего не знает.

– Ну ладно, – вздохнул Соловейчик, – пойду познакомлюсь с врачами. И неплохо бы положить куда-нибудь вещи... Кстати, меня зовут Симон.

– Аня, – представилась она. – Ты можешь занять любую свободную комнату, в этом корпусе большинство одноместные.

– Ммм... спасибо. Пока, увидимся.

Здание оказалось ассиметричным внутри, в правом крыле находились кабинеты врачей и процедурные, а в левом, более длинном – палаты пациентов. Свободную Симон нашел не без труда, почти во всех валялась на кроватях одежда или из-под закрытых дверей доносились голоса. Наконец, в конце коридора отыскалась комнатушка, узкая, похожая на пенал, с одной кроватью, тумбочкой и маленьким шкафчиком. Кровать была застелена полосатым шерстяным одеялом. Из окна лился мутный свет и, дробясь о стоящий на тумбочке пустой графин, рассыпался в воздухе пыльной радугой. Соловейчик положил сумку в шкаф и отправился знакомиться с врачами.

Доктора Хартманы с первого взгляда вызвали у него антипатию. Симон не любил рыжих людей, а особенно такого типа. Коренастые, с бледной веснушчатой кожей. Старший, которого по словам Ани звали Йоси или, возможно, Иосиф – с проседью в редеющих волосах. Младший, Эдуард, с отвратительно огненной шевелюрой. Ему бы еще нос картошкой и зеленые штаны – был бы клоун клоуном.

Симон вошел и вежливо поздоровался.

– Ну вот, еще один, – оба воззрились на него с плохо скрываемым презрением.

– Я осмотрю его, – сказал Эдуард Хартман отцу, – можешь идти. Что стоишь, давай, раздевайся и ложись на кушетку, – бросил он Симону.

– Успею, у меня еще полчаса в запасе. Вместе пойдем, – откликнулся Йоси. – Сначала разберемся с молодым человеком.

– Я, вообще-то, с вами на брудершафт не пил, – заметил Соловейчик, расстегивая рубашку.

Врачебный осмотр он выдержал с достоинством, понимая, что любое сопротивление его только унизит.

– Может, и не на брудершафт, но выпить придется, вам по крайней мере, – Хартман старший протянул ему стакан воды и две белые таблетки на блюдечке.

– Что это? – подозрительно спросил Симон.

– Снотворное. Мы должны убедиться, с каким «клиентом» имеем дело, правильно? Вы сами-то знаете, кто там у вас сидит внутри?

– Не знаю, – признался Симон и, взяв с блюдца таблетки, проглотил их и запил водой. Ему самому было интересно услышать про своего «зверя». – Кто-то летающий или прыгающий, потому что ухитрился вчера скинуть вазу с полки.

– Все они скачут, как кузнечики, – вмешался в разговор Эдик Хартман, – даже ежики и кроты. Это же не настоящие животные, а... – он подыскивал подходящее слово, – ожившие мыслеформы.

– А почему они оживают?

– Это мы пытаемся выяснить, – наставительно произнес Йоси. – И вот что, уважаемый, у нас очень много работы, поэтому лишние вопросы... э, скажем, не приветствуются.

Симон хотел возразить, но ноги у него вдруг обмякли, голова закружилась, кушетка встала на дыбы, точно норовистая лошадь, и рванулась ему навстречу. Последнее, что Соловейчик успел сделать, это обнять ее покрепче, и тут же мир вокруг распался цветными кружочками и исчез.

От сна осталось ощущение паники, как будто он, Симон, ослепленный ярким светом, бьется об оконное стекло, потом о стены, натыкается на острые и блестящие предметы. Потом он почувствовал, как кто-то хлопает его по щекам, и очнулся. Комната казалась странной и непривычно белой, потолок – слишком низким, давящим, углы – искаженными.

– Ну-с, молодой человек, как дела? – услышал он, словно издалека, голос Хартмана-старшего.

– Нормально, – ответил Симон и сел на кушетке. Тошнота и головокружение постепенно отступали. – Вы его видели?

– Эд, я, пожалуй, пойду, уже полпятого, – сказал Йоси, обращаясь к сыну, – ты пока объясни ему... И, вообще, приведи его в чувство.

– Он в порядке, – отозвался Эдик Хартман. – Да зачем объяснять-то? А впрочем, ладно, – он повернулся к Симону. – У тебя птица. Большая белая птица, вроде чайки, ну, или альбатроса. Чуть весь кабинет нам не разнесла. А когда ты стал просыпаться – втянулась внутрь, под левую лопатку. Я первый раз так отчетливо увидел, как «они» втягиваются.

– Птица, – повторил Соловейчик. Он ожидал чего-то подобного, но все равно, слегка удивился. Чаек он видел только на картинках и не понимал, откуда мог взяться такой мыслеобраз.

– Я видел, как «втягивается» собака, – заметил стоящий в дверях Йоси. – Ты помнишь пожилого господина, как его? Лев Шталь...

– Послушайте, – перебил его Симон, которого мало интересовали чужие «собаки». – А нельзя ли ее просто уничтожить, когда она в следующий раз вылетит? Поймать и убить? Тогда я, наверное, поправлюсь? Или вместо нее появится другая, такая же?

– Нет, не появится, – покачал головой Йоси и, кивнув Эдику, вышел.

– Если болит рука или нога, нельзя ли ее отрезать? Можно, но, ведь так не делают, – резонно возразил Хартман-младший. – Орган стараются сохранить. Эта птица – часть твоего организма. Патологическая часть, но, мы не должны ее ампутировать, пока не выясним, чем она для тебя является.

– Но, – сказал Симон, – я бы, пожалуй, согласился рискнуть. Не думаю, что мне будет не хватать этой самой части. Жил ведь я без нее раньше.

– Не нравится у нас? – усмехнулся Эдик. – Хочешь побыстрее вырваться на свободу? Не бойся, отпустим. Как только избавишься от своей птички, так сразу и пойдешь домой, мы здоровых людей тут не держим. Хорошо, решим, сначала надо тебя обследовать. Подпиши пока согласие на операцию, а там посмотрим, – он подал Соловейчику бланк. – Не торопись, прочитай сначала, а завтра занесешь. И еще – сегодня не ужинай, а после трех часов ночи ничего не пей. Завтра утром будем делать тебе эндоскопию желудка, вот прочитай, побочные действия и так далее, – он сунул Симону еще одну бумажку. – Все, иди.

«И для чего это нужно? – с тоской подумал Соловейчик, стоя в коридоре с двумя бланками в руках и чувствуя себя одновременно подавленным и беззащитным. – Здесь не лечат, а мучают людей якобы обследованиями, – Симон понимал, что, возможно, и не совсем справедлив к врачам, но его уже понесло. – Удовлетворяют свои садисткие наклонности. Эд точно, а его отец – просто выживший из ума старикан. И жаловаться некому» .

Впрочем, ему ведь обещали нечто реальное? Или не обещали? Он пробежал глазами первый листок. Вздохнул, достал из кармана шариковую ручку и подписал. Пусть и призрачный шанс, смутный, но, надо его использовать.

В ту ночь, лежа на узкой кровати под грубым казенным одеялом, Симон попытался растянуть момент засыпания, и на пару мгновений ему это удалось. Он ощутил, как стеной надвигается черная пустота, как подкрадывается хищное нечто, опутывает голову мягкими щупальцами и высасывает мысли.

Остались только шорохи за окном, прикосновение ночного холода к щеке и полуулыбка-полувоспоминание о маленькой золотой пчелке... как ее звали... Аня. Крохотная пчелка в лапах огромного злого паука... как это похоже на сказку Ханса.

Вдруг в груди что-то затрепыхалось, отчаянно и радостно, рванулось наружу, расправляя жесткие крылья. На миг сердце обожгло болью, и тут же все тело сделалось невесомым, маленьким. Неизвестно откуда взявшийся ветер подхватил его, спеленал и швырнул в открытое окно. Симон провалился в сон.