Азбука Сотворения. Глава 1.

– А в чём вы видите «истинные цели»?

– Вы сказали, что абсурдные, исследовательские поступки, борьба со скукой – смысл жизни – ложный смысл, иначе бессмыслица, я добавлю. Иное дело, широкая сознательность, рациональность, доведение до завершённости любого здравого начинания, наследуемая продуктивность, выдворение глупости из всех мельчайших щелей общественного бытия, повышение стандартов качества и главное: понимание человеком его безусловной предназначенности к счастью.

– Трудно жить станет без глупости – она склеивает мир общедоступностью, объединяет людей примитивом и если её выдворить из щелей, то бытиё массы сделается хрупким, и оно, возможно, рассыплется.

– Разве рациональный интеллект не способен стать подобным клеем и

удерживать мир от разрушения, а человека от деградации?

– Иллюзии… Хотя насчёт школы вы верно подметили. Необходимо как можно раньше производить закладку «сознательного» в серое вещество, ведь когда-то так и было – вспомните аристократические традиции: фехтование, танцы, этикет, философия…

– Конечно философия! Ведь, по сути, это не наука, а развёрнутый словарь жизнеобразующих истин, на котором строится мировоззрение. Необходимо как можно раньше начинать объяснять человеку, что он Человек, и чем поэтому, обязан отличаться от животного. Надо буквально внушать, что мысль – скелет познания, а не опыт, что развитие духа – это путь к возбуждающему многообразию жизни, проще говоря, к счастью, к личностной эйфории.

– Вы мои мысли похитили. У нас не дискуссия складывается, а соревнование – кто раньше выскажется. Но, вот литература, поэзия, музыка, живопись, искусство – разве мало они сделали для очеловечивания общества? Разве не через их увеличивающую оптику мы начинаем смотреть на мир шире, узнаём про добро и зло, эстетику, мораль, боль другого, сострадание, разумный эгоизм и прочее?

– Доктор, у вас ошибка в рассуждении. Увеличительное стекло позволяет рассмотреть детали, частности – то есть, оно суживает взгляд, но никак не делает его шире. В большинстве случаев искусство являет примеры нытья, астенического меланхолического мироощущения. Хлипкий романтизм его создателей даёт человеку не крылья, а их жалкое подобие. Человек, взлетая в разреженный воздух словесных и зрительных идеалов, неизбежно падает вниз, не имея сил оторваться от реальных проблем. Все эти алые паруса, спящие царевны, мудрые берендеи и сверкающие клинки народных заступников имеют ту же почву, что религия, мифологемы и сказочки. Они растут из «желания идеального» медитативно, без сверхусилий, так – наудачу, лотерейно, без анализа себя, ломки, пота, развития, созидания. И потом, литература, поэзия, например, чаще преподносит примеры крайних состояний духа и обстоятельств тела, а человеку важно уметь жить между добром и злом – посередине, в норме. Жить не в нагромождении чужих проблем и окружении высосанных из пальца героев, а самому уметь репродуцировать идеальное и воплощать его в жизнь, тем самым, определяя собственное «героическое». Я нашёл этому состоянию внутреннее определение «гений духа», то есть – то, что между всем в тебе, – то, что одновременно объединяет тебя со всем и заставляет развиваться всё вокруг. Увы, искусство живёт иллюзией, превращая её в товар. Проблема художника в том, что реально продать он может только ложь, и нас пичкают ею, за неимением на рынке иного. Так называемое «серьёзное искусство» не кормит – кто купит надсадный вопль одиночки, хоть трижды гениальный? Не случайно и сострадание боли в искусстве попахивает лажей, простите, ибо похоже на психотерапевтические заметки постороннего, вперемешку с пустой болтологией и изяществом товара. Поэтому художник, чтобы прожить – хоть тресни! – вынужден лелеять, изъяснять, объяснять и защищать всю бытийную глупость, которой собирается сбыть свой ущербный артефакт. Разве не так?

– Не спорю, вокруг любого феномена есть кучка понимателей, ценителей изощрённости, и довольно. Но они, как правило, и без того моральны, положительно заряжены. А до так называемого «простого человека» умное, подлинное, обагрённое прозрением, увы, не пробивается. Каждый слой живёт своей задачей, практически не перемешиваясь с другими – и что? Все, так или иначе, живы со своим привычным нездоровьем. К слову: а разве философ свободен от иллюзий? Если да, то как он «продаст» свои идеи, опыт, знания? Как он станет мир менять, не заигрывая с потребителем? Измельчать до популярности, уйти под жизнь – на это нужно решиться. К примеру, вы, готовы «упроститься»? Киваете неопределённо. То-то и оно… Мало быть умным – нужна хитрость, деловой прагматизм, иначе глупость не одолеть: слишком серьёзный противник, укоренившийся, расползающийся, инстинктивно изворотливый. Никто не сдаст вам часть себя или свои позиции без боя, даже вопиющее слабомыслие, и более того – будет яростно драться, а оно это умеет. Нужно потратить огромные средства времени, чтобы доказать человеку, что его главный орган – мозг, а не живот или чуть пониже… Но допустим, мир добьётся и этого, – не станет ли он в результате, той же копошащейся массой, состоящей теперь из неглупых людей? Жить посередине, между? Похоже на усреднённость, неяркость, на стерилизованное доктринёрство – опять же скука заест. Или я чего-то недотягиваю? Кстати, идей на тему улучшения породы осмотрительностью, качеством или с помощью «евгеники» – было вагон с тележкой, а что проку?

– Нет, такие именно идеи всё губят, так как подразумевают действие извне, а философия учит «как» менять себя изнутри. И потом, человек, охваченный ими, как пластилин: он ищет себе подобных, чтобы прилипнуть, разогреться и составить касту выделенных – серую, я согласен. В основе той же «евгеники» – примитивный биологический механизм скрещивания. Он приложим к селекции низких форм жизни, но противопоказан человеку. Ему, чтобы покончить с животностью в себе, напротив, нужно стремиться к индивидуализации. А то, что я назвал усреднённостью – лишь внутренняя граница разума, не дающая возможность порокам и инстинктам взять верх над сознанием. Человек это и есть та самая «вещь в себе», неопределённая пока видовая сущность. Ему, верно, не хватает потребительского аскетизма, вкупе с неуёмной тягой к духовной невоздержанности, умения жить в празднике, но не праздно, жить собой, но без изматывающих мук эгоцентризма. И ещё: мудрствовать без лукавства, не толкаться локтями, привыкать отвечать за всё, трудиться над всем, и оставлять после себя не кучку дерьма, а хоть что-то капитальное, похожее на памятник, со скромной табличкой «че-ло-век». Разве это не предмет философии и… разве не повод ещё по чуть-чуть принять? За здравый смысл и умение иногда без него обходиться!

– Последняя фраза меня убедила, но только пять капель… Всё, всё! Далече мы забрались с дорожной философией – как выбираться будем?

– Обыкновенным образом. – Дзинь!.. – За здравый смысл с оговорками!

– О-о-о, за оговорки! – П сглотнул лекарство, распушил подушку и необидно зевнул. – Смотрите, за два часа бутылку вина уговорили, двести с хвостиком коньяка – и ни в одном глазу. Во имя чего пили?! Если я храпеть начну, вы меня без церемоний потормошите – я проснусь и тотчас усну, но храп пройдёт. Это методика моей жены, работает без сбоев. Надо только выскочить на минуточку…

Доктор исчез, и сразу коридор за дверью окрасился сахарным баритоном в окружении десятка восклицательных знаков и междометий. Через секунду его елейное лицо вновь появилось в купе:

– У вас ещё такое необыкновенное яблоко имеется, простите?

– Пожалуйста, – живо откликнулся Н, – а что случилось?

Он высунулся в коридор: П сидел на корточках перед очаровательной девчушкой с бантами и млел от удовольствия. Но не кроха, видимо, привлекла внимание жизнееда, а нарочито броская мама с коленками. Дамочка естественно ломалась, поправляла лаковую причёску и вообще вела себя, как завсегдатай дневных сериалов. П источал «комплиманты», острил, лез на вершины эстетического блаженства, дурачился. От недавней зевоты не осталось и следа…

Н, улыбаясь в себя, подсел к окну. Там исчезало время – оно растворялось в перекличке металла быстро, точно, трагически – невосполнимо: туду-туду-фьють!.. Представление в коридоре закончилось, через некоторое время появился счастливый доктор:

– Вот это мама, а! Каково произведение?

– У меня ассоциация с искусственными цветами… – Повёл плечом Н.

– Ну, не знаю… – П потёр кончик носа кулаком. – Материал, по-моему, пластичный. Далеко зашло в сторону стереотипов? Но потенция какова! В обществе подобных красоток… лет полтораста назад… в эполетах, надраенных сапожках гульнуть бы эдак по-старому, литературно. Свечи, шорох платьев, портьер, волнение, поэтический бред, море остроумия, шампанского, безрассудства… Нет, правильно вы своим журналом по иллюзиям стреляли, а то ведь того и гляди, улетишь неведомо куда – и что? Впрочем, разве нельзя такому старому пеньку, как я, немного безотносительно пофантазировать? Сосну часик, вдруг что-то подобное осчастливит во сне: удаль, ресторации, высокие чувства, роман на водах, пестротканые музыканты весёлой гурьбой… Вы на меня не в обиде за усталость? Утром встал рано – суета, очки посеял где-то любимые. Как всё-таки большой город энергию поглощает! Хорошего вам отдыха-а-а…

П с размаху опал, закрыл глаза и, похоже, мгновенно сладко уснул. Н взял сигареты, неслышно выскользнул из купе, прошёл пустой, уже «домашний» коридор, нырнул в смолистую прохладу певучего тамбура и вкусно раскурился. Алкоголь вежливым гостем притормаживал кровь, наполняя сознание обманчивым чувством праздника.

«Какой сумбурный, неожиданный разговор получился… Хотя, вполне дорожный – случайный и закономерный. О таком попутчике, как доктор, и не мечталось. Друзей, например, пока на что-то стоящее душевных трат раскачаешь – печень заверещит, а тут сходу, легко, безответственно… слово за слово цеплялось и мысли текли. Полусырые. Для чего вообще люди общаются – неужели только скука? Нет, жажда быть услышанным, понятым – понятным себе. То есть, это потребность услышать самого себя вслух, «при свидетелях» поспорить с собой и найти оправдание внутренних несовершенств, мешающих жить достойнее внешне – то есть воплотить некий личный идеал. А он, как ни крути, есть и у самой последней твари, не говоря уже о тех, кто знает смысл слов: идеал, философия, мировоззрение, оптика души и прочая психологическая установка с гармонией, свободой и совершенством в одном винегрете».

Небо за окном двигалось отстранённо, монохромно, задумчиво, словно бы напоминая: столько-то твоих мыслей назад я было голубым в горошек туч, а столько-то моих мыслей вперёд, ты станешь розовым в полоску противоречивых чувств… Сигарета, догорев, едва не обожгла пальцы. Н через туалет проследовал в купе. Сосед спал, похрапывая короткими, невинными очередями – чему-то явно улыбался во сне, водил плечом, причмокивал – видимо, не знал отбоя от назойливых красоток. Или, как знать, давал полемической копоти во впечатляющем поединке за разгульным гусарским столом: аллюр вашество-о-о, виват!

Колёса поезда всё так же монотонно отсчитывали ледяные секунды движения, растворяющиеся в вечном покое природы. Н, задумавшись, сел на своё место, прижался щекой к стеклу – получил неожиданный холодный ожог, оторвался и стал расслабленно провожать глазами вспыхивающие серые сигналы лаконичных пейзажей, безлюдные полустанки, сиреневые воздушные холмы, наслоения тающих горизонтов, первые и верные приметы весны – толстые, жирные пальцы чернозёма, вылезшие из под снега. Внезапно, в конце взгляда резкими штрихами обозначилось небольшое сельцо со свечкой колокольни. Рядом горбатилось унылое кладбище, дальше – длинные коробки фермы, череда брошенных, разорённых построек, водокачка, люди. Чуть позже появилось ещё одно село – близняшка с такой же колокольней и мерцающим куполом церквушки. Оно находилось совсем рядом с дорогой, на холме, и можно было отчётливее рассмотреть трёх женщин, одетых в чёрное, медленно бредущих вверх, по направлению к храму. Н с усилием закрыл глаза… Тотчас его обволокла беспокойная, дорожная тишина, а по внутренней стороне века, окрашенной смородиновым пурпуром, плыли невесомые, превращённые в негатив фигурки. И плыли они, против убедительной реальности, вниз…