Осенний дождь

От микрорайона в двух шагах раскинулось и высохло болото. А может быть, наоборот. Наоборот, скорей всего. Болото люди осушили и рядом с ним построили дома. Болото не сдалось. Вода весной не уходила. Стояла долго у домов, рождая тучи комаров, во впадины глубокие, хоть с виду небольшие, заманивая местных пацанов. Весны не проходило, чтоб кто-нибудь из них не утонул.

На берегу болота строили плоты. Из средств подручных – гнилые доски, трос железный, гвоздей десяток ржавых и длинный хлипкий шест-весло. Который никому и никогда не помогал. Не спас он никого. Тонули быстро –тяжелая намокшая одежда тянула их ко дну. Оттуда многие из наших не вернулись.

Давно их нет. Зачем я на ночь вспомнил их? Болото видно из окна. Когда мне не работается, смотрю я на него и вижу огоньки, как будто души утонувших пацанов оттуда не ушли. А жгут костры и возлежат, и курят возле них. Пока родители не видят.

Из дома вышел я. Со мной бутылка водки. Стакан, батон и колбаса. Сквозь гаражи и погреба тропинка вьется незаметно. Почти до самого болота. Кто не знаком с ней, тому она, конечно же, едва видна. А в сумерках, в которых вышел я, ее и вовсе не видать. По старой памяти я двигаюсь по ней. Насколько можно осторожно – здесь погребов и ям заброшенных, травой поросших, так много, что мудрено не оступиться.

За противоположный край болота солнце скрылось. Точнее так – у края самого болота растут деревья небольшие, за них и спряталось оно. Совсем еще не село. Сквозь ветки, листья, паутину тревожным ярко-красным цветом светило мне в лицо. В лицо мне светом било. Багровым, словно кровь.

А на одном из тех деревьев, на толстой нижней ветке, висело тело. Детали мне не разглядеть, но тело было в шляпе, а стало быть, мужчина, и руки висли вдоль боков, а стало быть, он мертв. Я сел на крышку погреба, который был поближе, налил в стакан и выпил. Закусывать не стал. Не до того. Но закурил.

И думал я, за что он так. С родными, с близкими и со своей душой. Со мной, в конце концов. Мне тоже видеть неприятно, как он висит. Один, в тиши, среди подсохших, воняющих ужасно все же, кроваво-красных луж закатных. Хотя идти мне никуда не нужно. И некуда идти. А так. Хотелось просто мне пройтись. Немного прогуляться. Быть может, так же, как ему.

Теперь он там. На том краю болота. Я не смогу домой уйти. Уснуть я не смогу. Как мне уснуть при мысли, что он один на высохшем болоте с огромным высунутым и синим языком. Висит совсем один. На всем огромном высохшем болоте.

«Вот так вот вышел погулять», – подумал я и выпил снова. Закусывать не стал. Теперь скорее по привычке. Бесшумно солнце отправлялось на покой. Темнело постепенно. Ночь увеличилась в объеме. И холодком, вонючей сыростью промозглой со всех сторон болото окружило. Меня, лягушек и его.

Я цепенел. От ужаса, от холода ночного. От невозможности уйти. Я знал, что нужно двигаться к нему. Снимать с него веревку. Его с веревки ли. Ему без разницы. И мне. Одна проблема волновала – бутылку водки здесь оставить или допить, потом идти, или не допивать, но взять с собой. Подумал и оставил.

Пошел. К нему я шел неторопливо. Решая многие вопросы на ходу. Что накопились в жизни к этому моменту. Купить ли мне еще пузырь на вечер. Быть может, сразу два. Второй к утру оставить. А может, кто-нибудь придет, и мы прекрасно посидим. Не то чтоб ждал гостей я очень. Но как то так…. Не зря же на ночь глядя я вышел на болото погулять.

Вот так я шел к нему. Я приближался постепенно. Лягушки пели с двух сторон. Все громче пели, все страшнее. Пока их крик совместный не превратился в страшный вой. Заполнивший болото. Высокой долгой нотой. Не воспринимаемой обычным ухом человечьим.

Вот тут она возникла за спиной. Огромная, как солнце, холодная, как звезды, и равнодушная к нему, ко мне и ко всему. Такая близкая полночная луна. Отбросив тень мою передо мной, заставила меня остановиться. Не мог на собственную тень своей ногой я наступить. Стоял на месте, замерев, и только волосы на теле шевелились. И поднялись на голове. Трепал их ветер от корней и до концов.

Я сильно пожалел сейчас, что водку там, на крышке погреба оставил. Теперь я трезв был абсолютно. Настолько трезв и к висельнику близок, что ясно видел – он не мертв. А жив настолько, насколько может быть живым широкий длинный плащ, на деревянных плечиках висящий, со старой драной шляпой вместо головы.