Осенний дождь

Почувствовал себя в вагоне, как в гробу. В пустом, большом, таком же деревянном. Его несли как будто быстрым шагом. А он от края и до края перекатывался в нем.

Был болен он. Хотел остановиться. Прилечь, уткнувшись в стену. Не двигаться никак. Не видеть никого – так надоели дочь и врач. На первой станции попавшейся сошел. И получилось хорошо – никто его не видел.

Вздохнув белесым паром, поезд скрылся. Лев Николаевич на станцию зашел. Нашел скамью пустую у стены. Прилег, пальто накрылся и уснул. Забылся в полусне.

Он мерз. Его трясло. В больном навязчивом бреду Лев Николаевич бежал. Его догнали. Накрыли теплым одеялом. Толстой открыл глаза. На нем действительно лежал большой, бараном пахнущий тулуп.

И он согрелся, наконец. На спину повернулся. Устал от этого движенья и вспотел. Но чувствовал себя намного лучше. Легко и бестелесно. А рядом с ним мужик сидел, который и накрыл его тулупом.

Лев Николаич есть хотел. Он вспомнил, что где-то были деньги. Достал купюру и молча сунул мужику. Сперва мужик опешил, потом ушел, понятливо кивнув. С бутылкой водки он вернулся буквально через пять минут.

Скамью свободную придвинул. Накрыл ее куском холстины. И на тряпице разложил: шмат сала, лук, соленый огурец и серый круглый пышный хлеб. Достал стакан граненый из кармана. Протер его: "Давай, дед, поправляйся", – Толстому первому налил совсем чуть-чуть не до краев.

Толстой протяжно выдохнул и выпил. Заел тотчас же огурцом. Мужик не медля хлеб отрезал, дурманящее сало сверху положил. Лев Николаич жадно ел. И ощущал, как спирт толкает кровь к ногам и голове. Насытившись, уснул.

Теперь спустился он в подвал. Там жарко и темно. Горячий пол неровный. Босым ходил Толстой и ноги обжигал. И душный смрадный запах ноздрей его касался. Недомогал еще немного. Еще был болен он.

Еще гордыня не исчезла, – Творцом он чувствовал себя. И жажда слов пустых, бумажных, – не оставляла мозг его. Он сочинял в бреду сюжеты, характер складывал героев, движенья, лица вспоминал. Но нить повествования больного мучительно рвалась.

Лев Николаевич устал. Он столько времени писал, что жизнь его сама в литературу превратилась. Смотрел теперь со стороны, из темного подвала, и понимал, что жизнь уже прошла. И ужасался, тосковал. "Ни слова больше, – он подумал, – не напишу я – буду жить".

Открыл глаза. Мужик с ним рядом сидя спал. Мужик не ведал про Толстого, а хуже жить от этого не стал. "Но и не лучше", – Лев Николаевич подумал. Одернул тут же сам себя: "Ты ничего не сделал для него. А только возомнил".

Светило солнце сквозь окно. Толстой был слаб совсем еще. Поднялся, сел, к стене спиною прислонившись. Мужик проснулся: "Ну как ты, дед, – спросил, – получше?" Лев Николаевич кивнул: "Почти здоров. Пойдем, я угощу".

Надел свое пальто. Мужик забрал тулуп. Пошли в буфет вокзальный. Лев Николаевич к водке заказал горячий жирный острый борщ. Который огненной рекой, парящей, алой, совместно с водкой ледяной, сперва контрастно, а затем – перемешается и растечется по желудку. И вызовет испарину на лбу. Тогда и будет он здоров.

Они распили штоф и закусили. При расставании Толстой хотел дать денег мужику. Но тот не взял. Лев Николаевич купил ему бутылку. От водки он не отказался. Поблагодарил, сказал: "Бывай здоров", на первый поезд сел и скрылся.

Толстой не сразу вышел из вокзала. Чего-то он боялся. Присел на ту же самую скамью, глаза закрыл и отдыхал – от снов, болезни и обеда. Так было хорошо, что он не думал ни о чем. А просто наслаждался. Практически ничем.

Собрался с духом Лев Толстой. Уверенно поднялся. Не торопясь и аккуратно, на пуговицы все свое пальто он застегнул. Оправил воротник и нахлобучил на голову шапку. Открыл большую дверь. Весной запахло. Снегом талым. Апрельским ярким солнцем. Толстой не двигался сначала, а постепенно привыкал – к выздоровленью своему и собственным движеньям. Затем дорогу за вокзалом разглядел и двинулся по ней.

Он шел обратно. В монастырь. Его ждала там радостная весть.