Азбука Сотворения. Глава 5.

– Сложная вы публика – художники! – Не унималась провоцировать Н на самораскрытие Л, сама взвинченная птичьим гомоном пополам с парным, тёплым воздухом обновления. – Вам надо верстать учебники под себя, потому что иные – полярные или компромиссные мнения – вас, похоже, не интересуют.

– Абсолютно не интересуют! – Дерзко хохотнул Н. – А публика мы не более безотносительно сложная, чем все остальные… Дело в том, что обыватель рано или поздно настолько возмутительно привыкает к дерьму, и так нагло навязывает всем эту свою привычку, что лично мне именно этим он откровенно противен в массе. И почему я, в этом случае, должен интересоваться его мнением или его «слушать»? Увольте! Ибо самодурство – да нет, конечно, произвол! – истинного, ответственного творца – совершенен. Точка! А кто с этим не согласен – мой идейный враг, ну или «помягше» – противник.

Плавно перейдя на более лёгкие материи, они крутым серпантином спустились к проспекту, хлебнули в кафетерии сочку с пирожными и вышли, как было задумано, к морю. По набережной гуляли дородные ленивые курортники, кое-кто лежал на гальке под зонтами, укрывая одну часть отбеленного за зиму тела от наскоков бриза, а другую упорно пытаясь подставить солнцу. Рыбаки на буне азартно дёргали пустыми удилищами, собака гонялась за чайками, старик уснул над книгой, ребёнок строил микрокосм на мокром песчаном языке – идиллия… Стеклянная прозрачная поверхность моря незаметно соединялась с мутным у горизонта небом – поэтому иносказательно в нём можно было искупаться, что Н и предложил… Они подошли к самому обрезу воды.

– Ты что, в самом деле, хочешь рискнуть? – Л, присев, набрала в ладошку тридцать грамм чьих-то холодных слёз. – Бр-р-р! Просто лёд…

– Да какой же это лёд?! – Н, окунув руку в воду, провёл ею себе по лицу. – Градусов шестнадцать, а то и более – можно рискнуть! Незабываемые впечатления нам обеспечены.

– Ага, и воспаление лёгких в придачу!

– Давай соблазнимся… – Н, часто моргая, бисюком заглянул в глаза Л. – У тебя же купальник с собой – верно?

– Что я с ума сошла! – Поёжилась муза.

– Я тебе говорю: это совсем не страшно – нужно только здесь у берега «мырнуть», побарахтаться немного, а потом в раздевалке можно купальником растереться и быстро одеться. Решайся!

– Решайся – не решайся… Ты же не отвяжешься! Ничего себе «спутник жизни»: то ноги по горам ломай, то мир переделывай, то закаты догоняй… Теперь новое дело: строго добровольно получи менингит!

Впрочем, соблазн неизведанного оказался настолько велик, что секунду поколебавшись, Л, благоразумно кудахтая, отправилась переодеться к казни. Н же, смело сбросив на берег одежду, стал пока глиссировать по воде плоские камушки: раз, два, три – облом. Раз, два, три… пять… семь – уже дело. Иных смельчаков обменять здоровье на «безумство храбрых» в округе почему-то не замечалось. Продолжая бурчать под нос проклятия своей уступчивости, вернулась Л. Она как-то с чувством шлёпнула оземь сумку, одежду, сбросила туфли и, сердито изготовившись к концу, пошла крупными мурашками…

– Смотри, волосы дыбом встают! – Она обиженно показала Н руку.

– Какие волосы! Нет у тебя никаких волос – где они?! – Изображая дурачка, он пытался внушить музе решимость.

– Что я тебе плохого сделала? Отпусти меня, слышь, подобру – поздорову, отпусти, а…

– Назад хода нет! Разведчики совершенства безжалостны, безбашенны и бесстрашны – пойдём. Смелей!

Н крепко взял Л за руку и, прилагая некоторое усилие, потащил её в неподвижно смеющееся море.

– Дур-рак, волосы не мочи! – успела взвизгнуть Л, но была уже по шейку в воде. – Дурак – а-а-а! – она не могла контролировать ни страх, ни реакцию на ожог, – а-а-а! – совершила несколько нелепых телодвижений в жидком холодце и пулей выскочила на берег.

Напротив, Н, можно сказать, завсегдатаем отплыл метров на пятнадцать в море, а потом, изображая ленцу, молодецки – эдак, с равнодушием героя вернулся: горяч в делах, в бою спокоен… Далее, играя мышцами, он снисходительно – криво, растянул рот до ушей, подлетел к синей музе и растёр её докрасна своей жёсткой кофтой. Она вдруг перестала стучать зубами и неожиданно ощутила такой прилив блаженства – почти оргазм, что от полноты чувств стала оседать на гальку. Н бросил под неё кофту и с заискивающим изуверством патологического садиста осведомился:

– Что с тобой! Тебе плохо?

– Нет, дитя – злодей, мне хорошо, даже слишком. Верно – будет «что» вспомнить.

– А я о чём! Тут главное решиться, и мир станет другим. Пойдём скорее – тебе надо переодеться, а то ветерок и в самом деле подозрительный, как бы не засопливеть.

Они, похохатывая, ругаясь через стенку, переоделись и вскоре уже бодро шагали по набережной в сторону порта, приободряя себя восхищённым пониманием необходимости безумств для нормальной жизни.

Трудно быть героем, но чертовски приятно! Благоразумие душит, жмёт, деформирует психику, ломает осанку. Когда жизнь похожа на череду упущенных возможностей, стыдно подойти к зеркалу. Комплекс «здоровья» – не драгоценный сосуд с благовониями, закольцованный на себе, а однократно выданный тебе «автомат дерзновения» с рожком в тридцать патронов. Хочешь – поставь режим стрельбы в положение «очередь», нажми на спусковой крючок, и они вылетят в несколько секунд – это привлекательно азартом, но неразумно с точки зрения физиологической потенции. Хочешь – прячься снайпером в складках бытия и одиночными выстрелами поражай хандру или незанятость духа – это разумно, но может привести к победе процесса над результатом. Хочешь – вообще береги патроны, думай бесконечно «стрелять – не стрелять?», стань завсегдатаем аптек и больничных палат, но постарайся не подойти к финалу хапугой с всего-то ополовиненной обоймой – это противно и обидно. А есть ещё путь – ну для конченных оторвил! – лезть, закрыв глаза, в рукопашную, действовать прикладом, штыком… Тут тебе и калории «не глядя» транжиришь, и обойма цела. Короче, можно по-всякому… Спору нет, автомат нужно чистить, не палить из него по воробьям, не передоверять в чужие, равнодушные руки. Хорошо так же его смазывать, запирать на ночь в «оружейку», но как, скажите, иногда вдумчиво – искристо – кромешно не бухнуть с друзьями, забыв про рассудок? Как не махнуть однажды на край света «за юбкой», что не стоит по прейскуранту и самой юбки! Как не потратиться на бессонную творческую ночь, изматывающую до корней волос?! Как прожить без обоюдоострого эксперимента где-нибудь в горах, в постели, на кухне, во враждебном окружении или рядом с обрыдшим «привычным»? Как не сбежать, порой, от кислого, отупляющего комфорта, не примерить «под настроение» личину бродяги, дырявую тельняшку матроса, сальную робу слесаря, расшитый золотом камзол творца! Как не попытаться исчерпать себя до дна – и этим, не выявить свой потенциал, узнать возможности, ресурсы, залежи, границы и так далее? Как, не плюя на «правила приличия» и всю эту мухоморскую примирённость с собой, сладостно не замёрзнуть однажды на покорённой тобой вершине, в вольном полёте – где-то там, где ты гордо одинок и окончательно свободен? Как не сорить собой, в конце концов, чтобы безвременно последним весенним утром, взглянув на рождение новой, чистой жизни, не выдохнуть: а я всё-таки жил… да, жил! Не пародировал телодвижения, а жил. Прощевайте, братцы! Рожок мой пуст – я ничего не оставил потомкам, кроме списка поступков, воплощённых в щепотке нетленного. Перечень моих грехов бесконечен и уступает только сумме благодеяний. Я был! И соответственно дерзал!.. Я был героем и ничтожеством, королём и шутом, ветром, ангелом, духом, бесом, рабом и, наконец, человеком! Я был подмороженной веткой рябины, ярко горящим кристаллом внутри закатного луча упавшего солнца, числителем гармонии и знаменателем уродства, я был основанием всех правил и логарифмических действий. Я был всем, чего уже не будет никогда – подвиг мой безвестен, а имя раствориться в мимолётной вечности времени… Аминь! Всё верно – вот поэтому и надо сорить собой, надо стать моджахедом совершенства разнообразия, надо. Да мно-о-ого ещё чего надо…

Холодная купель законодательно подтвердила союз музы и творца – она стала, своего рода крещением единства перед бесчисленными подвигами, что, несомненно, ждали их впереди. Л, этот бородатый сумасброд, уже не казался пугающим, ненадёжным, амплитудным. Он постепенно обретал капитальность основы интересной, нестандартной судьбы, устойчивость стремительно вращающегося волчка на шатком паркете жизни. Для Н же, решимость Л поддержать его абсурдный на первый взгляд порыв, послужила сигналом к измышлению дальнейших импровизаций. Они, миновав порт, принялись слоняться по чихающему мутному городу, наслаждаясь деталями его мелкопоместной суеты, человекообразными проявлениями, сельским колоритом субтропиков, их небритым, простоватым своеобразием. Чистые лёгкие души теперь легко справлялись со взвешенными фрагментами явной олигофрении у них на пути, прежде вызывавшими объяснимое раздражение. Как и вчера в лесу, они наперебой делились подсмотренными в жидком бульоне курорта штришками, штрихотулечками занятного, разрозненно плавающими блёсками жёлтого куриного жирка в наотмашь посечённом ажуре навязчивой зелени. Соревнуясь в хулиганской изобретательности, Н и Л стали игриво искать поэтическую иносказательность во встречных проявлениях жизни с помощью кулинарных сравнений. Нос алкаша превратился у них, без особых премудростей, в отварной бурак, ставридка на выносном лотке – в столовые приборы: ножи, вилки. Витрина нержавеющей посуды стала холодцом с гайками, пухлое лицо торговки – безе, светофор – эскимо. Таким образом, это невинное «вроде бы» занятие накликало на наших распоясавшихся героев порыв дикого голода.

Н, вспомнив показавшееся терпимым кафе рядом с вокзалом, повёл туда Л на прощальный обед. Харчевня оказалась чуть гаже, чем померещилось первоначально, но марку заведения крепко держал роскошный восточный шашлычник в ослепительном фартуке и белой вязаной тюбетейке, ловко орудовавший над преисподней. Посоветовавшись, парочка решила устроиться среди плюща с видом на венозную, шкворчащую улицу. Заказав салаты, соки, винца, шашлыки, Н сначала сел спиной к «сцене» и едко осмотрел присутствующих: ничего особенного – так-с… И вдруг его воображение поразила невесть откуда выпорхнувшая бабёнка с полным набором атрибутов для пенной, мыльной жизни: оскорбляющим мужское достоинство ярким макияжем, парой нервных, выпрыгивающих из декольте дулек и страшенными анатомическими разрезами на юбке. Дама что-то активно проповедовала унылой, ноздреватой, с верблюжьими губами подруге, воздевая к небесам, как та боярыня, два пальца с зажатым в них окурком. Чтобы не портить себе аппетит Н сел рядом с Л, которая во все щёки уплетала скользящую в десятке метров разнообразную массовку – суть актёрскую братию некой «пессимистической комедии».

– Почему ты пересел – стул неудобный или дует?

– Нет, там всего один канал, да и тот порнографический, а я этого дела почему-то не люблю.

Л деликатно оглянулась.

– А-а-а… понятно. Поэт и жизнь, что полюса, и он мятежный рыщет бури, а сзади слышит голоса – да ты козёл, в натуре! Вот значит, какие мы чувствительные?

– Да, такие! Шашлычник, согласись, ас из асов.

– Пожуём – увидим каковы его истинные взгляды на предмет…

– Хочешь, поспорим, что шашлык будет отменным! – взбрыкнул Н.

– Не стоит, я верю твоей интуиции.

Тем временем, похожая на жертву косметических экспериментов, официантка принесла салаты, хлеб, винца, сок, и появилась возможность «заморить червячка». Вино оказалось настолько густым и чёрным, что Н пришлось его несколько развести соком. Л тоже пригубила.

– М-м… слишком крепкое.

– Соответствующее драматизму ситуации. Пью за здоровье и бесстрашие присутствующей здесь пловчихи! Пусть спорт высоких достижений не для нас, но ведь и мы способны на достижения в высоком, а?!

– Нет, он ещё и издевается! – Л стукнула его кулачком в плечо. – Едва не угробил музу – источник вдохновения и теперь нахально язвит.

– Извиняюсь. Я совершенно искренне восхищаюсь твоим бесстрашием! Ведь это была внеплановая проверка «на вшивость» – мы её успешно прошли, и будем теперь «неразлучны вовек».

– Болтун! – Л едва коснулась своим бокалом – его, и, отпив, заинтересованно занялась салатом.

Н гордо посмаковал вино, ёмко эдак заглотнул, поцеловал Л в двигающуюся щёку и степенно вонзил вилку в салат «приморский», как гласило скупое на разносолы меню. Шашлык – классический по форме и содержанию – не заставил себя долго ждать. Мясо отливало доменной красной окалиной – вокруг него, словно стража, покоились яркие дольки помидоров, пахучих огурчиков, несколько маслин, острое перо лука и щедрый шлепок зернистого соуса в дурманных переливах каких-то диковинных специй. Прибитый закуской аппетит, снова взыграл, умиротворённое чрево забурлило, зубы терзали невинную плоть, вино необходимо извергалось. В ход пошли прибаутки, скетчи, подначки – мгновение не останавливалось, но было прекрасно! Вконец осоловев от чересполосицы чувств, Н и Л перекурили, потом запросили кофе, апельсин и, понятно, окончательные дозы – слёзы коньяка. Время струилось между пальцев сигаретным дымом. Жизнь напротив, обозначенная сутулым транспортным и людским потоком, лохматилась, пенно дымилась на перекатах страстей, жизнь вспыхивала тонкими разрядами голубых молний в глазах сотен прохожих. И вся эта «исподня» преосуществлялась для Н с одной целью: заставить мозг встряхнуться…

– Как тебе зрелище? – Он с трудом сдержал сытую икоту.

– Зрелище? Ничего, вполне съедобное. Что называется – жизнь бурлит… – отвечала Л со смиренным равнодушием.

– Бурлит… да, бурлит. Ты знаешь, я сызмальства избегал толпы, она всегда казалась мне стадом буйволов несущимся по прерии – ужасным и завораживающим, как огонь… Я понимаю, что в этой животной одержимости людей, их повальной инстинктивной тяге к комфорту, материальному успеху, многое безусловно правильно, но со мной совершенно несоединимо. Более того, я даже переучил себя действовать вопреки настроению большинства, и что немаловажно – в стороне от него. Видимо так я пытаюсь избежать «затоптанности» что ли…

– Это твоё право, но оно, по-моему, не результат некой нарочитости, а всего лишь условие поиска и творчества. Чтобы иметь возможность создавать «новое», художник освобождается от норм общества. Значит, если он «неномативен», то и место ему в стороне. Разве не так?

– Когда я слышу речи о ненормативности творца, то мне становится смешно: скажи – а нормативен кто ж?!.. Эти метущиеся по пустякам штрихи! Да биография любого их них – хрестоматия тех или иных патологий, о которых, правда, никто и ничего не узнает в силу их неспособности оформить себя мыслью. А художник – дурак! Живя внутри себя, весь вывернут наружу – оттого и заметна его «лжененормативность». Он беспрерывно думает, болтает, ведает о себе, через себя – о них, о тех кто стоит в очереди за счастьем, достатком, перспективой… А спроси его: «на кой?» – ответит: «иначе не могу». То есть он не может молчать о нашей пока ещё всеобщей животности, о «терра инкогнита» гармонии, о том, что возможно и необходи!мо жить лучше. Поэтому он что-то там ищет, укрепляет дух и тело, он разит, негодует, призывает, пьянствует потом от бессилия и смердит желчью. Ему, понимаешь, не нравится, что общество, охваченное куцыми помыслами «урвать», не даёт настоящей работы «над образом хронического счастья».

– Тебя опять заносит в грустные кюветы?

– Нет, но и у оптимизма есть свой обязательный вздох досады, на котором чуть тонешь… Прости, если огорчил. Ведь я жутко весёлый человек, почти клоун – мне бы острить, импровизировать, ржать, но мир-то, мир серьёзен, как напудренный покойник, и поэтому сейчас не до шуток. Ничего: поели, вина выпили, прочее – вот и потянуло безотносительно пораспотякивать. Это не страшно.

– Хороша безотносительность… метущиеся по пустякам штрихи. А что пустяки – дети, домашний уют, работа, праздники, тайна исповеди, родственные связи, мечты о новой машине, рыбалка, дача, шахматы в скверике – что?! В чём ты упрекаешь человека – в том, что он живёт не так, как хочется тебе? Но это его крест и право на слабость несовершенной материи, и он не меньше тебя страдает, не понимая в отличие от тебя, – почему… Видишь, я после винца тоже «распотякиваю».

– Слегка ущучила, согласен. – Н пригубил коньячка. – Но это моё сравнение толпы со стадом – не более чем поверхностная, жиденькая метафора. Толпа, вообще-то, слово необидное. По сути – всё толпа, народ, обобщённо – социум, и это не штамп на лбу у суммы, а условие и данность её бытия. Толпа – то, что формируется зависимостью друг от друга, скученностью, узким мироощущением с вытекающими отсюда признаками: стадной храбростью и трусостью, матричностью индивида, зависимостью воли от общего серого, внушаемостью, мимикрией. Впрочем, здесь только «внушаемость» – исключительно человеческая способность к усвоению тех или иных сигналов сознанием, а остальное – наследие реликтовой разумности. Человек, в отличие от других животных, именно внушаемостью несвободен, потому что для него мысль – это уже ответственность. Не случайно под свободой он понимает свободу действия – фактически, произвол тела и независимость от мысли, то есть разложенный на два слова единый термин «самодурство». А свобода творца заключается в способности независимо мыслить, подчинять действия интеллекту, уметь осуществлять желания и не зависеть от этого умения… Мой упрёк толпе в том, что она древний как мир способ выживания, и способ по результату – порочный, низкопроизводительный, бездарный.

– А сам ты разве не стаду – тире – обществу обязан тем, что ты такой мятежный, талантливый, ни на кого непохожий? Сейчас ещё и сытый, ко всему, на средства о подозрительности которых деликатно умолчу…

– Согласен, средства «с душком», но об этом как-нибудь потом. Я бы не стал смешивать два таких неравных понятия как стадо и общество. Стадо внутри неразличимо, мироощущения составляющих его частиц – однообразно зеркальны, а общество – это и стадо – верно, но на его фоне и тысячи ярких индивидуальностей. Есть личности резко отрицательные, например, преступники – они к толпе, вообще-то, не относятся. Как не относятся к ней крупные учёные, педагоги, исследователи, предприниматели, политики, те же чёртовы творцы, наконец, – то есть относительно положительная часть общества. Все они – те, кто строит гримасы, и те, кто создаёт лицо нашего мира, в совокупности групп плюсов – минусов, – невозможны без многочисленной разумности стада. Мы рождаемся, безусловно, штрихами – розовыми от надежд нейтрино, и только своенравие магнитной стрелки поляризует нас между апатией и волей, гением и злодейством, разрушением и созиданием.

– Значит, всё-таки многочисленная разумность необходима для яркого, как условие?

– Ты соришь козырями. Конечно, необходима! Но поверь, если стадо индивидуализировать – хуже не будет. От осознания каждым своей единичности общество только выиграет. Пусть стадо перестанет быть стадом, пусть оно станет воистину народом, суммой единиц – чем плохо? Это можно назвать результатом, а сложение мельчайших дробей, пусть дрыгающихся, копошащихся, амбициозных – это отсутствие фактического результата. Проще говоря – вот эта наличная возня, – Н кивнул в направлении «предмета», – с чем всех нас можно поздравить… Ур-р-ра!

– Ладно, уговорил: единица больше дроби, но растолкуй, какова роль творца в обретении каждым человеком единичности? Только хихикать, злословить, «называть вещи своими именами», звать в облака, бодрить, навязывать свою волю? Что должно общество тебе ясно – примата ума, совершенства, качества, но ты сам ему что-то должен?

– Ясное дело, но мои кредиты брались классово непропорционально, поэтому и проценты по ним я должен платить адресно и персонально. Кто больше других влиял на меня в течение жизни? Рабочие, крестьяне, буржуа, госслужащие, менялы, купчики или те же школьные учителя? На уровне «естественных» потребностей – да! Причём скупо как-то… Но ведь у меня были ещё «неестественные» потребности, к которым я себя привязал. Я жил в потоке романов, выставок, стихов, музыки, хороших фильмов, философских эссе, то есть я жил искусством, культурой. Так вот творцам этой реки – огромной, полноводной, бурной, пусть не заменяющей живого общения, леса, облаков, дождя, ночного костра, пальто и сытного ужина – я обязан по-настоящему. И долг мой безмерен, и вряд ли когда-нибудь будет возвращён сполна.

– Выходит, к «так называемому» народу твои кредиты прямого отношения не имеют?

– Ты понимаешь, то что я умею и делаю не нужно всем – увы. Внизу нет покупателей, вверху – ценителей, ну а как по-другому я могу быть полезен обществу?! Мой талант сродни кислородной подушке для жаждущих совершенства, но пока нет настоящей востребованности мастерства, приходится как маляру – тут подлатать, там мазнуть, здесь цветастой ширмой прикрыть какое-нибудь убожество. Или, как в случае с журналом и играми, – идти на осознанное понижение идеала. Чтобы активно участвовать в общественной жизни: спасать, вытаскивать, проповедовать человеку «с мозгами» нужно обладать толерантностью врача, а я не такой. Я вижу, что спасать глупость – глупо, она и сама выживет, чтобы совершить следующую глупость. Поэтому, если я глупости помогу, а это иногда случается, то потом обязательно буду локти кусать – зря! Такова моя правда, возможно попахивающая цинизмом. Но, ты пойми, что общество с ног до головы обляпано недомыслием и оттереть эту грязь может только растворитель эволюции. О карандаше ни слова!.. Тот, кто умнее, не обязан чрезвычайно переживать по поводу жизненных ценностей тех, кто поглупей, да и какой прок с этого сострадания? Делай то, что можешь, делай без пристальной оглядки на гонорар, делай наилучшим образом – делай, в конце концов! Вот и все клятвенные обязанности художника перед обществом.