Каникулы на том свете

 

 

 

Фредерик фон Мерциг никогда раньше не верил в христианский ад. Если же думал о нём, то представлял себе что угодно: чертей, котёл с кипящей смолой, горячие сковородки – но не грядки с морковкой, не бесконечное утро, умытое сладковатым розовым туманом, не чокнутую бабку, грозящую ему с террасы костлявым пальцем. Краски – тяжёлые и насмешливые – раздражали глаза. Пот капал с бровей и струился по щекам, как слёзы, разъедая кожу. Противно ныла поясница. Каждый день, от зари до зари, Фредерик гнул спину в огороде Элизы Бредов, в то время как его собственный участок зарастал крапивой и лебедой.

Что-то исказилось в сознании фон Мерцига, потому что и прошлое, и настоящее он воспринимал теперь как череду бесконечных унижений. Арест, допросы, суд. Его сегодняшнее жалкое существование. Фредерику чудилось, что весь Тотендорф потешается над ним, тогда как в действительности никого не интересовал ни он сам, ни его позорная – как ему казалось – страсть к фрау Бредов.

Нет, это не было сексуальным влечением. Даже самый отчаянный извращенец не соблазнился бы высохшими, как мощи, прелестями мерзкой старушенции. В голове и сердце Фредерика перемешалось столько всего, что ни один психолог не сумел бы выделить ничего путного из такого коктейля: стыд, обида, отвращение, бессилие, страх и угрызения совести. В отсутствие Элизы Бредов он страдал – не мог ни есть, ни спать, ни даже посидеть пять минут спокойно, а только бегал, как затравленный зверь по комнате или лежал ничком на постели, до судорог в челюстях кусая угол подушки. Потом не выдерживал и, проклиная всех и вся, отправлялся к ней – ненавистной тёще брата Леона. Перекапывал грядки, сажал овощи, выпалывал сорняки, собирал яблоки в саду – надо отдать должное старой ведьме, она пекла с ними очень вкусные пирожки, – таскал воду из колодца. Что ещё? Да всё, что бабка ему поручала, то и делал. Ни в одной просьбе отказать не мог или не смел – он и сам толком не понимал, что толкало его на это добровольное рабство. Поздно вечером возвращался домой, без сил валился на кровать и – ворочался до утра, думая о фрау Бредов. Вспоминал, как она лежала в гробу, вся в белых кружевах и с жёлтой астрой на груди, с молитвенно сложенными черепашьими руками – сосредоточенная, строгая. Фредерик не сомневался – она знала, кто её убил. Впрочем, если даже и не знала тогда, то сейчас догадалась. Он и не отнекивался – в Тотендорфе такое не скроешь. Поэтому, встречая ненароком кого-нибудь из соседей, каждый раз угрюмо опускал глаза. Стыдно, когда люди наказывают тебя за преступление. Стыдно вдвойне, когда после смерти ты наказываешь сам себя и ничего не способен с этим поделать.

Его муки начались с первых шагов по мокрой железнодорожной платформе, когда на вывеске парикмахерского салона он вместо фамилии «Брюггер» по ошибке прочитал «Бредов». Имя взорвалось в мозгу каскадом воспоминаний, ассоциаций и рефлексий. Фредерик споткнулся и выронил чемодан, не в силах сдержать стона. К счастью, перрон был пуст, и первое столкновение с озлобленной совестью прошло без свидетелей. Кое-как он отыскал на одной из глухих поселковых улочек пустой – и как будто ждущий его – дом. Холодный и чёрный, без света в окнах. Но в маленькой горнице стены пахли настоящим деревом, а постель оказалась застелена чистым бельём. Не раздеваясь, Фредерик скользнул под одеяло и скорчился в темноте, пытаясь унять разыгравшееся воображение. Тщетно. Искусанный злыми мыслями, точно клопами, он провёл кошмарную ночь, а утром – ни свет ни заря – отправился на поиски Элизы Бредов. Искать пришлось недолго. Фон Мерцига вело странное, пробудившееся несколько часов назад сверхчеловеческое чутьё. Стоило ему завидеть вдалеке знакомую старческую фигуру – и сердце так остервенело заколотилось, как будто вот-вот погнёт рёбра или, наоборот, само расплющится о них, словно поролоновый мячик. Вот так некогда уверенный в себе парень Фредерик фон Мерциг превратился в пришпиленную булавкой муху и – как ни крутился на ней, как ни дрыгался – освободиться не мог. Не то чтобы старуха специально им помыкала, но и сочувствия не выказывала. Видела его состояние и принимала как должное. Что заслужил – то и получаешь. За тяжкий потогонный труд кормила вишневым киселём, чёрным хлебом и гороховым супом, от которого у Фредерика болел живот. Поесть дома он не успевал, да и не из чего было готовить. Отчаявшись, фон Мерциг кидался из крайности в крайность. То пытался дерзить – но бабка одним взглядом ставила его на место. То из кожи вон лез, чтобы задобрить невольную мучительницу. Рассказывал ей за обедом смешные истории из прошлой жизни, нахваливал ненавистный суп. Когда у старухи гостил восьмилетний внук Лукас, Фредерик выстругивал для мальчика тростниковые дудочки, сворачивал оригами да мастерил парусники из лоскутов брезента и сосновых щепок. Он изо всех сил старался быть хорошим, но Элиза Бредов по-прежнему смотрела сурово, а Лукас дичился и, стоило Фредерику отвернуться, показывал ему из-за спины кукиш.

Ленивое бледно-жёлтое солнце переползло в зенит, и фон Мерциг, наконец, выпрямился, постанывая и перепачканной в земле ладонью растирая позвоночник. Время обеда. Как ни горек батрацкий хлеб, но есть хочется. Аккуратно положив мотыгу рядом с грядкой, Фредерик сполоснул руки в бочке и прошёл на кухню, где уже хлопотала у плиты фрау Бредов.

– Проголодался, милок? – приветствовала она его. – Садись, бери хлеб, сейчас супчику налью.

Фредерик со вздохом опустился на табуретку.

– Чтой-то ты, сынок, бледный, аль захворал?

– Вздор, – отозвался Фредерик и тяжело навалился локтями на стол. – Кто тут хворает?

– Может, винца? – хитро прищурилась бабка. – По стаканчику? Домашнего.

– Это можно, – Фредерик впервые за всё утро улыбнулся. Криво, уголком рта – но тем не менее. – Так я принесу из погреба, фрау Бредов?

– Сходи, сходи. У тебя ноги молодые. Только в чуланчик под лестницей не заглядывай, лады? Опасно там.

– Да ладно, понял уже, – проворчал фон Мерциг и, бурча себе под нос: «Тоже мне, комната Синей Бороды», поплёлся в погреб.

Про «опасность в чулане» бабка твердила ему чуть ли не каждый божий день. Сперва Фредерик просто принял её слова к сведению и обошёл стороной неприметную, поросшую красным и бурым мхом дверку. Что ему, в конце концов, других проблем не хватало? Однако чем упорнее вдалбливала старуха фон Мерцигу свою заповедь, тем сильнее разгоралось в нём любопытство. Что же там такого страшного под лестницей? Вот и сейчас у входа в погреб он замешкался, опасливо дотронулся двумя пальцами до тёплой латунной ручки и навострил уши. В чулане царила тишина – странная, не сплошная. Как будто там, за моховой дверцей, горел огонь, или распускались цветы, или ещё что-то, столь же тихое, но значимое происходило.

Сегодня ручка казалась более тёплой, чем всегда, – почти горячей. Фредерик в который раз спросил себя, что нагревает её изнутри, но повернуть не решился. Проклятая совесть лишила его воли, сделала безобидным, как ягнёнок, и робким, точно пятилетний малыш. Как бы плохо ему ни было, он боялся сделать лишний шаг, чтобы не стало хуже. Фон Мерциг скользнул взглядом по лохматому мху, по чёрным, тронутым гнильцой доскам и только тут заметил, что из щелей между ними выбивался слабый золотистый свет. Как будто что-то жгучее и яркое распирало дверь изнутри. Фредерик подставил руку, и крошечный золотой жучок спланировал ему на ладонь. Круглое пятнышко света – размером не больше одноцентовой монеты и неуловимое на ощупь – которое почему-то отчаянно захотелось положить в карман. Вот просто захотелось и всё.

Фредерик недоверчиво покачал головой и проследовал дальше – в погреб. Вместо вина он взял бутылку яблочного шнапса. Думал, старуха заартачится, но та разлила шнапс по стаканам и подмигнула Фредерику.

– На здоровье.

– Шутите, фрау Бредов, – заулыбался фон Мерциг, которому алкоголь ударил в голову. Говорят ведь, что у трезвого на уме… Вот и Фредерик не сдержался. – А скажите-ка, фрау Элиза, что у вас там в чулане – горячее и светится? Никак неопалимая купина?

– Почти, – вмиг помрачнела бабка. – Это, милок, то золото, за которое ты меня жизни лишил. Кровавые деньги и на тот свет за человеком следуют. Да только в руки не дадутся никому, а тебе – особенно.

– А зачем вы их в чулане держите?

– Говорю тебе: опасно. В них жадность твоя, милок, осталась, в этих деньгах, они от этого нагреваются сильно. С каждым часом всё больше и больше, пока всё дурное из них не выйдет. Сейчас уже, поди, как солнечная плазма – что хошь насквозь прожгут. Кабы не были такими горячими, дочери бы с внуком отдала, а так – не могу, – ответила Фредерику старуха и, видя, как блестят его глаза, добавила. – Ты, милок, однажды согрешил, остерегайся грешить дважды. Не наступай на те же грабли – если первый раз огрели по лбу, то теперь – вышибут мозги. Не для тебя это золото, не твоё, и твоим не станет. Запомни. Не суйся туда – лихо будет.

Фон Мерциг задумался. Крепко. Не то чтобы он не верил старухе – для чего ей врать? Но мысли его то и дело возвращались к заветной дверке и крутились возле неё, как голодные осы. «Ну, насчёт плазмы бабка, положим, загнула, – размышлял Фредерик, выдёргивая из жирной почвы очередной сорняк – одуванчик с длинным, словно шнурок, корнем. – Даже если нагреваются. Ну, и пусть. Большие деньги всегда руки жгут, но это не значит, что их не надо иметь. Подумать только – у полоумной бабки в чуланчике хранятся все сокровища семьи Бредов. Золото! Бриллианты! Старинные монеты! Это же целое состояние!» Фон Мерциг распалял своё воображение. Он не знал точно, что именно спрятано у старухи под лестницей, но слышал, что Бредовы когда-то были сказочно богаты.

«Чудесно. И зачем тебе это всё? – одёргивал он сам себя. – Что ты с этим золотом делать собираешься? Правильно она сказала: согрешил раз – удержись второй».

Он крепился, а всё-таки нет-нет да и пройдёт мимо дверцы в чулан, и остановится, чтобы слегка огладить мох ладонью. Золотое сияние всё интенсивнее пробивалось из щелей, и казалось таким мягким, таким безопасным, таким желанным. Всё-таки воровство – не столь большой грех, как убийство. Да, Фредерик искренне раскаивался, что отравил фрау Бредов. К жизни любой твари – а уж тем более человека – надо относиться с почтением, это он усвоил очень хорошо. Но деньги? Для чего они мёртвой старухе? В Тотендорфе золото – что трава: цены не имеет.

А ему, Фредерику, оно для чего? Сумеет ли он подкупить проводника, чтобы тот посадил его в поезд без обратного билета? А если нет – то не пойти ли ему просто по шпалам, прочь из Тотендорфа, и тогда рано или поздно рельсы выведут его в мир живых? Паспорта у него нет, но за деньги можно купить и паспорт, и новое имя. Фон Мерциг мужественно боролся с собой, но искушение оказалось слишком велико.

Он стал бродить ночами возле дома Элизы Бредов и, как бы невзначай толкнув ногой дверь, убедился, что она не заперта. Старуха спит и не слышит шагов ночного гостя. Он не причинит ей зла. Он ни одному человеку на свете больше не причинит зла, только возьмёт немного для себя – того, что всё равно никому не нужно, а ему даст шанс. Последний. Он постарается использовать его во благо себе и другим.

«Фрау Бредов, простите меня», – прошептал Фредерик и, глубоко вдохнув, как собравшийся нырять пловец, повернул латунную ручку. Скрипнули петли. Задымился вмиг почерневший мох. Дверца распахнулась легко, точно падающая под напором воды плотина, и в ту же секунду из чулана хлынул такой жгучий, едкий, словно кислота поток, что несчастный Фредерик даже не успел вскрикнуть. Пару мгновений он ещё видел ослепительный белый свет, а потом горячая масса залила ему мозг – и если бы в это мгновение от него оставалось хоть что-то способное анализировать и рассуждать, он понял бы, для кого и зачем была написана «Тибетская книга мёртвых».