Трещинка

 

Купить в журнале за декабрь 2015 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 30 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

После угрожающего телефонного звонка госпожи Шпигель бывший коммерческий директор телевидения Илья Абрамович Бральвага лишился покоя и сна. Несмотря на то, что все вещественные доказательства нечистоплотной коммерческой деятельности предусмотрительным Бральвагой были уничтожены, тревога оставалась – мстительный характер властной Неллы Николаевны был хорошо известен каждому журналисту растяпинского информационного агентства, вступившему с госпожой Шпигель в отношения, далёкие от мира. За несколько суток таких отношений Илья Абрамович изменился даже внешне: исхудал, почернел лицом, стал раздражительным, несговорчивым, капризным как малое дитя. И все эти недобрые перемены в нём стойко переносила любящая супруга Наталья, которой иногда доставалось от истеричного «Илюши», что называется, по чем зря.

Однажды Бральвага под предлогом выгулять кота выпроводил озадаченную странным поведением мужа Наталью на улицу, а сам принялся вызванивать по сотовому телефону бывшего наркомана Бойцова.

– Слушай меня внимательно, – прошептал в трубку трясущийся от нервного возбуждения Бральвага, когда Бойцов вышел на связь. – Телефоны могут прослушивать. Надо встретиться. Срочное дело. Важное и для тебя, и для меня, и для Курочкина. Где? На фонтане «Лягушка». Через пятнадцать минут, да-а?

В назначенное время у фонтана появился тревожно озирающийся по сторонам Илья Абрамович в какой-то нелепой охотничьей шапчонке, в чёрных очках, в светлом плаще с приподнятым воротником. Ожидавший его на лавке Бойцов догадался, что этот маскарад предпринят Бральвагой с целью конспирации.

– Нам нужно покончить с ним раньше, чем он разделается с нами, – без обиняков начал Бральвага. – Всё ясно как день. Гробовой репортаж заказал он, да? Оскандалил Шпигель с помощью чёрной магии. Сунул в сумасшедший дом нашего друга Курочкина. Следующий его шаг – уничтожить себя и нас. Жить ему осталось недолго, да? – Сверкнул хищной улыбкой Бральвага. – Однако сидеть сложа руки мы не будем, да-а? С ним надо кончать. Иначе я окажусь в тюрьме, Курочкин сгниёт в психушке, а ты… А тебе он приготовит подарочек покруче нашего, уж поверь! Он же сумасшедший! Маньяк. Видел, как он горстями пилюли жрёт? И тут же начинает бредить. Скажи, Олег, согласен ты мне помочь?

«Кажется, начинает сбываться пророчество сказочника, – подумал Бойцов, внимательно вглядываясь в почерневшее лицо потомка Иуды. – Один из вас не выдержит потерю благополучия и предложит убить».

Олег тяжело вздохнул, делая вид, что раздумывает.

– Кажется, ты сейчас на мели? – плутовато улыбнулся ростовщик. – Поможешь – подкину деньжат.

Бойцов молчал. Бральвага вскочил и нервно заходил вокруг лавки.

– Я не обижу, Олег, – улещивал Илья Абрамович. – Ты же знаешь, что я человек не бедный. Я не витаю в облаках, как некоторые никудышные писаки. Я предпочитаю твёрдо стоять на ногах, да?

– Сколько? – тихо спросил Бойцов.

Бральвага остановился.

– Вот это уже деловой разговор, – притворно ласково произнёс он. – С вопроса «сколько?» началась всемирная история человечества. Этот вопрос я люблю всем своим сердцем, да? Как красиво звучит: «Ско-о-лько?». Не обижу, Олег. Не обижу.

Бральвага неожиданно замолк и задумался.

– Полагаю, что этот упырь не стоит и сотни зелёных, – произнёс он наконец. – Однако я дам тебе тысячу. Только из моего человеческого отношения к тебе, Олег. Кроме того, я знаю, что у тебя маленький ребёнок. Жена не работает. Я всё понимаю, да? Раньше таких, как он, сжигали прилюдно на кострах инквизиции. Он не скрывает своей связи с сатаной. Он колдун. Уничтожив его, мы сделаем благое дело. Растяпинцы, наконец, спокойно вздохнут. Да-а?

Бойцов молчал.

– Ну, хорошо, – взвизгнул Бральвага. – Я дам тебе две тысячи баксов. Исключительно ради любви к растяпинцам. Чтобы раздавить этого вонючего клопа. Ну, Олег, по рукам?

Илья Абрамович протянул потную пухлую ладошку Бойцову, однако тот не шелохнулся и не ответил ему рукопожатием. Бральвага был противен ему, однако Олег помнил своё обещание сказочнику вбить в его правую руку первый гвоздь и потому, кивнув головой, ответил:

– У меня одно условие.

– Слушаю, – угодливо склонился Бральвага.

– Мы должны сделать это втроём – ты, я и Курочкин.

– Но я, я… – растерялся Бральвага. – Это невозможно. Я не умею. Я даже по лицу никого за свою жизнь не ударил. Я, конечно, буду там… как зритель. Мне доставит эстетическое удовольствие посмотреть, как извивается в предсмертных муках этот червяк, однако же… сама казнь… Нет, я же плачу деньги.

– Первый гвоздь в руку вобью я, – чётко произнёс Бойцов. – Остальное сделаешь ты и Курочкин. Я буду находиться рядом.

Холодный пот прошиб Бральвагу. Он снял чёрные очки, утёр лицо белым платочком и подобострастно заглянул в стальные глаза Олега.

– Нам придётся заметать следы, – пробормотал ростовщик. – Нужно будет убрать китаянку-оборотня, сжечь его избушку, да-а?

Бойцов презрительно усмехнулся.

– Не переживай, Бральвага, мелочи я беру на себя. Главное, чтобы ты не струхнул и вбил в сочинителя хотя бы один гвоздь.

Илья Абрамович глубоко вздохнул.

– Когда пойдём на дело? – спросил Олег.

– Сегодня. Ночью. Медлить нельзя, – затараторил Бральвага. – Лучшей ночи для этого не придумаешь. Дорогу нам высветит луна. С Курочкиным я созвонюсь. По слухам, он прячется где-то там, у Страхова, на болотах. Думаю, что отомстить сказочнику он желает не меньше нашего, да-а?

– Хорошо, братэла! – хлопнул ошарашенного ростовщика по плечу Бойцов. – Но учти, обратной тяги уже не будет. Мы связаны кровью. Если передумаешь, я тебе башку размозжу. Замазано?

Бральвага испугано вздрогнул.

– Замазано, замазано, – трусливо залепетал он. – Вот те крест, что…

– Ещё раз поклянёшься крестом, придушу! – рявкнул Бойцов.

– Крестом не поклянусь. Дьяволом буду клясться, здоровьем жены, а крестом – ни-ни!

– Ладно, иди, Бральвага. Встречаемся в полночь на рыночной площади. Возьмём такси. Доедем до Райков. Оттуда – пешком. Канистру с бензином я прихвачу. Ты раздобудь молоток с гвоздями.

– И да поможет нам Бог, – брякнул первое, что пришло в голову, возбуждённый Бральвага и тут же испуганно покосился на Бойцова. – То есть дьявол, – поправился он.

Глядя вслед тревожно озирающемуся по сторонам ростовщику, Бойцов брезгливо сплюнул, поморщился и прошептал:

– Эх, иудино племя. Даже в чёрном деле торгуется как на базаре. Крыса!

Постояв немного у фонтана, глядя на беспечно веселившихся ребятишек, радующихся лету, солнышку, своему ангельскому состоянию, Бойцов почувствовал, как к его горлу подступает колючий комок. И Олег, всегда презиравший мужские слёзы, вспомнив ночь, когда он стоял под окнами дачи сказочника и случайно подслушал льющийся прямо из сердца умирающего писателя плач по Растяпину, сам едва удержался от слёз. Теперь он все понимал: почему сочинитель допустил его падение, почему спивающегося Курочкина определил в психушку, почему отнял деньги и власть у самонадеянного хитреца Бральваги, поклоняющегося золотому тельцу. «Всё это было сделано для того, чтобы обнажить наши души, – подумал Олег. – Сорвать с каждого из нас маски. Уничтожить не самого сказочника, а ту боль и злобу на мир, которые накопились в его душе за время тяжкой болезни. Разбить камень, чтобы хлынула родничковая вода. Распять грехи, чтобы оживить душу». Так рассуждал Олег перед тяжким походом в Страхово.

 

 

*   *   *

 

После утомительнейшего путешествия в Растяпин на собственный вечер памяти, сказочник лишился последних сил и слёг. Сколько он находился в бреду, в постели, в состоянии странного полубодрствования-полусна, сочинитель не смог бы ответить. Когда он просыпался, была ночь, когда засыпал – тоже ночь. Таблетки, уколы уже не действовали. Боль окончательно захватила в плен его тело и душу. Его фантастические видения, галлюцинации были уже не только порождением ядовитой химии, но ещё и нестерпимой боли, которая способна свести с ума даже самых стойких оловянных солдатиков. В бреду проплыло его детство, озарившееся лишь короткими всполохами ясных ощущений. Почему-то припомнилось то, как однажды его несправедливо наказали за что-то родители – за чужой проступок, – и он молчаливо снёс наказание, не уронив за день по гордости ни единой слезинки, а ночью, уткнувшись в подушку, дал наконец волю молчаливым слезам. Вспомнил, как немного спустя, стал живо представлять себе собственные похороны: вот он лежит в гробу, маленький трёхлетний Алёша, симпатичный малыш, убранный живыми цветами. За гробиком идут его родители; отец и мать убиваются от горя, ломают руки, рыдают, просят прощения у неживого Алёши за несправедливое наказание. Выплакавшись в подушку и насладившись раскаянием родителей, Алексей, конечно, прощает их и… с улыбкой встаёт из гроба. Он воскрес! О счастье! «Мы прощены!» – ликуют родители. Алёша бросается к ним и тонет в слезах.

В бреду проплыла юность, взрослая жизнь… Теперь он умирает по-настоящему – он, сказочник! Разве это возможно?

Алексей вздрогнул и открыл глаза. Рядом с ним на кровати сидела преданная китайская красавица и ласково гладила его по волосам.

– Кто ты? – спросил сказочник, недоуменно глядя на Госпожу Янь воспалёнными слезящимися глазами.

– Я – воплощённая женственность, – ответила китаянка. – Я – символ преданности и жертвенной любви. Я – произведение вашей страдающей души, хозяин.

Красавица склонилась к его пылающему лбу и нежно прикоснулась холодными губами.

– У вас жар, хозяин, – сказала она.

– Сегодня ночью произойдёт мистерия, – прошептал сочинитель, беспокойно поглядывая на отражавшуюся в окне полную кроваво-красную луну, обильно изливающую свет на землю. – Я это чувствую, – сказал он, пытаясь подняться. – Помоги мне, пожалуйста, встать. Я должен встретить героев во всеоружии. Помоги мне, Воплощённая Преданность и Красота.

Госпожа Янь подала сочинителю трость, положила на рукоять его худую ладонь, обняла его высохший стан и помогла подняться. Опираясь на трость и Госпожу Янь, сказочник вышел из дома. Сияющая луна почтительно склонилась над умирающим сказочником. Он вяло улыбнулся ей и махнул рукой.

– Я приветствую вас, Селена, – прошептал он.

Со стороны болот потянуло горьковато-сладким запахом гнили. Сказочник различал только этот запах. Ему казалось, что точно такой же запах исходит и от него, от его разлагавшейся печени. Было ощущение, будто за время бреда в животе у него пышной порослью распустились ядовитые грибы. Передвигался сочинитель с трудом. Мелкими осторожными шагами с помощью преданной Госпожи Янь он добрёл до лесной тропы, которую называл «дорогой жизни».

– Умереть на дороге жизни было бы весьма легкомысленно, – нашёл он в себе силы пошутить, однако Госпожа Янь даже не улыбнулась. Слишком невесело прозвучала эта шутка из уст умирающего писателя.

– Они скоро придут, – сказал он. – И я увижу их в истинном свете.

– Кем они стали, хозяин? – тихо спросила Госпожа Янь.

– Ты увидишь, – ответил сказочник. – И запомни, моя милая: что бы ни произошло, ничему не удивляйся. Начинается последнее действо магического театра… Впрочем, ты умеешь сдерживать эмоции, моя великолепная Госпожа, – прибавил он и быстро перекрестился. – Господи, помоги, – прошептал он.

Сочинитель и Госпожа Янь двинулись по лесной тропинке, осиянной мягким светом луны. Женщина покорно шла рядом, готовая в любой миг подхватить слабеющего с каждой минутой сказочника. Его левое плечо вдруг подалось назад, словно кто-то невидимый положил на него тяжелую руку. Сочинитель так и передвигался с откинутым назад левым плечом, как передвигаются люди с серьёзными нарушениями мозговой деятельности. Впрочем, сказочник, конечно же, догадался о том, кто положил ему на левое плечо свою холодную костлявую руку. Это была она – белая, похожая на ледяное облако женщина в подвенечном платье. Сочинитель заметил её в самом начале пути по дороге жизни, когда она только приближалась к нему. Позади правого плеча, поддерживая сказочника, шёл светоликий юноша, похожий на весёлого мальчишку-пажа. Это был Ангел-Хранитель, от которого веяло свежим дыханием жизни.

– Я не боюсь тебя, – хладнокровно заметил сказочник женщине в подвенечном платье. – Ты избавишь меня от боли, всего-навсего. Прошу тебя, не цепляйся. У меня не так много сил, чтобы тащить на себе тебя и своё тело. А дорогу жизни мне нужно пройти до конца. Быть распятому, чтобы воскреснуть.

Холодная женщина-невеста улыбнулась бездушной улыбкой и не отпустила писателя.

– Я догадываюсь, что уготовал мне Господь на том свете, – обратился сказочник к светящемуся юноше-пажу. – Вечную жизнь среди тех образов, которые я сотворил. Однако перед уходом туда я хотел бы поправить некоторых героев. Ибо во мне живёт ядовитая чёрная птица, которая родилась во время болезни и отравила ядом всё моё существо. Она забралась в самые глубины моей души, эта хищная птица. Я хотел бы расправиться с ней, святой ангел.

К сожалению, у меня нет сил на пост и молитву, – продолжал он. – А глубокому покаянию мешает каменное бесчувствие, в котором я оказался благодаря сильнодействующим лекарствам, отнявшим у меня святая святых любого сказочника – трезвость рассудка, ясность мышления, память. О память! Как драгоценна ты тогда, когда начинаешь иссякать! Я брежу… Я чувствую, что за левым плечом идёт моя смерть, а за правым – ты, мой Ангел-Хранитель. Могу ли я попросить тебя, святой ангел, подарить мне эту волшебную ночь, для того чтобы свершилась мистерия? Мне нужна только одна ночь для сотворения литературного таинства. Они придут сегодня. Я это чувствую. Прошу тебя, святой ангел, столько раз выручавший меня из бед, испроси у Господа Бога право на эту ночь. Иначе хищная чёрная птица, клюющая мою печень, окончательно уничтожит меня. Кажется, таково было наказание Прометею, восставшего против воли небес? Прикованного цепями к скале, его навещал орел, который клевал ему печень. О, Прометей! Древние греки знали о казнях всё. Есть боль, которую не выносят даже Титаны.

Святой ангел, идущий за моим правым плечом… Милый юноша! Помолись обо мне, грешнике, Господу Богу, попроси, чтобы Он дал мне всего одну ночь. Одну только ночь…

Если бы кто-то случайно увидел страховского затворника в эти минуты, перед ним предстала бы фантастическая, почти сумасшедшая картина: страшно худой, изжелта-бледный мужчина, заваливающийся на левую сторону и пытающийся передвигаться по лесной тропе с помощью тросточки, в сопровождении крошечной собачонки, поворачивает голову то влево, то вправо, и говорит сам с собой точно безумный.

– Да, – продолжал сказочник. – Во время болезни я проник по ту сторону добра и зла, в мир, в котором живут духи. Я понял, что боль одного человека может разрушить целый город, и, напротив, счастье и радость блаженного может спасти весь мир. Я узнал, как тесно связано и переплетено духовное, психическое и материальное. Истечение из икон мира тому пример. Однако мне удалось увидеть и другое миро, литературное. Однажды с образа князя Мышкина прямо со страниц книги Фёдора Михайловича у меня из-под пальцев стекла капелька благовония. Это было в том месте, где Ганечка ударил князя по лицу за то, что тот заступился за строптивую Настасью Филипповну. Я видел, как стекает миро с образа старца Зосимы в «Братьях Карамазовых», с образа княжны Марьи, сестры Андрея Болконского во время её молитвы. Впрочем, видел я и другое миро. Дух зла хитёр и лжив. С образа Воланда натекло столько благовонной водицы, что некоторые литераторы взялись совершать им таинство миропомазания. «Не принимай сие чудо и не хули!» – так, кажется, говорят по этому поводу мудрые люди?

Ангел-Хранитель шёл рядом со сказочником и ничего не отвечал.

– И поняв эту связь, – продолжал сочинитель, обращаясь к юноше, – я решил, что исцелиться мне помогут мои герои. Они придут сегодня ночью, для того чтобы распять меня. Один из них – предатель. Мне должно пострадать, чтобы воскреснуть. Прости меня, святой ангел, я выражаюсь не очень связно. Кружится голова и ломит тело. А тут ещё эта ведьма в подвенечном платье… Впилась своими костлявыми пальцами в моё левое плечо и не отпускает. – Сказочник остановился и вдруг заорал на весь лес, замахнувшись на ведьму тростью:

– А ну-ка пошла прочь, костлявая!

Сочинитель с размаху ударил ледяное облако, но оказалось, что трость со свистом рассекла туманный воздух и с силой ударила по ноге сочинителя. Он покачнулся и упал на траву. Жалобно заскулив, собачка бросилась к лицу сказочника и стала тыкаться в него своей мохнатой и влажной мордочкой. Сочинитель провалялся на траве без сознания около часа, потом очнулся, поднялся с трудом и слабыми полушагами вернулся в дом.

…Сидя в кресле-качалке, страховский затворник ждал их. Из окна был хорошо виден старый сухой дуб, за которым начиналась дорога жизни. Именно оттуда в эту волшебную ночь и появились три невесёлые тени. Сказочник увидел их ещё издали и подивился тому, как изменились они внешне. Ночь сорвала с них маски. Мистерия начиналась…

Впереди всех, похудевший и сгорбленный, тревожно озирающийся по сторонам, осторожно, как крыса, ступал ростовщик Бральвага, одетый в засаленный сюртучок вечно прибедняющегося купчика-жида, готового за деньги сотворить любое предательство и оправдать себя с помощью эквилибрических вывертов продажной совести адвоката дьявола. Путём каких генных мутаций впоследствии отпрыски таких вот ростовщиков превращались в благополучных банкиров, политиков, бизнесменов, журналистов, – оставалось только гадать.

Бральвага тащил в руках небольшую канистру с бензином и пакет, в котором лежали гвозди и молоток, гвозди не совсем обычные, старые, ржавые, потолочные, с кривыми зазубринами по бокам, как на рыболовных крючках, – чтобы казнь была мучительнее.

Позади Бральваги шёл Курочкин, облачённый в традиционно белый наряд арабского мужчины с вышитой по краям красивой замысловатой вязью, подарком возлюбленной. Курочкин был задумчив и безучастен, как человек, вынашивающий в душе какую-то великую идею. Эта идея была известна сказочнику. Художник обещал своей возлюбленной построить дворец из ливанского кедра. Любовь преобразила Ивана, прогнала из его души известную многим талантливым живописцам слабость, придала характеру твёрдость, выносливость, терпение. Ибо мастера ждал тридцатилетний труд во имя Любви. Ах, как бы хотелось самому сочинителю преобразить свою душу любовью к женщине, восстановить былую страстность, почувствовать, как по жилам бегает горячая кровь! Но, увы, окамененное бесчувствие омертвило не только жизнь духа, но заморозило самую плоть и кровь сказочника – источник бурных страстей и переживаний. Он уповал теперь только на чудо: получится изгнать из души чёрную птицу, оживёт дух и тело, и он снова сможет полюбить, а не придумать любовь.

Замыкал шествие Олег Бойцов. Поразительным было его преображение. Он шёл легкой танцующей походкой в форме сотника римского легиона с отливающими червлёным золотом налокотниками, сверкающими символами власти – печатью Кесаря, – с коротким мечом, подвешенным сбоку к широкому кожаному ремню; в плотно облегающей его мускулистую фигуру тунике, обрамлённой угольчатыми узорами; в легких плетёных сандалиях из сыромятной кожи; бледный, задумчивый, с обострившимися чертами смуглого лица, выражавшего бесстрашие, силу и благородство.

«Да будет сие таинство мне во спасение», – прошептал сочинитель.

Раздался громкий стук в дверь. Госпожа Янь яростно затявкала, затем заскулила и забилась под кресло у ног хозяина. Сказочник выглядел хладнокровно. Болезнь съела в нём столько сил, что их уже не хватало даже на страх. Чего бояться человеку, которого уже погребли под могильной плитой забвения?!

Первым в дом ворвался Бральвага. По его жёлтому больному лицу струился пот. Для храбрости ростовщик выпил водки и потому вёл себя развязано и нагло, видимо, пытаясь скрыть за дерзостью свою трусливую душонку. Илья Абрамович бросил у дверей свою поклажу и истерично расхохотался.

– Доброй ночи, господин сказочник, – ехидно склонился он в полупоклоне и, прищурив один глаз, расплылся в ухмылке предателя. – Впрочем, доброй ночи у нас с вами не получится, да? За вашу душу мне пришлось пообещать две тысячи зелёных. Не многовато ли для покойника? – Он снова расхохотался. – Помнится, Чичиков платил за души мастеровых людей аж по ста рублей за штуку. Но то были мастеровые люди. А вы кто? Кто вы, господин сказочник? А-а? Не слышу? Вы – ничтожество. Вы – жалкий писака, чародей, не способный вылечить самого себя. Мечтатель, не умеющий зарабатывать денежки. Таким, как вы, не место в сегодняшней жизни… да-а?

В этот момент в дом вошли Курочкин и Бойцов. Бральвага тут же заискивающе подскочил к боксёру, но заметив на нём и на художнике странные маскарадные костюмы, быстро взглянул на свой засаленный сюртучок явно с чужого плеча, и визгливым голосом завопил, обращаясь к хозяину дома:

– Что это за маскарад? Опять ваши магические штучки, господин мертвец?

Ему явно хотелось поглумиться над приговорённым к казни, прежде чем взяться за дело.

– Это не маскарад, – тихо ответил сказочник. – Это ваше истинное лицо, господин ростовщик душ человеческих.

– Что-о? – подскочил Бральвага и начал нервно ходить по комнате, размахивая руками. – Это невыносимо! В такую минуту он продолжает наносить нам оскорбления?! Да-а?

Илья Абрамович заглянул снизу вверх на бесстрастное лицо римского воина, ища в нём поддержки, однако в глазах Бойцова была только хладнокровная брезгливость ко всему тому, что выделывал предатель, и поэтому Бральвага обратился к Курочкину.

– Это же он упёк тебя в психушку, Иван. Он! Он просто издевается над нами, показывает свою власть. А власть-то его не от сего мира! Нет у него никакой власти. Нет денег, значит, нет власти. Сказочник болен и нищ. Ха-ха-ха!

Ростовщик достал трясущимися руками из кармана тесного сюртука початую бутылку водки, хлебнул из неё и, помня запойную страсть Курочкина, протянул ему бутылку. Однако ливанский художник молча покачал головой.

– Ты что, Ванюша? – взвизгнул Бральвага. – Это же наша, растяпинская, на кедровых орешках! Я дерьмо не покупаю.

Курочкин нахмурился.

– Пейте сами, – ответил он и отвернулся.

Бральвага метнулся к Бойцову, но тот тоже отказался. Тогда Илья Абрамович влил остатки водки в себя и взялся куражиться над приговорённым.

– Вы, очевидно, думали, что мы явились к вам… э-э… объявить вам, так сказать, благодарность за всё, что вы для нас сделали? За то, что этого, – он кивнул в сторону художника, – споили до чёртиков, а потом отправили в сумасшедший дом. За то, что… – Голос Бральваги стал фальшиво-ласковым. – За то, что Олега Николаевича заставили как следует попереживать. За то, что меня пытались обанкротить… меня, Бральвагу! – гневно воскликнул он. – Может быть, за свой маскарад вы рассчитывали получить премиальные? Ха-ха-ха. А на поминальные вы не рассчитывали? Не слышу, да-а?

Следившая за каждым движением пьяного ростовщика собачка изловчилась и, бросившись на него с рычанием, крепко схватила острыми зубами за большой палец Бральваги, прокусила его до крови и быстро ретировалась под кресло-качалку, в котором неподвижно сидел сказочник.

– А-а-а! – завопил побледневший от боли Бральвага. – Вы видели? Да-а? Вы видели? Эта сучка-оборотень прокусила мне палец до крови!

На суровом лице римского легионера пробежала тень улыбки.

– Надо сжечь её вместе с придурочным сказочником! – визжал бывший коммерческий директор. – По закону средневековой инквизиции. Аутодафе! Кто за аутодафе? Я за аутодофе! Кто ещё? – Он быстро повернулся к Бойцову. – Прибавляю к гонорару за сказочника ещё двести долларов за сучку! Замазано?

Бойцов вплотную подошел к Бральваге и так на него посмотрел, что у Ильи Абрамовича сразу похолодело в кишечнике, и он подумал: «Чёрт дёрнул меня связаться с уголовником. Такой и меня за компанию на костре спалит».

– Собачку мы трогать не будем, – сказать воин.

– Да, конечно, – заюлил ростовщик, не смея перечить Бойцову. – Нужно только поскорее взяться за дело. Ты наш уговор помнишь, Олег? Первый гвоздь твой!

Бойцов задумчиво посмотрел на свои сухие мозолистые руки, исполосованные шрамами, зарубками бесчисленных схваток, и тяжело вздохнул. Он не решался взглянуть на сочинителя, хотя и знал, что ответят его глаза: «Олег, я на тебя надеюсь. Те двое смалодушничают и захотят удрать. Ты должен вбить первый гвоздь в мою правую руку. Не подвели меня, воин!»

– Во все времена приговорённому к казни предоставлялось последнее слово, – поднял, наконец, свой взгляд на сочинителя римский легионер. – Мы не станем нарушать традиций и выслушаем вас. Даже если то, что вы скажете, будет для нас нелицеприятно.

– Вот это ты здорово придумал, Олег, – завизжал от удовольствия пьяный ростовщик, полагая, что сочинитель упадёт на колени, будет просить пощады, унижаться, целовать пыльные башмаки Ильи Абрамовича. – Ну, давай, господин писака, кайся! – Он плутовато подмигнул Курочкину. – Может быть, мы передумаем и пощадим такого колдуна, как вы, который разбрасывается гробами, пугает бедных растяпинцев концом света, не даёт честным бизнесменам, как я, спокойно зарабатывать денежки. Верно я говорю, Олег, да-а?

Бойцов грозно посмотрел на Бральвагу, и тот поспешил замолчать. Римский легионер подошёл к приговоренному.

– Желаете ли что-нибудь сказать нам на прощание? – ласково обратился к нему воин.

Сочинитель был уже так сильно измучен болезнью, что, кивнув головой, стал говорить шепотом, произнося слова с трудом, то и дело останавливаясь на спасительные паузы.

– Да, друзья мои, я кое-что скажу вам. Только мне очень плохо, простите. Речь моя покажется вам не очень связанной. Однако вы поймёте… Я ждал вас и ни минуты не сомневался в том, что вы придёте. Сегодня я с большим трудом преодолел дорогу жизни. Меня сопровождала Госпожа Янь и ещё двое. За левым плечом шла ледяная невеста по имени Смерть. Она совсем не так страшно выглядит, как её иногда изображают в картинках. Нет у нее никакой косы и не скалит она свои острые зубы. По-своему эта невеста даже красива. Она только очень холодна и молчалива. И очень тяжела. Я тащил её на себе всю дорогу. Справа от меня шёл Ангел-Хранитель, красивый светлый юноша, похожий на королевского пажа. От него исходило тепло жизни. Я шёл и беседовал с ними о жизни и смерти… Ей я сказал, что она мне совсем не страшна. Она лишь избавит меня от боли. У ангела я попросил помощи и ходатайства перед Богом за эту волшебную ночь. Делайте же, друзья мои, поскорее то, зачем пришли. Я готов к казни.

Пока сочинитель произносил своё последнее слово, Бральвага гримасничал и жестикулировал, точно пьяная обезьянка, поворачиваясь то к Курочкину, то к Бойцову, показывая им жестами, что сказочник, от страха верно, сошёл с ума и несёт какую-то околесицу.

– Делайте же, друзья мои, поскорее то, зачем пришли, – повторил сочинитель из последних сил.

Бральвага, однако, желал куража.

– Не глубоко же ваше последнее слово, писатель, – высокомерно произнёс он, перебинтовывая носовым платком прокушенный палец. – Я ожидал от вас наивысшего пафоса, да? Мол, жизнью жертвую за литературу, за магию слов, за Логос. А вы бред какой-то понесли. Стыдно! Стыдно, да-а?

Бральвага выпятил живот, приосанился, представляя себя, очевидно, всесильным Нероном, и важно произнёс:

– Мы, карающая тройка справедливой инквизиции, приговариваем господина сказочника к смертной казни через позорное распятие на сухом дубе. Вина сказочника доказана и обжалованию не подлежит. Приговорённый обвиняется в чёрной магии, в сношениях с дьяволом; в том, что закидал Растяпин гробами, опозорил директора телевидения, ошельмовал господина Шельмовского, надругался над прокурором Дышло, пытался обанкротить меня, Илью Абрамовича Бральвагу!

Ростовщик не удержал важного тона и подленько захихикал:

– Я и гвоздочки для казни прихватил особенные… да?

Бральвага снова приосанился и закончил обвинительную речь:

– Итак, вы пытались обанкротить меня, – сказал он. – Посягнули на святая святых гражданина мира сего – деньги и власть. Вам не понять, что без власти и денег жизнь теряет всякий смысл. Вы и Олега Николаевича чуть под монастырь не подвели, да?

– Обо мне ни слова! – оборвал его Бойцов, испытывая жгучее желание разорвать предателя на куски. – И вообще, нам пора. Скоро начнёт светать. Всё нужно закончить до первых петухов.

– Да, друзья, пора, – выдохнул сочинитель, пытаясь самостоятельно подняться с кресла-качалки, но ему не удалось это сделать.

Ливанский художник пришёл на помощь. Он обхватил сказочника за худой стан и помог ему выйти из дома. Госпожа Янь последовала за хозяином.

С обезумевшим от страха лицом, подавленный, не веривший до последнего, что это случится, Бральвага тащил позади всех канистру с бензином и молоток с гвоздями. Бойцов шёл впереди всех. Его крепкая мускулистая фигура отбрасывала длинную тень от лунного света, короткий меч на боку отливал серебром. Тихий ветерок шевелил золотые кудри ливанского художника Курочкина, который бережно охранял сказочника от падений и фактически нёс его на себе. Неожиданно ветер усилился, небо почернело как от пожара, где-то вдалеке полыхнула молния, прокатился гром. Легионер остановился и, подняв лицо к небу, сказал:

– Нужно поторопиться, будет гроза.

Он подошёл к сказочнику.

– Пора, господин сочинитель.

На глазах Бойцова сверкнули слёзы.

– Не подведи, Олег, – шепнул приговорённый.

Госпожа Янь подняла к небу свою симпатичную мохнатую мордочку и завыла на луну, вечная женская страдалица, воплощённая мечта писателя о Преданности и Красоте. Жалобная песня молитвой полетела к свидетельнице страшной казни, Селене.

Обливаясь слезами, Бойцов подвёл сочинителя к дубу, приставил безжизненную ладонь приговорённого к сухой ветке дерева и потребовал молоток с гвоздём. Бральвага, сверкая возбуждёнными чёрными глазами, подсуетился.

– Можно я не буду смотреть? – взмолился он, чувствуя приступ тошноты от страха. – Я хотел… хотел, очень хотел, но не могу, да? Мне станет плохо. Олег, пожалуйста… да? У меня больная печень, нервы… А гвоздочки хорошие, особые, потолочные. Чудненькие гвоздочки. Антиквариат. По блату достал…

Бральвага резко отвернулся и, согнувшись пополам, зашелся в рвотном кашле.

– Смотри, потомок Иуды! – закричал Бойцов, и в то же мгновение с неба грянул устрашающий гром, будто тысячи железных листов шарахнуло оземь. Молния высветила жёлтое перепуганное лицо ростовщика, уставшее от мучительной боли лицо сказочника, гневное лицо сурового и благородного римского легионера и утончённый, почти иконописный лик ливанского художника, который, глядя на приговорённого, шептал молитву «Отче наш…».

– Смотри на дело рук своих!

Одним крепким ударом Бойцов загнал зазубренный гвоздь в правую ладонь сказочника и, повернувшись к Бральваге, потребовал, чтобы тот вбил второй гвоздь в левую руку казненного.

– Я не могу! – вопил в истерике ростовщик. – Я заплачу тебе три тысячи баксов! Сделай эту работу сам. Прошу тебя.

– Пусть это делает каждый, – шептал теряющий сознание сказочник. – Пусть… каждый… Больно… Как больно… каждый… Господи, как больно…

Бойцов подошёл к художнику и сунул ему в руку молоток.

– Иди и вбей гвоздь в левую руку! – закричал он, преодолевая шум ветра и громовые раскаты. – Сейчас начнётся гроза! Так надо, Иван!

От природы рука у Курочкина была крепкая. Продолжая шептать молитву, Иван подошёл к дереву и с помощью Бойцова вбил в левую ладонь сочинителя второй гвоздь. Сказочник закричал от боли, но сквозь этот крик различился другой, нечеловеческий, птичий, исходивший будто бы из самых недр измученной души писателя.

– Последний гвоздь, – прохрипел казнённый и потерял сознание.

Бойцов обернулся к Бральваге, но того уже не было.

– Ах, подлец! – закричал легионер, оглядывая пространство около дома. – Крыса! Племя иудино! Ищи, Госпожа Янь! – Обернулся он к собачке.

Ветер неистовал. Ещё мгновение, и на Страхово обрушится ливень.

Пекинесик бросился в темноту улочки и вскоре раздался ожесточенный собачий лай, глухое рычание, возня, жалобные возгласы Бральваги, ругательства, чертыхания. На сей раз Госпожа Янь схватила предателя за филейную часть его пухлого тела и порвала штаны в то мгновение, когда негодяй хотел улизнуть с места казни и перелезал забор Макара Чуркина. Бойцов схватил Бральвагу за шиворот, тряхнул его как следует. Ростовщик рухнул перед легионером на колени. От предателя дурно пахло. По всей вероятности, от пережитого ужаса у Ильи Абрамовича случилось…

– Иди и вбей гвоздь в ногу! – сурово надвинулся на него римский сотник, вынимая из ножен короткий меч и угрожающе наставляя его на Бральвагу. – Если ты не сделаешь этого, я изрублю тебя на куски, жалкая крыса, и брошу воронам на завтрак. Ну?

Мало что соображающий от всей этой кошмарной кутерьмы, парализованный страхом, ростовщик поднялся и безвольной шатающейся походкой отправился к месту казни. Тело сказочника с распластанными окровавленными руками и безвольно поникшей головой напоминало огромную птицу, слетевшую с небес на землю, для того чтобы своими муками соединить свободу и радость парения с неизбежной тяжестью законов земли. Тело его было уже неподвижно, и только сухие потрескавшиеся губы шевелились, отдавая ветру агонизирующие молитвы умирающего. Не глядя сказочнику в лицо, Бральвага трясущимися руками приставил гвоздь к ноге сочинителя, размахнулся, но по гвоздю не попал, – молоток лишь скользнул по широкой шляпке и с силой обрушился на забинтованный палец самого Ильи Абрамовича. Бральвага завизжал от боли и бросил молоток на землю, вытанцовывая нелепый танец неженки, пронзённого кратковременной болью, ещё более нелепый на фоне распинаемого нечеловеческими страданиями измученного болезнью писателя.

– У-у! А-а… Ах! – кричал Илья Абрамович, стараясь вызвать жалость у легионера, прыгая на одной ноге вокруг дерева и преувеличенно потрясывая рукой, которая боли уже не чувствовала. – Больше не могу… не могу! Я не палач и не плотник! Мне этого не нужно! Я думал… смотреть со стороны, а не так… У-у! Ах! В конце концов, я заплатил деньги! Имею право… У-у! Ах!

В этот момент ростовщик получал отрезвляющую оплеуху от сотника, а рука у боксёра была тяжелой. Испугавшись, что уголовник сию же секунду приведет свою угрозу в исполнение и скормит Бральвагу воронам, Илья Абрамович поднял молоток и повторил попытку. На сей раз гвоздь пробил сухожилия и с хрустом вошел в плоть казненного. Ударил гром. Страшная шипящая молния рассекла небо надвое, осветив на миг ужасное место казни, и в эту же секунду чудовищный птичий вой огласил всю округу. Далеко со стороны можно было видеть над Страховым фантастический мираж: огромное чёрное облако, похожее на гигантскую птицу, разлетается на куски после прицельного попадания в него молнии, рассекшей надвое небо. Ветер неожиданно стих, гроза прекратилась, наступила невероятная тишина, только густой шелест дождя окропил сказочное безмолвие.

Римский легионер пинком привёл в чувство корчившегося на земле в припадке истерического смеха ростовщика, криком отогнал его от лобного места, взял канистру с бензином, плеснул на дерево и поднес зажжённую спичку, творя последний акт задуманного сказочником литературного таинства. Старый дуб вспыхнул и запылал как бумага, съедая в огне распятую плоть страдальца. Мистерия состоялась!

 

 

*   *   *

 

Сочинитель очнулся лежащим на полу у себя в доме от чьего-то ласкового настойчивого голоса, влетевшего в комнату в полуденным сквознячком.

«Встань, воин, – шепнул ветерок. – И поставь точку в своём волшебном воскрешении!»

Тело у сказочника ломило так, будто вчерашний кошмар с его распятием был явью; сил не было открыть глаза. Не то что подняться.

– Твоё оружие – перо и чернила, а щит – волшебная рукопись, – снова щепотью перекрестил его сквозной ветерок. – Поднимись, сказочник, и допиши свою сказку. В эпилоге соприкоснётся твоя воля с волею небес. Поди и допиши своё воскрешение. Возьми перо и закончи столь трудное дело. И Бог поможет тебе, ибо гордыня твоя повержена. Ты искупил свои грехи сполна выпавшим страданием. Вавилонская башня разрушена. Камень гордыни треснул. Под ним ты найдёшь спасительный родничок слёз.

Не успел ветерок договорить, как сказочник почувствовал, что в душе у него и в самом деле произошло что-то необыкновенное, потому как… задышала вдруг его сердечная память, которую он давно считал умершей – задышала и воскресила многое из того, что наполняет живой кровью любое, даже самое крохотное покаяние, даже самую способность к раскаянию, которая была мертва в окамененной душе больного… а потому и привела его в страховский затвор, затвор без покаяния, в вавилонскую башню беспамятства и гордыни.

Сказочник заставил себя открыть глаза. Рядом с ним на полу лежала раскрытая на последней страничке рукопись, тут же рядышком на полу стояла наполненная свежими чернилами старинная чернильница с гусиным пером. Оставалось найти в себе последние силы доползти до волшебной тетради и дописать эпилог. «Господи, помоги», – выдохнул сочинитель и, стиснув зубы, пополз…

Вот уже и волшебное гусиное перо у него в руках, и рукопись ждёт последних слов сказочника. Но что написать? Как выразить состояние радости воскрешённого, если сам воскрешённый уже давно позабыл, что такое радость? Слёзы мешались с чернилами, когда он творил эпилог – самые чудесные строки своего воскрешения. «Зима, была зима… да-да… непременно зима, – подумал он. – И непременно Рождество… и мороз, и солнце, и пар изо рта, и снег, скрипучий как вата… И любовь… должна быть любовь… Хотя бы намёк на неё!»

И сказочник вывел ослабевшей рукой: «Эпилог».

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение декабря 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

Автор участвует в Программе получения гонораров
и получит половину от всех перечислений с этой страницы.