Мёртвые города

 

 

 

Оля умерла под утро. Незадолго до рассвета открыла глаза, улыбнулась заплаканной Полине и отчётливо сказала: «мама». А потом жизнь просто вытекла из неё, как песок из дырявого ведерка, смытая блёклыми, отражёнными от снега лучами. Черты разгладились – ровное, безмятежное лицо куклы. Нос заострился. Крошечные кулачки разжались, точно выпуская на волю двух невидимых птиц. Полине хотелось бы дать ей хоть что-то с собой – то, что нужно для полёта – немного тепла, пару добрых слов. Чуть-чуть того невостребованного сияния, нежного и яркого, которое собиралось прозрачной берёзовой лужицей где-то под сердцем. Но, увы, человек уходит из мира с открытыми ладонями, с пустыми руками.

Девочку похоронили в снегу, в том же самом карьере. Символично. Они боялись натолкнуться на тело расстрелянного, но, по-видимому, труп уже занесло снегом, его нигде не было видно. Мутное, почти до черноты, небо сыпало мелкой крупой, которая, сворачиваясь в маленькие вихри, летела в лицо, стегала по рукам, набивалась в обувь и в рукава. Сплошная ревущая пелена, полная жалящих насекомых.

Полина стояла в расстёгнутом полушубке, оцепенев от боли и ветра. Ей казалось, что она обречена снова и снова хоронить свою дочь. Иногда с человеком случается нечто настолько страшное, что оно впивается в мозг, выжигает в нём бороздку, как на грампластинке. И эта пластинка крутится и крутится, бесконечно воскрешая один и тот же кошмар.

Так судьба из спирали превращается в замкнутый круг, из которого не вырваться, как ни старайся.

Антон сдернул с головы шапку и неумело пробормотал какую-то молитву. А может, и просто что-то сердитое пробурчал себе под нос – Полина расслышала только сакраментальное: «Покойся с миром». Сергей, крякнув, сдвинул две тяжелые ледяные глыбы и сомкнул их над импровизированной могилкой. «Все равно весной поплывет», – заметил неодобрительно.

Но Полина больше не думала о весне. Её душа как будто навечно вмёрзла в зиму – мучительную и бескрайнюю, как занесённый снегом город. Не один город – города. Сколько таких на Земле?

 

Всё было кончено. Ещё один ребенок. Ещё одна искорка жизни угасла, и в мире стало чуть-чуть темнее и холоднее.

Антон неуклюже обнял Полину за плечи:

– Пойдем, сестра.

Сергей замешкался... Как бы случайно, из-за природной своей медлительности, остался позади. Оттеснил Ростика назад, к ледяному саркофагу и холодной ладонью зажал ему рот. Мальчишка извернулся, точно уж – таким он и ощущался, ловким и скользким – высвободился из его руки. По инерции упал в снег, плашмя, не успев даже защитить лицо, и Сергей тяжёлым сапогом наступил ему на ботинок – со всей силы, пытаясь раздробить кости. Подросток заверещал, скрючился от боли. «Помучайся, гадёныш, напоследок. Узнаешь, каково было нам», – вяло подумал Сергей, взвешивая в руке лопату с коротким черенком. Если как следует размахнуться, можно одним ударом перебить шейные позвонки. Потом бросить пацана мёртвого или парализованного – все равно сдохнет – и догнать своих.

Он чуть заметно напряг, отводя назад, правую руку. Примерился.

– Подождите! – закричал Ростик. – Давайте договоримся.

Сергей не разомкнул губ – с такими не разговаривают – а его и без того ослеплённые холодом зрачки сузились в точки, словно от яркого солнца.

– Я нашёл... там... – подросток торопился, давясь словами, словно понимал, что ещё секунда – и станет поздно. – Продовольственный склад! – выпалил он, и занесённая для удара рука с лопатой замерла. – Еда... много еды, хорошей, пригодной. Я случайно наткнулся... вчера. Хотел рассказать, но...

– Где? – коротко бросил Сергей, слегка подавшись вперед.

Продовольственный склад. Это звучало так же заманчиво, как в былые времена «миллион долларов наличными». Нет, не так же, гораздо лучше. За миллион долларов Сергей не пошёл бы на сделку с извращенцем, убийцей детей. Но еда... сейчас она была синонимом жизни – его собственной и, что гораздо важнее, жизни близких людей. Маленький, до отвращения ничтожный шанс победить хаос и смерть.

– Я покажу, – Ростик с готовностью поднялся на ноги. Прихрамывая, заковылял по узкой, быстро исчезающей под ровной белизной ложбинке наверх. – Здесь не далеко. Но вы оставите меня в живых, да?

«Как же», – усмехнулся про себя Сергей.

Налетевший порывом ветер злорадно плюнул им в лицо колкими снежными иглами.

 

Когда-то у неё было имя, вернее, кличка – бессмысленное сочетание слогов, придуманное для неё людьми. Не то Жучка, не то Рыжик, не то ещё как-то. Не важно, всё равно звать её больше некому. Теперь она жила в извилистых, словно кишки каменного исполина, коридорах, кое-где расширяющихся полутёмными бетонными мешками. Свет проникал в её персональное царство сквозь узкие, забранные решётками оконца. Когда снаружи шёл снег, света делалось совсем мало. Тогда собака спала возле протянутых вдоль стен тёплых труб или слонялась по скользким улицам и пустым дворикам. Метила углы, раскапывала песочницы и опрокидывала мусорные бачки. Город без людей был её идеалом, тем метрономом, по которому она каждый день настраивала свои чувства. Ещё в старые – и не такие уж далёкие – времена, когда вокруг кипела жизнь, собака грезила о том, что однажды все его обитатели – и двуногие, и четвероногие – умрут, разъедутся или просто куда-нибудь сгинут, и она останется в одиночестве. Она не нуждалась ни в ком.

Беда с Рыжиком или Жучкой случилась лет пять назад, когда та едва вышла из задорного щенячьего возраста. Уже бездомная – взяли ребёнку поиграть, а как стала подрастать, выгнали – но жизнерадостная и крепкая, она не в добрый час попалась на глаза компании скучающих пацанов. Обычные мальчишки, может, в глубине души и добрые – но Жучке не довелось узнать об их внутренней доброте. Человеческая душа, она ведь как монетка: то одной стороной выпадает, то другой. Собачья устроена проще, в ней властвует единое чувство: если любовь – то любовь, если ненависть – то ненависть.

Они замучили её до полусмерти. Пинали бутсами под ребра, били велосипедными цепями по худым бокам и по хребту, а потом ей – чуть живой – тыкали в нос огоньками сигарет. Последним запахом, который запомнила собака, была вонь палёной кожи, боли и пота. Издевательские смешки, собственная липкая слабость и страх, тусклым маячком горящее окно строительного вагончика, мягкий аромат влажного камня, цветущих кустов и пролитого вчера на газон пива – всё слилось в её прощальном обонятельном ощущении, а за ним наступило серое ничто.

 

Для собаки потерять нюх – всё равно, что для человека ослепнуть. Если не страшнее. Чудовищная подделка под привычную реальность не успокаивала, а пугала. От знакомых предметов остались кричащие своей пустотой оболочки, а живую, ароматную душу из них вынули. Жучка тыкалась повсюду, пытаясь уловить хотя бы обрывки запахов. В жгучей тоске выла на бледно-зелёный, похожий на кусок плесневелого сыра месяц.

Постепенно она приспособилась. Привыкла, как пещерные рыбы привыкают плавать во мраке. Её собачья сущность мутировала, и она возненавидела человеческий род. Ненависть была подобна болезни – не такой фатальной, как энтерит или чумка, но не менее мучительной. Словно неутолимый голод, она наполняла тело от ног до кончика хвоста, струилась по жилам, выплёскиваясь из глубины зрачков недобрым зелёным огнем.

Мир становился всё более тесным, всё более душным, точно глухо запечатанная обувная коробка. Заострился и сузился до размера сосульки на карнизе. Жучка подолгу лежала, опустив голову на передние лапы и страдая от мутной боли в животе. В мусоре попадалось всё меньше съедобного, охотиться на крыс не осталось сил.

 

Потом в её жизни появился человек – не друг и не хозяин, а просто мальчик с куском хлеба. Робкий и нерешительный – совсем не похожий на её давних палачей – он мялся у подъезда, вздыхал, смотрел себе под ноги. Нет, Жучка не поверила ему, ни его слабости, ни, тем более, доброте – во что она совсем не верила, так это в доброту, а слабость чаще всего бывает подлой. Но подпустила к себе, приняла еду из его рук. Человек и собака словно заключили безмолвное соглашение, скрепив его слабым взмахом хвоста, улыбкой и взглядом – глаза в глаза.

Именно этому мальчику Жучка решила приоткрыть свою тайну, о которой не знала ни одна живая тварь. Потому что, как в известной сказке о солдате и волшебном огниве, она была собакой, стерегущей сокровища. Только охраняла не золото и не серебро – что толку в них теперь? В одном из каменных залов её жилища пирамидой громоздились ящики, полные крутобоких металлических банок с тушёнкой. Целая гора мяса. Еда на год, а то и на два, если питаться разумно.

Ящики собака давно распотрошила, но консервы открыть не могла – скользкие, круглые, зубом не поддеть. В голодном отчаянии она пинала их, возила по полу, не обонянием, а каким-то шестым чувством чуя драгоценное содержимое, царапала когтями металлическую скорлупу.

Мальчик вступил под каменные своды осторожно, недоверчиво щупая стены, как будто двигался в темноте – эта недоверчивость тоже роднила его с собакой – и чуть слышно охнул, когда под ноги ему покатилась латунно блестящая банка. Поднял её и поднёс к глазам, словно сам себе не веря, затем неуверенно, словно спрашивая у хозяйки разрешения, вскрыл маленьким перочинным ножом. При этом два раза порезался о зазубренный край, и Жучка, глухо ворча, теплым языком слизала кровь с его руки. Дружеский жест, но мальчик смешался и, быстро поставив открытую банку на пол, отступил. Правильно. Собака должна есть первой. Она – главная. Время, когда всё было наоборот, прошло и больше не вернётся.

 

В кружевном мельтешении снега растворялись шаги. Гасли чувства, словно накрытые стаканом спички. Смазывался, теряя остроту, голод, притуплялась усталость. Только злость притаилась в груди чем-то по-звериному мягким и странно-удобным. Зелёным огнем вырывалась из глаз – Сергей чувствовал её отчётливо, как некую материальную субстанцию – сгустками повисала в холодном воздухе и горела, как маяк, подсвечивая сгорбленную спину идущего впереди Ростика. Подросток сильно хромал, припадая на левую ногу, как подстреленная птица на одно крыло. Сначала Сергею казалось, что они возвращаются к дому – и даже как будто сквозь метель проступили размытые силуэты Полины и Антона, идущих под руку – но нет. Никого. Зимние миражи. Недоброе колдовство снега.

Потом они словно кружились на одном месте, возвращались по собственным следам – впрочем, следы давно исчезли под тускло фосфоресцирующей белизной.

«Да ты меня нарочно водишь, бес! – чуть ли не кричал Сергей, судорожно стискивая онемелыми пальцами черенок лопаты. – Сбежать надеешься? Не надейся».

– Мы уже пришли, – обернулся через плечо Ростик, словно услышав его мысли. – Здесь.

Наклонился, пошарил рукой в снегу и скользнул в открывшуюся узкую чёрную щель, которая оказалась входом в коридор или тоннель, кто его разберет. Сергей медленно пошёл вперёд, озираясь, привыкая к слабому, будто профильтрованному сквозь ткань свету. По стенам коридора серебряными змеями вились окутанные фольгой трубы. С низкого потолка свисали какие-то проволочные ошмётки и грязные известковые сталактиты, с которых капала вода и собиралась на полу в скользкие лужицы. Сергею в лицо пахнуло сыростью и теплом, неприятным и затхлым, как из погреба.

«Подземное помещение, склад, что ли, – пробормотал он про себя, взглядом выхватив из полумрака нечто похожее очертаниями на консервную банку. – Продовольственный. Не соврал пацан...», – успел он подумать, прежде чем оступился в луже и, выронив лопату, забарахтался в мерзком тепле. На несколько мгновений он стал беспомощным и безоружным, и, словно дождавшись этой минуты – минуты его слабости – из тёмного жерла тоннеля вынырнул почти двухметровый – как со страху почудилось Сергею – четвероногий монстр. Дьявольское создание как будто выскочило прямо из ада – всклокоченное, разъярённое, охваченное рыжим огнём. Шерсть стояла дыбом на его загривке, а глаза горели, как фары несущегося навстречу поезда. На миг собака замерла, словно зависла в воздухе в красивом прыжке, и тут же обрушилась всей массой на Сергея, вцепилась ему в горло.

Вместе с кровью из прокушенной артерии выплеснулась, наконец, обретшая форму злость и шарахнулась в тесную глубину коридора. Одновременно с ней на липкий пол выползло что-то маленькое и робкое, даже как будто крылатое и, цепляясь коготками за шершавый камень, стало выбираться наверх... Довольно урча, собака продолжала терзать обмякшее, словно тряпка, тело, а рядом у стены почтительно застыл Ростик, как всегда, очарованный удивительными метаморфозами смерти.