Азбука Сотворения. Глава 2.

Первая половина ночи была стерильна и неинтересна, потом стали простреливать незлобивые картинки с выставки: бытийные натюрморты, пейзажи личных вещей и архитектурные фантазии умеренного толка… Следом выскочила странная аллегория личного превосходства: Н сидел на блатном пляже среди роскошных девок в… линялых сатиновых трусах, солдатской кирзе, как есть, но – трепещите, ничтожества! – с законной маршальской папахой на башке… Потом море вздыбилось, удача перевернулась, в душе прошелестел вихрь отчаяния… началась погоня, причём Н драпал от мухоморов через скалы и нашёл спасение в воде. Надувной плот нёс его и группу творческих отщепенцев по горной порожистой иреке. Вот они проходят один порог, едва не теряют гребцов, тем не менее, отчаянно борются!.. За первым порогом – второй, третий, и… неожиданно под ними образуется десятиметровая ревущая пропасть воды. Они стремительно летят вниз, Н орёт что-то ободряющее братьям: а-а-а!.. Но кончается испытание триумфом воли человека. Герои балагурят, поигрывают бицепсами, внушают кураж… и тотчас в отместку за гордыню получают следующее испытание: гигантский порог стократ страшнее и опаснее прежнего! Уши давит непереносимый, контузящий гул, деваться некуда: кругом голые отвесные скалы, зацепиться не за что! Н охватывает визгливый щенячий ужас, он немеет, не в силах ответить на вопли и проклятия друзей… Плот выносит на край бездонной стены воды, что-то ломается от напряжения в паху, начинается падение, будущее тает – его уже нет, он видит в небе свободно парящего, хохочущего орла и… тут же защитно просыпается ух-х-х!

Несколько минут Н, мерцая острыми бегающими глазами, лежал в темноте, никак не находя в себе сил, чтобы выйти из состояния подлой, непредсказуемой тревоги. Потом он встал отлить гудящее внутри пиво – пиво, верно! – вода всегда к малой, но часто вели-и-икой, нужде… Пройдя чистилище, он спокойно лёг, ощущая блаженство, – будто ничего и не было – пронесло! Пронесло во всех смыслах этого коварного слова. У него в сознании установился штиль, и он, легко найдя удобную для сна позу, вновь забылся… Теперь явилась та же комната и он тот же. За дверью послышался грохот – любопытство бросило его к замочной скважине: подсмотрю в дырочку, что там… как маленький. В коридоре орудовал хозяин ночлежки – он стоял посередине в линялых кальсонах и, закинув голову назад, прямо из горловины жадно засасывал противоестественно огромным ртом баллон давешних солений. Крупные, медные огурцы по одному входили в него и, похоже, вовсе не пережёванными, плюхались в соляно’е озеро желудка. «Да нет же! это огурцы строителей и он, я уверен, их попросту тырит… – невольно прожужжало в голове, и следом мстительное – чтоб ты обдрыстался!» Немедленно задница хозяина окрасилась блёсткой, зелёной слизью, она потекла по ногам, и тот, причитая: да что же это такое! Синицы, бляха, в руках с павлиньими хвостами! – добавочно и грязно матерясь, выбежал на улицу. Торжество справедливости воодушевило Н: «Я могу вершить суд! творить добро! восстанавливать законность! я всемогущ-щ…» Но тут он заметил, что одежда на нём скукожилась и стала безразмерной. Запинаясь штанами, Н прошмыгал к трельяжу – опля! – он был тем самым пятилетним мальцом, только что вылезшим на творческий свет из огня. Теперь его тело стало новым – да, по ситуации новым, а мозг, взгляд, память, понятия оставались прежними, то есть теперешними. От несоответствия обстоятельств, Н, криво усмехаясь, зарыдал. Надо было что-то делать, ибо только движение могло прояснить ситуацию. Он, подобрав штаны, осторожно вышел в коридор: яркие пятна дрысни вели во двор – значит, путь туда отрезан. Халяво-любец же, из своего фанерного сортира, нехорошо поминал всех матерей земли, галактики и даже, расширяющейся после колоссального взрыва, вселенной. Н, сильно труся, робко толкнул «служебную» дверь. Она на удивление легко подалась, и он решительно двинулся вперёд – или даже по лестнице вверх, особо не раздумывая о последствиях. Странно: там не оказалось хозяйских покоев, и перед ним предстал пыльный захламлённый чердак со слуховыми, полуслепыми оконцами. Н робко двинулся вперёд по шатким мосткам, и всё вокруг стало казаться ему подозрительно знакомым… «Вау! – пронзило его – да ведь это чердак дедова дома в селе, то есть фактически, моей памяти! Но отчего он такой длинный и нереальный? Батюшки, сколько вокруг знакомых предметов! – тех самых, что вели меня по жизни, помогали шаг за шагом двигаться по возрасту. Игрушки, одежда, лакомства, велосипеды, книги, мячи, санки, краски, приёмники, рогатки, ласты, марки, копилки, иные бесчисленные мелочи… Вон на любимой бабушкиной табуретке лежит та самая линза, стоившая судьбы…» – Н стряхнул с неё пыль, и она загадочно подмигнула. Дальше со стопки детских книг свисала краюха его хулиганского дневника за третий класс, с прилипшим к обложке макетом мозга – куском жвачки. Он открыл скрижаль посередине: между жуткими, помарочными каракулями ползали красные каллиграфические глисты дидактов, призывающие родителей к воспитанию. Из дневника вылетела и, виляя, упала на пол промокашка. О, как бывало, когда приспичит! благодаришь дебилов, которые ещё десять с лишком лет после аннигиляции перьевых ручек, исправно вкладывали в школьные тетради лучшую туалетную бумагу всех времён и народов… О, как благодаришь! И жвачка тоже: слушай, приятель, дай пожевать! – Это о куске каучука, третий день грызанном! – Ага, щас-с, разбежался! Иди лучше на стройке смолу пожуй! То есть гудрон! Разве не бесподобно? А ведь успел побывать он и в хулиганах, пусть тихих, исподтишковых… но, всё же, немея от ужаса, и птичьи гнёзда разорял, и садистские опыты на коте проводил, и жёг что-то нужное, и гонял до безумия дедова пса – не того… – другого, склещившегося с сучкой. И гвозди на дороге расставлял, маскируя их пылью, и ненавистную учительницу любимой географии как-то до трусов приклеил к стулу, и дрожжи мстительно бросал соседям по даче в сортир… А сколько стёкол из рогатки разнёс! А ещё поджиги – стрельба на пустырях, арбузы с крыши, проколы шин, подсматривания, солидол в кашу, зубная паста во сне на лицо, детские самоволки в летнем лагере, гинекологические байки, похабные куплеты, шнурки узлом, табачный дым столбом и ещё много, много чего… З а ч е м?! Пугливый изгой искал самоутверждения, пытался победить себя снаружи – оттуда же мстить своим мнимым обидчикам и провокацией попытаться выявить потенцию. Без этого дерзкого хулиганства росток человека вырождается в гладкий фикус, способный жить лишь в теплице. Необъяснимым, поступком, хорошим – плохим ли, ты вообще проверяешь себя на единичность. И хотя тебя теснят семья, школа, улица, общественное мнение, этика – ты с ними не соединяешься вполне, как хлеб с маслом, а учишься жить по-своему, и поэтому экспериментируешь собой. Наверное… Но это только до того времени, пока ты не находишь в себе отверстие для выхода избытков пара. Однажды на уроке рисования Н взял в руки карандаш, срастил с рукой, и в дальнейшем уже не смог этот инструмент ампутировать – скажем, со зла. Вот тушь, фломастеры, кисти, гуашь, плакатные перья, стенгазеты, первый ропот признания, гордость умения, замеченность, дебютный почёт… Всё, мышеловка захлопнулась! Теперь стало актуально подтверждение первенства: школьная редколлегия, «художка», комиксы про судьбы однокашников гуляют по классу – сразу месть обиженных и лесть польщённых – во как! А ты величина, ты в первых рядах – это уже глорийка, виват! Ну, а как маленько расслабился, так сразу попёрло на остроумие: вот ты уже капитан находчивых, записной талант, гордость летнего лагеря, всё выше, выше, выше… И вот тебе уже тесно в школе, тебя пытаются засунуть в какой-то местный активчик. И вдруг… скука, апатия ко всему трескучему, философская лень – так, по утверждению поэта, мастерство мстит охлаждением. Забывшись в горячем сквозняке воспоминаний, Н даже не заметил, что, плутая во времени, он заметно повзрослел! Значит, вот и выход: расти с предметами, ступать по ним, как по кладке через разлившийся ручей. Подожди, а это что? Эге… – журнальчик с непристойными картинками, истрёпанный почти до дыр. Что-то шевельнулось в паху. Н ещё вырос, но тотчас брезгливо бросил журнал, как никогда не бросишь наземь, будто зимнюю шкурку, свою далеко не образцовую подноготную. Что-то треснуло под ногой и полетело в угол, звонко ударившись там о стекло. Верно! Это был тот самый двадцатилитровый баллон сливового вина, который однажды приходовали с другом у него на даче, доливая по отметке для конспирации водой. Ох, и влетело тогда от родителей! Н сел на мостки, нашёл рядом треснутую фарфоровую чашку, обтёр её рукавом, налил себе «ушастого», выпил, не отрываясь, крепкое до чёртиков вино, утёрся, достал из старинной нычки трёхчетвертной фирменный «бэкус», спички и умилённо зашмалил… «Мне, похоже, лет тринадцать, одежда скоро будет впору… Сгущёнка, рыбалка, художка, копилка, тушёнка, девчонка, раздевалка… – всё, что кончается, – то на «ка»… Эх, да что тут говорить! – вино ударило в голову – конечно, детство самая памятная пора в жизни любого человека, потому что в нём ты формируешь собой непосредственно память. Ты пользуешься почти всем, но ещё не ответственен ни за что… всё в этом мире для тебя, и всё вокруг впервые. Ты любопытен, жаден, цепок, прыток, и только позже приходит усталая импотенция: да это уже было… там опасно… куда ж ты из тепла-то?.. А в детстве ты ещё не знаешь, что летать нельзя и что плётка обстоятельств острая. Ты ещё не ведаешь про соломку, и не догадываешься, что прожить тебе предстоит не в сияющей раковине исключительности, а в затхлой тине обыденщины. Детство: теоретически ты можешь всё и пока практически не виноват ни в чём. Пока. Детство: влюблённости, порывы, танцы в лагере, необидные предательства, сумасшедшие открытия, никчёмные подвиги, год за два, а то и за три…» А как позже, набрав силы в художественной школе, Н стал не по годам взрослым, сколько непосильно читал, внимал искусству, писал сонеты, сочинял марши. Перемену в нём отметили все: родители, школа, друзья – это от дерзновенности стать первым, хлёстким, узнаваемым, непроходимым… А ныне осталась лишь сказка о том, как необщительный, самовлюблённый юнец – слезливый, до пятнадцати лет заикающийся в возбуждении, – сумел подчинить волю цели, обстоятельства – внутренней силе, талант – служению единичности. А честолюбие исчезло вместе с невежеством, тождественным слепому зазнайству. Хотя… ведь ещё ничто не потеряно и горизонт чист и всё безысходно лучшее впереди! «Наверняка – подумал Н – где-то здесь должна быть и «та» щелка – конечно! – вон она за грудой седых деревянных ящиков…» Но, прежде чем припасть к светящемуся, как розовый пупок отверстию, он нерешительно замялся, опасаясь, что за шаловливое подсматривание может последовать наказание потерей лет. И тут Н вспомнил, что виртуально блудил на год – другой позже, и соответственно, смотреть необходимо! чтобы двигаться по возрасту дальше. Он пылко бросил выскакивающий из орбит глаз к началу отрочества – там плавали размытые, едва уловимые тени, похожие на женские, впрочем, возбуждающие, подвижные… Плюс воображение. Шарман! «Эге, приятель, а ты куда?!» – Н засунул обратно в штаны дерзко выскочившую головку любопытного, одноглазого чертёнка, и тут же повзрослел на пару лет. Ещё раз: надо двигаться, надо найти себя, своё время, обстоятельства – он рубанул воздух рукой! Так, первый костюм, навязанный родителями для выпускного вечера, фото одноклассницы, которую тискал после бала… Ах, как корыстно он клялся ей в вечности, какие перспективы открывал! Но, не добившись своего… уже не видел это создание никогда. Гад, конечно. Дальше: проба наркотиков, андеграунд, стебало, колбасня, запах богемных помоек, улётная музыка, облёванная кровать, беспричинная злость на всё, разведка границ совести, богатая «волосатая» подруга – вот гнилой шанс выиграть в лотерею, хмарь, туман, солнце – своевременное прояснение. Следом: художественное училище, тупые нелепые штудии, паутина академизма, тлен, натурщицы с пустыми вислыми грудями – спецом ведь набирали некондицию, чтоб не отвлекать творческую молодёжь от подсобок гармонии! А вот в серебряном ведёрке плещутся красноглазые карпы – преподаватели, без пяти минут светила – передвижники, алкоголики и несбывшиеся гении – чему они могли научить?! Хотя, скотина ты неблагодарная, скажи спасибо за то, что какое-то время мог формироваться в среде тебе подобных, студнеобразных астеников! Верно, под портвейн и эти бесподобные вопли в гитарном шмоне: свичча гарэ-э-эла на стале, свичча гарэ-э-эла… Н подобрал с пола свою первую легендарную палитру. На него смотрел, едва пробивающийся сквозь горки красок, молодой человек – автопортрет безвозвратной эпохи. Помнится, тогда он взбеленился: пламенные манифесты, стайная дерзость волчат, торнадо зажравшейся профессорской обструкции, наитие, прозрение, вдруг изжога, опять поиск, новые ушаты грязи, склоки, подсиживания, сплетни… «Откуда, скажите, братья?! Здесь, среди гипотетических гвардейцев совершенства! Или всё-таки – по бытийному факту – гибельных мухоморов?..» Он сел мшистый от пыли табурет, подпёр ладонью подбородок, задумался, ненароком растрогался, улетел… Неожиданно ощутил на губе жёсткие усики, щетину. Глянуть бы в зеркало, чтобы уточнить – где он на данную минуту? Впрочем, нечего здесь и гадать. Вот кирзовые сапоги, фурага, транспарант «все, едрёна, как один!» – то есть это армия. Клуб, тихушник замполит, жизнь вдалеке от устава, столовка с чёрного хода, штабная халява, самоходы, госпиталь, командировки – и всё это как один день! Руки выручили: оформиловка, стенды на плацу, эскизы татуировок, танки, тёлки на вокзале в дембельские альбомы, карточка почётного гостя в чепке, шум учений вдалеке. «Хватит сюсюкать – надоело. Встать! Шагом марш! Есть!.. И «это» мы умеем – честь отдавать, но, товарищи лампасоносцы, тильки взаймы, так скать… Прощай детство, отрочество, юность, школярство маляра, священный долг, прощай оружие, жизнь в кредит, путаница позывов и пепел озарений…» Н намеренно подумал: «Чердаку конец!» Но что же дальше?.. Появилась дверь с табличкой «выхода нет» – значит, туда… Он решительно тронулся вперёд, поняв по одежде, бороде и памятному заусенцу на пальце, что ему уже под тридцать, плюс – минус. Запретная дверь сама собой отворилась – за ней оказалась пустынная, кривая улочка незнакомого городка, трамвайные пути, сквер, крытая остановка, ущербный пейзаж, что-то образцово провинциальное – серединка на половинку. Голимая, сонная двухэтажность, осыпающаяся штукатурка, косые двери, взлетающий чайкой на ветру газетный лоскут – никого… За спиной раздался визг. Это на Н катился старый синий трамвай с весёлым усатым вагоновожатым в окне. Вместо номера на лбу у трамвая красовалась буква «Я», а сбоку болталась безотносительная табличка «будущее – прошлое». Трамвай, изрыгнув: «дзинь!», стал, и Н поинтересовался у стареющей говорливой публики: извините, а куда этот номер идёт? – Вы чито, не видице! – отозвалась помпезная, лысеющая гусыня – в прошлое. «Что мне, спрашивается – подумал Н – там делать? Да и весь этот городишко, не есть ли собственно – прошлое, бесперспективное технократически? Для художника прошлое – лишь трамплин, а предмет его изысканий исключительно будущее. И потом, возьми любой добросовестный учебник истории, да и витай себе в пыли веков…» – Ну что, вы садитесь? – высунулся вагоновожатый. – Да я это… нет, нет, спасибо. Мне надо… одним словом, в будущее – вот! – Тогда ждите, минут через пять будет то, что вам нужно. «Конечно! – обрадовался Н, когда трамвай, огрызаясь, отошёл – мне нужно только в будущее». Он обнаружил за ухом «нашенскую» плоскую сигарету, дерущую до кости, и закурил. «Ух, едрёно! Почище сигары… Тогда, в «подтридцать», после загулов и на такие, порой, не хватало». Что делать? Всякий художник вначале безумно щедр, а потом трусливо – гордо и низко скуп. Итак, будущее… На него стоит взглянуть – это взрывная тема, пророчество цели, освежение перегретого сознания случайным ветерком закономерного…» Сигарета ещё обещала задумчивость, но тут появился красный трамвай с похожим на первого воителем. «Только усы у него – подумал Н – «без двадцати четыре», а у того были «без десяти два». Наверное это братья – близнецы, поссорившиеся непринципиально… Так, но почему он под литерой «А»? Ведь по логике трамвай «прошлое – будущее» должен идти от «я» к «а», то есть от конца к началу. Ведь мы начинаем жизнь с «а», чтобы в конце времени, обхватив за талию «я», сползти по её ноге в землю… Однако, если конец – «я», то он вполне может быть прошлым… или наоборот?.. Подожди, сейчас нет времени на эти кроссворды – потом, может быть, разберусь». – Н ловко вскочил на подножку трамвая, и тот сразу дёрнул. Пассажиры в салоне оказались молодыми и тщеславно молчаливыми. Это старость болтлива, ввиду отсутствия иллюзий и переизбытка опыта, а молодёжь молчалива амбициями – она вроде боится выдать секрет возможности счастья, который по неискушённости, впрочем, не знает. Рядом с Н сопели хиппи, бритоголовые, гопники в серьгах, некие гущевцы, качки с низкими лбами, доступные девахи, ребята с окраин, очкастые интеллектуалы, обезьяноводы, начинающие буржуа – всё то, что те, кто постарше обозначает с шипением: молодёш-ш-шь… Н нашёл единственное свободное место, уселся, начал было думать о загадке пары «А – Я», но постепенно увлёкся предместьями будущего в окне. И не удивительно – обстоятельства жизни там неотвратимо сгущались: здания росли и с каждой минутой добавляли по этажу, мелькали всё более смелые формой авто, одежда прохожих теряла сегодняшний шик и выпендрёж, становясь новаторски – эклектичной. Н заметил, что светящийся табло, показывающее время и ещё кучу вещей, отсчитывало его назад. Ну да, это была набившая оскомину уловка фантастов, рассматривающих время как абсурдную, убывающую категорию – не проведёшь – заёрзал он. Трамвай, между тем, пересёк глобальный военный конфликт: падали небоскрёбы, ревели беспросветные рои самолётов, вертолётов, танков, ракет, живой, неживой силы и прочей хрени… Носились смерчи кишок, костей, мяса, сухожилий – это планета пыталась сплюнуть дрёбанную человеческую сущность, эту мыслящую говном биомассу, куда-нибудь подальше с глаз – в космос! в бездну!.. Но она так срослась с её кожей – внутренностями, что бескомпромиссно и нагло продолжала висеть на губе Жизни недоумённым знаком вопроса. Дальше пошёл пафос новой жизни, возрождения, попыток осмысления реалий… Трамвай захлёстывали волны веры в моральные устои, предназначенность свыше, в здравый смысл, кружилась пеной очеловеченность, накрывала снегом мораль, брезжила победа интеллекта над физиологией. Трамвай несло, несло, несло… и вдруг он резко стал на, кишащем летающими болидами, ветреном, многоэтажном, чужом перекрёстке будущего. Пассажиры смело выскочили из салона и мгновенно растаяли в тысячелюдье… Н подошёл к вагоновожатому: это что – будущее?! А дальше разве мы не поедем? Ведь будущее, предположительно, бесконечно… – Ничего не знаю. Берите, что дают! – любезно ответил тот – выходите, или езжайте обратно! – А когда отправление в прошлое? – Через десять минут. «Ну что ж, т а к о е будущее мне и даром не нужно! – почесался Н – разве во имя вот этого густонаселённого, воющего бедлама мы там у себя пыхтим? Хотя осмотреться можно и нужно. А что ты вообще ожидал увидеть? Райские кущи, густые яблоневые леса, алмазные опушки, самоцветную радугу во всё небо?! Берите, бляха, что дают!» Н вышел и, хорошенько запомнив положение остановки, двинулся вдоль тяжелодышащих, потных витрин сверкающих вертепов… Сотни раз видел он «это» будущее, даже сам его рисовал, потому что именно это просили! И потому что, мозг понимает под перспективой, не поиск и выход на простор, а неизбежность сгущения. Не различимую единичность, а матричную-еби множественность. «Светлое же» будущее пугало торжеством тотального геймеризма: всюду царствовала не то пожизненная игра, не то захватывающая иллюзия игры в жизнь. Кругом – на мониторах, в кафе, в окнах, на крышах, в подземных переходах, в руках у прохожих – выпадали случайные числа, делались ставки, текла кровь из микросхем, дробились виртуальные кости, напрягались рисованные мышцы, то есть шла бесконечная, вещественная битва со временем. Какие-то стеклянные, прозрачные людишки вопили от восторга – отчаяния, пускали себе в висок воздушные пули, сношались с клавиатурой и клятвенно дружили по сотовым. Внезапно тёмное гранитное небо озарилось рекламой, оттуда вниз посыпались вопли архангелов: новинка! новинка! Последнее чудо техники – синтезатор личных ощущений! Теперь игра доступна подсознанию! Играйте собою – с собой! На время рекламной акции – бесплатно! Берите больше, дарите друзьям, знакомым, родственникам! Забудьте о проблемах – их теперь нет!.. «Ага! – кисло усмехнулся Н – кроме одной, как выжить! Заполучив ощущение сытости, ты перестаёшь добывать хлеб насущный, трудности секса напрямую заменяет оргазм – оргазм суточный, засахаренный, а воля уступает место виртуальной вседозволенности, гниющей без действия мысли… И что дальше?! Мгновенный распад личности, совокупности качеств в биологически – инертную, рыхлую массу…» Нечто совсем незапоминающееся насильно шлёпнуло на запястье Н пластиковый браслет с табло: берите, заказывайте приятные ощущения, испытывайте удовлетворённость! Берите и говорите дающим, что ещё не брали!.. Н сдёрнул с руки эту гадость и, не вникая, уничтожил каблуком: «Жрите сами свои идиотские изобретения! Надо выбираться отсюда подобру – поздорову». Он кинулся в направлении остановки трамвая, весь переполненный гневом. «Нельзя жить без противовесов! Общество, личность, психика – это тонкий, едва удерживающий здравомыслие, механизм. Никакая идея, даже самая прекрасная, не может быть доминирующей, кроме идеи изгнания животного из себя. Плюсуя «нечто» к миру, творец обязан думать, как уравновесить его минусом, как нагрузить победителя реакцией побеждённого. Особый случай здесь, когда «нечто» и задумывается, как заведомый противовес к уже ожиревшему безнаказанностью минусу. Что кровь на вкус сладкая и отдаёт металлом, ты не узнаешь, даже выпив литры чужой, а поймёшь это, единственно порезавшись над салатом, и прильнув горячим языком к одной бесценной капле – своей». Трамвай всё ещё стоял на месте, его салон был основательно забит средневозрастной категорией лиц, сытой корявым футуризмом. Дремавший вагоновожатый неожиданно проснулся, дёрнул рычаг – трамвай сделал несколько стремительных оборотов вокруг оси, стал синим. Усы паромщика тут же поднялись вверх, он повеселел: отпр-р-равляемся!.. Не толпитесь граждане у дверей, в салоне свободно! Уступайте места немощным и убогим! Н едва успел заскочить внутрь, и вагон с ускорением помчался поедать время в обратном порядке. Мелькнула третья мировая заварушка, здания постепенно стряхивали этажи, прохожие за окном становились спокойнее, современнее… И, наконец, трамвай вновь оказался на всё той же пустынной улочке некого абстрактного городка. Вагоновожатый рыкнул: кто живёт настоящим – на выход! Следующая остановка – пр-р-рошлое!.. Салон почему-то опустел, образовалась лишь группа благообразных старичков в должностных думах и Н актуального возраста. Он явно колебался: «Что делать – ехать вспять? Будущее мне теперь известно до колик, и кто знает, может быть, прошлое чем-то удивит?» Отпр-р-равляемся!.. Трамвай пошёл под лёгкий уклон: очередное возрождение, восстановление порушенного собственными глупыми руками, вторая мировая мясорубка – оторванные головы, руки, ноги, члены… Кровь ударила в стекло! Потом опять абсурдный энтузиазм бесчисленных перестроек перелицовок, индустриализация, котлованы, подрывы церквей, светлые лица несмышлёных вандалов, гигантские дворцы хамских иллюзий, перевязанные пулемётными лентами звери заполнили салон, кумачом зардели переулки и улицы. Вдохновлённый разбоем народ голосил какую-то белиберду, комиссары в кожанках выбивали рукоятью нагана из жизни интеллект. Газы! Вновь оторванные головы жалобно пялились в окно, повсюду в багряных окопах плавали трупы… Пошли падения режимов, медь оркестров, котелки – фраки, чувственный декаданс, медиумы, кайзеры, цари – псари, сани, лошади, крестьяне, последний кабак у заставы… И вдруг всё спало – вопли, матросня, рыцари революций, энтузиазм масс, детский бред вождей, интервенции тупости, толпы слабоумных, колониальный разбой цивилизации… За окном стало тихо, празднично, покойно и звонко. – Пр-р-рошлое! – возвестил вагоновожатый, и публика покинула салон. – Прошлое такое! И дальше не поедем?! – воскликнул Н. – Опять вы, молодой человек, со своим «дальше»! Чем вас «то, что есть» не устраивает? – рассердился командир – человек в фазе «сегодня» не имеет права оценивать «завтра» или «вчера» категориями удвоения. Ваше «завтра» находится в прямой зависимости только от вашего «сегодня» и «вчера», а «завтра» тех, кому жить «послезавтра» будет зависеть от них самих, но никак не от наших с вами умозаключений – понятно?! Чего вы вообще хотите, чего рыщете?.. – Ах вот как! – будто бы проснулся Н – но, вообще-то, я и не человек ещё вовсе, а пока только художник в фазе «вчера»… – Понятно всё с вами: туман в голове. Так вы остаётесь или едите обратно? У меня, видите ли, нет мнения, как научить художника определённости. Считается, что это он должен учить, после того как сам научится. Причём, учить не прямо, а примером, то есть косвенно. – Знаете, я всё же здесь выйду. Прошлое это, или что, но мне здесь нравится: покоем веет… и бурей, которой управляешь ты. – Ну, пока, молодой гений! И помните: ваше будущее, несомненно, – в прошлом. Смотрите, не заплутайте в понятиях! – Счастливо! – Н резко махнул рукой и, размышляя о словах служителя времени, двинулся в неизвестность. Мечты, видения, грёзы, в окружающем его прошлом, обрели фундаментальную устойчивость бетона, консерватизм кирпича, лёгкое дыхание штукатурки, лоск брусчатки и твёрдую гибкость металла. Н попал туда, куда его стоически тянуло всю сознательную жизнь: перед ним, вокруг него, был «город мастеров» – не по названию – по сущности. А зачем, скажите на милость, изобретать колесо, если принцип универсален?! И он, вывернув шею, раскрыв рот от восторга, принялся шататься по улочкам мечты. Здесь не было ни одной случайной линии, детали дома, декора, крыши, фасада, ни одной дверной ручки, окна, козырька, фонаря, лавочки, балкона, ни одного общественного или жилого здания, площади, кафе, магазинчика, не прошедших через золотые руки мастера – творца. Н наслаждался плотной маломерной трёх – четырёхэтажной застройкой, чередованием клумб, газонов, особнячков, детских площадок, скверов, прудиков, спортивных комплексов, аллей, фонтанчиков… Его умиляли продуманные дорожные развязки, мягкие, «человеческие» лестнички, крылечки, терраски, а ближе к окраинам пробирали до мурашек, соразмерные идее разумности, фабричные корпуса с опушкой подъездных путей и складиков. Вот именно! Архитектурные стили навязаны обществу скорее подслеповатой, скороспелой глупостью, нежели разумными внеабициозными потребностями. Человеку следовало остановить свои вкусовые, личные, социальные потребности на поэзии среды, близкой к модерну, модифицируя их эволюционно, а прозу конструктивизма – раз без неё никак! – делегировать производственным строениям, склонным к упрощениям. Вот ключ к потаённой дверце, за которой находится «завтра», ибо если «сегодня» мы становимся рабами делания «чего-то», то упускаем, в результате, самих себя как цель. Современный индустриальный прогресс сходен с раковым новообразованием, и шишка внутри растёт впустую… Это обусловлено тупой, непонятной энергоизбыточностью сознания человека вообще, вкупе с чрезвычайной скупостью его тела на усилие. Это производное детской жажды гротеска, перелива эмоций, гигантомании желаний, несоразмерных самодостаточности жизни. Мы не умеем жить, наслаждаясь воздушным аскетизмом – умеренностью, не парализующими волю, а зовущими на незаселённые просторы духовного… Мы не наполняем досуг движением, творчеством, стремлением жить более качественно и неустанно работать, превращая прозрения одиночек в условия красивой жизни масс… «Я хочу з д е с ь жить и умереть счастливым! – не без влияния головокружения подумал Н. – А мораль, порочные устои, условное добро – зло, звериная агрессивность, вообще этическое в новых декорациях эстетического, останутся такими же, какими были всегда?! И тюрьмы, армии, ядерные полигоны, засранцы – президенты, язвы общества, алчные буржуа, хронофаги – болтуны, задорукие лентяи – они, что, спокойно перекочуют сюда?! И мозги – мозги обывателя! – с их рабской, животной рефлексией останутся такими же! А наплевать! – витийствовал наш герой – пусть попробуют гады в ы ж и т ь в моём очеловеченном мире, пусть согласятся с произволом творца или исчезнут из этого методологического рая навсегда! Лихо?!» Трамвай «в прошлое» на самом деле доставил его сознание в будущее. Таковы, видимо, парадоксы художественного сознания. Путаница – скелет пространства жизни творца и ясность состоит только в том, что эстетическое – он ищет в прошлом, этику воспринимает через своё настоящее, а будущее для него – согласие с правом л ю б о г о человека на движение вперёд, на синтез конструктивного из вандализма времени. Н, смешавшись с розовощёкой журчащей публикой, стал плавать по магазинчикам, клубам, барам, пиццериям, кафешкам, он нырял в спортивные залы, бассейны, сауны, уходил с головой в стадионы и кубки. Он заглядывал в мастерские собратьев, изливал там высокие чувства и вино, он нюхал, будто цветы, новые книги в лавках, легко сходился с людьми, женщинами, детьми. Он живописал в поэтическом скверике острые прозрения творца, он любовался закатом на озере, растворяясь, лежал в траве, жарил шашлыки, играл в духовом оркестре, забирался с этюдником в горы. Он скорбел, терзался, вспыхивал и тлел, он чувствовал, что не зря живёт, и что вообще – жизнь не зря… «Затем и сон дарован нам природой, чтоб дорожить придуманной свободой…» – написал он как-то для одной прыщавой зазнобы классе в седьмом.

А день, тем временем, мокрым слепым птенцом пробивал нетвёрдым, сопливым клювиком чёрную скорлупу ночи… Ему нужно было жить, искать непривычное и утверждать обыденное. День есть наказание ночи, день есть свобода тела в тесной клетке ума, день есть!