Азбука Сотворения. Глава 4.

Тут, как писали в старых книгах, эмблема вот-с какая – ка-ка-я… Моментально, лапидарно, дискурсно – так, чтобы не крыть коричневой, или какой ещё, краской светлое настроение наших путешественников. Эмблема, стало быть, такова: ясно, что места обозначенные, вроде неких трофических язв, потому и зовут их обидно – отхожие. Ясно также, что отношение к ним повсеместно плёвое, и ждать там фикусов в хрустальных кадках между позолоченных, озонирующих стульчаков, по крайней мере, преждевременно. Хотя! – воскликнем – разве не для животворной радости они нам спущены?! Оттого рвётся наружу ещё один вопль: неужели места эти призваны наносить личное оскорбление неоправданно обобщённым напоминанием – я, ты, он, она – только прямоходящие животные, то есть скоты! Неужели должны мы вылетать из них, будто из преисподней, стряхивая со штанов и туфлей известно что?.. Неужели после подобного унижения можно не кривя душой называть себя «человеком, который звучит гордо» или, что вообще дико, неким божьим промыслом?! Неужели допустимо, пройдя эти очередные, ежедневные круги ада, положить горячую ладонь на плечо возлюбленной и, глядучи в даль, молвить: я люблю тебя – ай лав ю! Я люблю мир, человечество, прохожих, всё сущее, заполняющее объём, и неживое, исполненное скрытого смысла… И уж тем более, наверное, кощунственно взять да и огреть с амвона: а бог всёжтаки есть! я верю! верую – веру’ю… Потому что после иного сортира гораздо логичнее утвердиться в существовании и могуществе – верно! – дьявола. Приходится констатировать определённый разрыв между теоретическим, поэтическим человековедением и его фактологическим содержанием. И поскольку, обращаться к разуму тех, кто снимает мзду с большой и малой нужды – всё одно, что беседовать с деревом, то остаётся скромно попросить того, кто эту мзду исправно платит – чисто по-братски! – быть повнимательнее к тому, кого он никогда не увидит, но кто обязательно столкнётся с «чёрной дырой» его неприглядной совести. Здесь в конце пассажа требуется какой-нибудь убийственный, радикальный афоризм. Например: пока человек не решит проблему утилизации продуктов своей идиотской и разнообразной жизнедеятельности, ему категорически запрещается! называть себя примерным сыном матери – природы. Тихо, тихо, тихо! Без рук!.. А как же ему тогда представляться, скажем, на воображаемом межпланетном конгрессе «по проблемам бурного прироста эффективности интеллекта»? Пожалуйста: засерей. За-се-рей… Ещё раз прости, художник, что отвлекаемся на раз-но-го рода сопутствующие сюжету мелочи! Тебе что ли необходимо дополнительно внушать «ненависть» ко всеобщей понижающей животности?! Ты и сам ею, кого хочешь, достанешь…

Наконец творец и муза без особых неприятностей собрались, чтобы с более или менее чистыми руками и душами отправиться вперёд – на авантюру. Н попытался взять Л под руку, но идти так по узкой тропинке, зажатой полыхающей клейкой листвой, было неудобно, и далее он лишь помогал ей в местах близких к вопросительным. Неподалёку от башни они обнаружили летнее стойбище бомжей: мусор, бутылки, тюфяк, кострище, намёк на шалаш, то есть следы пребывания, и… сброшенную ими при линьке одежду. Н заметил, что забраться сюда могли лишь романтически – вскормленные натуры, искренне побирающиеся «в сезон» среди толп курортников, что они, возможно, были существами с воображением, случайно выбившимися из колеи. Что они по вечерам при свете робкого партизанского костра пели человечьими голосами минорные вирши об утробной кручине, ели печёную картошку в мундире сивухи, утром слизывали нектар росы с лопухов на опушке, и вообще жили здесь вольготнее регулярных людей. Далее он пустился рассказывать забавные эпизоды из жизни этих животных, описывать их повадки и нрав, подробно нарисовав сцену у моста из первого дорожного сна. И добавил также, что для него вообще самое интересное в городе – наблюдать за живыми существами: кошками, собаками, птицами, а когда их нет в поле зрения – за прикольными людьми. Которые, впрочем, прикольны все… Л пыталась найти в этом цинизм, но он возражал, что здесь больше поднимающего любопытства исследователя, хоть как-то его примиряющего с невразумительными деяниями тех же людей. И что через невнятицу, чередование их лиц масок, поз, реплик, гримас чванства, общих телодвижений, он понимает, извиняя, весь совокупный вещественный хаос человеком порождённый. Что «смотреть» не такое уж большое злодеяние на весах личности, чем, скажем, «ненавидеть». И потом, рассматривание – анализ, в конце концов, – это прямое поэтизирование, через гиперболу, движущейся перед его глазами жизни. И что он, не попросту убивает время, смеясь над слабыми, а пытается найти собственный ответ на частокол вопросов, сооружённый перед ним обществом. А на очередное наивное женское: «Зачем! ему это надо?!» – пришлось отвечать лаконичным, многозначительно упрямым: «Надо!» И уже которым по счёту «туман скоро падёт – потерпи», что ещё больше добавило тумана в обычный диалог двух необычных людей. Эх-х, да и не надо бы вовсе – не надо бы ершиться, витийствовать, злословить, если бы стать таким же чистым, прозрачным, бездумным, как этот певучий весенний лес! Только воистину «как»?!

А лес сверкал, лес дышал, лес двигался и незаметно для себя жил: деревья, словно новобранцы после бани, казались пока совершенно одинаковыми, лишёнными индивидуальности, насильно одетыми в хаки. Рядом с тропой, среди почерневших неровно, кое-где с оттенками прошлогодних листьев, контрастно простреливали в воротничках изумрудного бархата нежно – фиолетовые цветочки, крутые павлиньи хвосты неожиданных трав, колючек, облака бойкого подлеска. Едва проснувшиеся, но уже дурманные почки рододендрона навевали те самые предания, где герои теряли бдительность, ориентацию и забредали в ловушки фантасмагорических приключений с кровью – любовью и, воплощённым в хитрых перевёртышах, вселенским злом.

Винные пары отпустили – растворились в воздухе, идти стало легко и приятно. Н и Л по крутому склону спустились в долину к речушке, напоминающей скорее не слёзы, а чуть капризные, девичьи переливчатые желания. На волнистой полянке у входа в ущелье туристы решили передохнуть, так сказать, для порядка. Дышалось просторно, легко и… сначала не спорилось. Над головой различимо гудели провода высоковольтной линии. Н вслух вспомнил вчерашний шок у моста и то, как его неотвратимо понесло на набережную к Л. Она же необидно подтрунивала над самой возможностью некой особой сверхчувственности, пытаясь объяснить удачное провидение математической мифологией понятия «потом». К примеру, во снах человек, опосредуя невротизацию, моделирует десятки комбинаций поведения, реактивности, прогнозирования, рефлексии, и некоторые из них, по закону случайных чисел, проявляются отдельными штрихами в реальной жизни – вот был ещё случай, и ещё, и ещё… На это Н, принципиально не споря, положил тезис о том, что творец волей – неволей постоянно находится в состоянии интуитивной чуткости, острого вслушивания – той же самой невротизации, предопределённой его биологией и топонимикой постоянного поиска идеала. Ленивый конфликт двух равноценных правд был вскоре исчерпан, и оппоненты вдохновенно бросились поедать штучные эстетические деликатесы.

Обстоятельства пути изменились теперь «до наоборот» – из чердачной мастерской живописца Н и Л попали в цокольные чертоги скульптора. Здесь было на что посмотреть: тысячелетиями тысячелетий мягким резцом воды природа наворотила сотни абстрактных композиций из ломающегося во всех направлениях известняка, гроздьев самшита на скалистых берегах, ползучего пушка мха, орд булыжника, посечённых валунов и тёмных зеркал в любых сочетаниях форм. При желании в пенных глыбах камня можно было рассмотреть фигуры диковинных животных, чудовищ, отпечатки ликов уродливых бородавчатых великанов, сверкающие белками глаза неолита, неоконченные этюды поборников реалистической школы. Единственно, с чем было туго, так это с этнографической подкладкой. Нет, и орлы парили в поднебесье, и скала согнулась дальше над водопадом, и в звуках воды явно слышался то плач, то смех, то членораздельный шёпот эпох в кольце загадочных междометий и восклицательных знаков… Н-но, какое дело двоим – сейчас сосредоточенным на сочинении себя – до других, некогда в этих декорациях поэтически бузивших?! И пока Н и Л спускались падающей тропой от водопада к водопаду, ни у него, ни у неё даже отдалённо не мелькнуло в глазах чужой, навязанной рифмы, так как своей хватало под завязку.

Впечатления сыпались обильным дождём и они, перебивая друг друга, спешили поделиться очередным прозрением, открытием, спазмом восхищения. Подобное случается на дельной художественной выставке – некий впечатлительный гражданин, поэт в душе, увидит вокруг столько ценного, интересного, сколько не мечталось вложить в артефакты самим демиургам, при всей их скрытой амбициозности. Что верно, то верно: хороших зрителей – сотворцов количественно много меньше, чем хороших художников, если их, в свою очередь, не считать за зрителей. По ходу стало возникать население, так же страждущее прекрасного, которое и подёрнулось вмиг коростой одичалого восприятия: пэт-бутылками, фольгинированными пакетиками с выгоревшей краской, покачивающимися в воде сигаретными «бычками», тотемными ленточками на ветках. А когда и миниатюрными женскими трусиками, салфетками с сомнительными запятыми под укромненькими кустиками… рвотными запахами и даже драными башмаками на вершине сухого деревца – ну вот, можно сказать, дома. Полюбовавшись крупным водопадом, густо засиженным исследователями, Н и Л лесной колдобистой тропой выходили в свет – не высший, ни белый, ни божий, едрёна, а так сказать – «привышный». Внизу, у скульптурной загогулины последнего водопадообразного переката, происходило движение «тетерь», то есть – тех, кто не рискнул идти выше. Разливалось мутное «вино», звенели пьяные голоса, курчавился простонародный юмор, велась фотовидеосъёмка, мухоморские дети носились, визжа, жарились куриные ноги, «мьясо» и прочее. Намечалось и шло глубокоэшелонированное – насвежемвоздухезнаешьблякакжратьхочется! – разнообразное по форме и однообразное по содержанию чревоугодие.

Можно было с чистой совестью закрывать список достопримечательностей – ан, нет! Дальше, у волглого экзотического ресторанчика, покрытого почтенным пенсионным самонаплевательством, Л кольнула взгляд груда строительного мусора «на задах»: куски искорёженного бетона, толчёная штукатурка, искры стекла, мятые кирпичи, обглоданные шлакоблоки и много ещё чего «хорошего» в состоянии ущербного небытия. Она, морща носик, потянула Н за рукав влево, чтобы не дать ему заметить непорядок справа, но куда там! Он в слёзном умилении уговорил её полюбоваться, как сам зрелище обозначил, урбоидеофреническим садом камней школы шизо… «Подумай! – взывал он, – скоро эта куча обрастёт хвощём, кореньями, бурьяном, и подле неё можно будет соорудить из грязных опалубочных досок ритуальный помост, дабы созерцать в средоточении покоя всепоглощающий бег времён…» За это вольнодумство Н получил лёгкий тумак и, воспользовавшись поводом, тут же предложил посетить другой сад камней, но местонахождение его пока скрыл. Они выпили по рюмке вермута, по чашке кофе в больном весенней хандрой заведении напротив ресторана, просмолили впечатления и, умыкнув случайное такси, поехали в город. Сели совсем рядом, пытались о чём-то говорить, но, видимо, ещё не совсем отошли от сутолоки восклицательных знаков в пути, и поэтому вскоре притихли. На невинное: «Куда мы едем?» музы, – Н обнял её за плечи, уткнулся носом в горячую шею и стал наслаждаться гибкой близостью выцарапанного у морозной вечности человечка…

Что такое влюблённость – грипп, простуда, воспаление лёгких? В ранней молодости – да, но прими микстуру интимной близости и сразу почувствуешь, что температура загадки критически упала. Только позже, с упорством приговорённого к жизни, ищешь ты по юдоли драгоценные микробы перманентной горячки, наполняющие каждый атом твоего холодного тела метафизической реакцией выделения тепла из внутренней необходимости быть нужным кому-то ещё во вне – тому, кто будет для тебя тайной всегда.

Когда такси остановилось у какого-то нелепого памятника между курортным парком и украденным из жизни пансионатом, Л пугливо мотнула головой: дескать, чего ждать – очередного подвоха?

– Пойдём. – Н, расплатившись, потащил встревоженную музу к руинам.

– Опять идеи, сюрпризы, экспромты… Что мы здесь потеряли?

– Не волнуйся, всё будет прекрасно в прекраснейшем из миров. Там есть лавочка знакомая мне с детства – посидим, отдохнём после похода, покурим. Мне… нам нужно встретиться с одним интересным человеком. Он должен подойти.

– У тебя с ним встреча – во сколько, кто он?

– Занятный старичок, мой старинный знакомый, а вот во сколько?.. Это неважно, он обычно ближе к вечеру здесь гуляет, так что подождём наудачу. Подождём?

– Как скажешь.

Виляя по дорожке, они неспешно вышли к лавочке перед сложенным пополам угольным театром.

– Ничего не скажешь, хорошее место для отдыха… – Л поёжилась, озирая эпический разор. – Не расслабляться, а плакать хочется, впрочем, любопытно.

– Присаживайся. – Н потянул её за руку.

– Подожди, я хочу посмотреть. – Она медленно пошла мимо развалин, пристально созерцая эскизы картин отшумевшей жизни.

Н они уже не коробили, и он, усевшись на лавку, протяжно закурил. Наблюдая перемещения Л, он думал: «Она смешная, и за ней, не то что интересно «следить», как за другими, а попросту весело и прикольно. Вот голову склонила, что-то выискивает, думает, наверное, вспоминает по аналогии… Ага! Ухо потёрла, наклоняется, заглядывает под сгоревший рояль – разве не смешно? Почему я сразу этого не заметил… Был увлечён другим, азарт парализовал наблюдательность. Так, нос кулачком теребит – негодует? Либо, будто в музее, воспринимает смерть как обязательную неизбежность, и чем далее по времени от «сейчас», тем более справедливую. Да, вот этот живой человек – теперь твой! – разве не смешно? Подойдёт дед или нет? В любом случае придётся рассказать ей балладу не только о горящем инструменте, но и о временно ослепшем настройщике гармонии. Собственно, никаких неприятностей ей это не сулит – помыкается с моим радикализмом некоторое время, а потом… Потом ситуация легко и красиво разрешится, я уверен! Что должен художник? Брать и делать – всё! Ага, ежу понятно, после того, когда станет ясно «что?»… С «зачем?» вроде бы уже разобрались – надо! Ещё вопросы есть? Вопросов нет – единственно, остался махонький – как?!»

– Как отдыхается? – За спиной стоял Д. – Привет!

– По разному… – Н, улыбаясь, встал и пожал ему руку, – привет! С тех пор как ты подбросил мне уравнение со многими неизвестными, приходится отвечать так.

– Любуешься музой?

– Угадал.

– Значит, с одиночеством покончено?

– Думаю, да.

Они присели, дружелюбно помолчали…

– У тебя глаза изменились.

– Разве?

– Они светлее стали.

– Давно зеркала не видел, поэтому не могу судить.

– Хорошенькая, ум чувствуется… А мне с женщинами не очень везло: сначала ошибался, потом поиск недостижимого опреснил жизнь. Теперь я знаю, что надо ставить «свою» жизнь выше творчества, а его – выше всей остальной жизни, но мне это кредо теперь уже ни к чему. Нельзя поиск идеала поднимать над существованием, иначе оно превращается в методологический абсурд, что параллельно ведёт к уничтожению самой идеи. Ведь мысль разыскивается не в вынужденном блуждании по себе, а во время движения самой возможности мыслить по неудобству внешней модели. А как выяснить степень неудобства, если не жить полноценной, смелой, красивой жизнью?! Со сноской, понятно, на особенности личности творца и пульсацию его вдохновения. Никак не выяснишь, потому что дальтонизм – это не зрение, а только искажение, и мне до последнего казалось, что наиболее правильное. Хотя, может быть, так оно и есть, но мне не удалось доказать правоту личной неправильности – пока, по крайней мере. Когда вы познакомились?

– Вчера. После разговора с тобой я бродил, запутывал следы, полубредил, вышел на закат и увидел собственный рассвет.

Л стояла метрах в тридцати лицом к ним, обхватив плечи руками, но, казалось, она никого не видит. Н призывно махнул ей – она, будто выходя из мглы, сделала шаг вперёд, постояла ещё немного на фоне разбитых декораций первого акта и неуверенно подошла. Мужчины встали.

– Знакомься… – Н тронул Д за плечо, – Л.

Старик протянул ладонь:

– Д… – помялся секунду и, кашлянув, сказал, – кх-х, сразу попрошу об одолжении.

– Пожалуйста. – Л подтянулась.

– Давай говорить друг другу «ты».

– Неудобно как-то, – она развела руками, – впрочем, я не против.

– В ногах правды нет. – Д приглашающе кивнул на лавку.

Садясь, Л пыталась спрятаться за Н, но старик каким-то неуловимым движением усадил её посередине. Со стороны трио выглядело великолепно: опытная, тонкая женщина с поднятой головой в обрамлении прямых крепеньких бородачей – белого и чёрного.

Л, показывая, что она не из робкого десятка, прервала вдумчивое молчание:

– Может быть, у вас какой-то частный разговор? Я могу погулять…

– Секретов нет, – старик провёл рукой по морщинистой шее, – или есть, что скажешь, сынок?

Л вздрогнула… Д это заметил и, конфузясь, добавил:

– Сынок – это лишь форма обращения, и ты для меня, соответственно, дочка, если разрешишь, конечно?

Л могла ответить путано, вежливо, пространно, витиевато, но она, внезапно почувствовав родственную близость к этому, невесть откуда взявшемуся, приятному человеку, только взяла с его коленей сухую бронзовую ладонь, пожала её своими двумя и уложила на место. Н где-то широко и безадресно витал.

– Так что с секретами, сынок? Как будто ничего не слышит. Ничем он тебя, дочка, особенным, таинственным не пугал?

– Я не из пугливых, да и не было ничего такого шокирующего – только прозрачные намёки.

Она, кажется, едва заволновалась. Тревога двигалась внутри, пытаясь прорвать оболочку, но что-то тихое, спокойное, плывущее из головы, в несколько секунд уняло дрожь.

– Понимаешь, дочка, священная обязанность любого художника в отношении себя – «организация» сопротивления всевозможной дряни вокруг: моральной, эстетической, физиологической, или «оказание» сопротивления, если не хватает сил на обобщения. Талант сам по себе – холодное оружие, и, если он служит только носителю, то, хаотично двигаясь внутри тела, – от суеты желаний к тщете усилий – может нанести творцу непоправимые, рваные увечья, и как следствие – смерть, физическую или духовную. Художник – полководец идей, он самозабвенно несётся на крылатом коне впереди войска потенции, состоящим из разношёрстного сброда реализации. Его клинок в выброшенной вперёд руке указывает направление движения, и, стремясь за творцом – консолидируясь, сброд обретает литую целостность силы…

– Движения куда? – Л откинулась назад.

– Вперёд, в будущее.

– А не правильнее ли повернуть клинок таланта непосредственно на дрянь, и, рассекая её на куски, предоставить возможность более слабым для целого, поучаствовать в очищении от частного?

– Ты подразумеваешь – внушить ненависть к погани, убрать отбросы, создавать прекрасное, творить добро, построить лучше, переучить на идеи морали – так должен проявлять себя художник? Но это и было всегда: он исполнял роль дворника в душах, но вот – напротив хотя бы, разве его бессилие не наглядно? Это потому, что его количественно не хватает на всю сумму производимой мерзости, памятуя также и о толике собственной… И потом, идеалисту «от совершенства», действовать теми же методами, что и зло, то есть насилием – значит, непреднамеренно вооружать его фактором философской значимости, при его значимости лишь ситуационной. Впрочем, нельзя, выдвигая идеи, веничком стряхивать их на головы людей: у-тю-тю… будьте терпимыми, добрыми, сильными, трудолюбивыми, эстетически развитыми и так далее – это поповство, уже доказавшее свою недееспособность. Компромисс, мне кажется, в неагрессивной, терпеливой и одновременно фанатичной наступательности таланта по отношению к бездарщине и борьба с крайними проявлениями идиотизма в обществе. Если бороться с идиотизмом «вообще», то нужно бороться напрямую со всем обществом, что само по себе позволительно назвать крайним идиотизмом. Я не заговариваюсь в полемике? Так вот у Н – нашего скромно помалкивающего избранника, есть в арсенале замечательный инструмент, дающий возможность непосредственно изменить эстетическое л и ц о – признаемся, не самое лучшее лицо – н е к о г о м и р а. То есть сделать ему пластическую операцию, но наш герой ещё не определился в личных притязаниях на размеры в слове «некого» и обоснованности метода прямого действия мечты.

– Какой инструмент ты имеешь ввиду, отец? – Л провела взглядом по лицу Д, отстранённости Н, равнодушной боли руин.

– Вот этот карандаш… – Творец извлёк из кармана светящийся ощутимой силой стержень.

– А что он способен делать?

– Сам по себе ничего, – Д хрустнул косточками пальцев, – но в руках мастера, его горящего воображения он способен на многое.

– Я видела этот предмет и, казалось, знала его назначение, но оказывается за ним есть ещё что-то…

– А что ты знала, дочка?

– Ну, что с его помощью можно создавать великолепные портреты…

– Портреты?! – Д попытался заглянуть в глаза Н.

– Отец, позволь задать коварный вопрос? – Тот закурил. – А что, если я, намаявшись самоедством и не найдя в себе сил, ответить на вызов гармонии, возьму, да и попросту употреблю возможности инструмента для удовлетворения личных амбиций? Обогащусь, создам свой уютный мирок, отгорожусь от убогой действительности с её мелкой нуждой мелких людишек, стану в нём нагло, и надо сказать – законно, блаженствовать? Или так: заверну карандаш в кусок вон той грязной газеты, подойду к одному из страшных зелёных мусорных чудовищ, брошу в него свёрток с проблемой, уеду домой и забуду навсегда сумбур наших с тобой речей, попыток соединить несоединимое? Ты, наверное, не ожидал услышать от меня столь страшные для тебя откровения?

– Скорее наивные… – Д пребывал в совершенном спокойствии духа. – Если бы ты сейчас этого не сказал, то я бы подумал, что ты об этом подумал, но промолчал в силу слабости. Умная вариантная откровенность – признак того, что ты не розовый щенок на голубой попоночке, а настоящий боец готовый к настоящему поединку с собой, одновременно понимающий и последствия поражения. Да, наш враг – хаос – сильнее каждого из нас, но он слабее гармонии и непременно рассыплется в прах от одного только намёка на то, что мы его не боимся, что мы не боимся рискнуть изменить свой мир. Итак, ясно, что бы ты ни сделал – ты это сделаешь для себя, я знаю. Вопрос только в том, «что конкретно» понимает настоящий художник под собой – бренный мешок костей и внутренностей, которому надо плодиться, жрать, прости, дочка, пьянствовать, смердеть, овеществляться подобно последней твари… Либо это мощный невесомый дух созидания, страждущий тотально талантливой жизни, где он только и может быть по-настоящему счастлив. Ты проницателен и знаешь, что от мира нельзя отгородиться напрочь, ибо исчезает подлинный стимул развития души, а за этим вскоре начинается и обезвоженный распад из-за нарастающей скуки желаний.

– Но вот представь, отец, – мир уже прекрасен! – разве это не скучно? Ты предлагаешь мне сделать ему пластическую операцию, одновременно предостерегая, что могут исчезнуть мотивы движения вперёд – как разрешить это противоречие?

– Ты знаешь ответ лучше меня: призвание внутреннего инструментария творца – поиск, и «завтра», когда с установок «сегодня», жизнь станет лучше, ты непременно найдёшь возможность работать над «послезавтра». Ведь, фактически, тогда только работа и начнётся – не сегодняшняя работа врача «скорой помощи»: латать, прикрывать, замазывать трещины ущербного мироощущения. То есть делать не из… – хорошо знаем чего! – конфетку, а делать из хорошего – лучшее.

– Милые, благородные кавалеры, объясните вы мне, простой не шибко творческой бабе, что можно сотворить с помощью этого карандаша?

– Вот именно это я и сам хочу поточнее прояснить! – Теперь уже Н безуспешно пытался заглянуть через глаза в душу старика… – Понимаешь, девочка, Д всю жизнь работал над этим изобретением, даже проектом, но сам им распорядиться не может в силу, как он сам утверждает, недостаточной компетентности, исчерпанности, или, скорее, уверенности в том, что есть некто более способный воплотить мечту о гармонии. Возможности и энергия карандаша умножаются многократно личной ненавистью его обладателя ко всей этой визуальной мрази, а также наличием у него некой группы поддержки. Для осуществления гипотетического «преображения», то есть для одушевления инструмента он выбрал меня – иначе, передал мне эстафетную палочку, которую условно можно назвать «волшебной». Но проблема в том, что у меня нет, какой бы то ни было возможности «освоения» инструмента, изучения его свойств. Всё что я могу – взять и сделать! Но «что» я могу сделать – мне неизвестно, так как знание уничтожит сам инструмент, а он абсолютно уникален, то есть невосполним. Если я ошибусь в себе, то рухнут ожидания Д, будет поставлена под сомнение моя уверенность в себе и в очередной раз будет доказана проклятая неизменность – даже низменность! – мира человека. Такая вот наглая заявка на величие. Правда, вон там – среди облаков появится ещё одно – облако воспоминаний о которой уже утраченной надежде… Передо мной стоит проблема: я должен быть не просто уверен в правильности того или иного своего решения, а обязан быть уверен в решении своей правильности. Такое вот долженствование…

– Верно, сынок, и больше мне добавить нечего. Ты уже не одинок и силы твои множатся, но их, скорее всего, недостаточно для решимости – нужно ещё что-то, кто-то – ищи! У тебя впереди вечность, но ты не сможешь ждать и минуты, когда поймёшь, что пора. Пожелаю тебе удачи, а вам обоим чувства полёта – всё у вас впереди, всё у нас впереди! – он встал. – Дай я тебя поцелую дочка… – и чмокнул её в чуть сморщенный от раздумий лобик. – Не оставляй его одного, помоги ему. Речь не о том, что нужно бросить всё и бредить вселенскими проблемами – нет! Гуляйте, пейте вино, любите, вдыхайте весну, а решение непременно отыщется естественным образом, потому что оно где-то рядом – невидимое и вещественно неоспоримое, как точная мысль. Только напряги глаза – и настанет час триумфа. Не буду больше вам мешать, докучать заумной болтовнёй – ещё свидимся… – Д пожал руку Н. – До встречи! – И мягко исчез в зелёном лабиринте курортного леса.

– Ну, вы даёте, мужики, покой вам только снится! Кто он – чудак, сумасшедший, гений?

– Наверное, поэт, со свойственной поэтам непреодолимой навязчивостью… И творец, и мыслитель – всего понемногу, и точно сумасшедший, если считать нормальными тех, кто органичен в этом безумном мире.

Л с жадностью закурила.

– Так вот что ты с упорством, достойным лучшего применения, скрывал от меня – у тебя здесь появилась миссия?

– Ненавижу это слово. Давай будем называть это задачей. И что ты теперь скажешь?

– Дед, пожалуй, даст тебе фору в последовательности и упрямстве.

– Я думаю! Какой у него опыт борьбы за себя…

– А мне сначала показалось, что всё дело в какой-то тайной, родственной связи между вами, ведь вы неуловимо похожи. Но потом мне стало ясно, что между вами существует определённый творческий сговор и мне в нём отведена особая роль.

– Вчера именно здесь Д заметил, что у меня в глазах нет любви, и поэтому я слаб, но судьба подарила мне тебя, твою силу.

– Надеюсь, ты не искал любви в связи с некими идеями?

– Нет, конечно, всё случайно… и закономерно на весах судьбы. Пойми, я просто встретил тебя, и к чёрту задачи, любые карандаши! Теперь главная моя идея – необходимость тебе.

– А ты мне нужен, и я к тебе, кажется, привыкла. Да! Послушай, хитрец, а твоё дьявольское мастерство в портрете случайно не связано с необычностью самого карандаша?

– Отвечу убедительно чуть позже. Ха-ха! – Н задиристо рассмеялся.

– Хорошо, тогда растолкуй популярно, чем этот карандаш хорош?

Н выбросил из инструмента почти невидимый лучик и энергично набросал волосяной остов сгоревшего театра. В воздухе, на фоне мутноглазой тучи повисла сложная конструкция, напоминающая трёхмерный компьютерный чертёж. Потом он наполнил плотью несколько фрагментов здания и тут же убрал всё, оставляя в сознании Л подобие сна: было – не было… А если и было, то что?!