Азбука Сотворения. Глава 6.

В воде Н затеял шаловливую возню: нырки, щекотку, клоунаду. Л, как могла, отбивалась от несерьёзного кавалера – ругалась, брыкалась, гнала, и даже получила предупреждение от понимающей женщины: «Он сзади…» Потом их разнесло течением, а спустя пять минут они вновь сидели на тех же стульчиках, безлично беседуя и любуясь меняющимися в гигантских рамах витражей картинами изменчивой природы. Опьянённый облаками, похмельем, тёплой морской водой, Н внезапно улетел куда-то… И столь же внезапно – надо понимать, по-орлиному – вернулся в будни, держа в цепких когтях тяжеловесную тираду. Наверное, словом он пытался заставить мозг расшевелиться, чтобы начать борьбу за дерзкое и непокорное, но чуть опухшее, проспиртованное тело:

– Ты знаешь, Л… – начал он, вяло перебирая глазами горизонт за окном, – красота всегда посередине, но она не усреднённость. Она между чрезмерностью и скупостью, при наличии печати чего-то редкого, небыкновенного. Красота – это гармоническое сочетание труда – усилия, созерцания и любви. Да, я не оговорился – труд приложим к красоте, потому что она, скорее, продукт созидания, усилия, а не первородная данность. Даже созерцание – труд, ведь способность воспринимать красоту требует осознанного усилия, чтобы разбудить душу. Красота, утратившая способность к самосовершенствованию – регенерации, быстро растворяется в серости, деградирует и становится уродством. Поэтому так важны механизмы сохраняющие равновесие между талантом и усилием, то есть, важен феномен соединения, ибо примирение данности с идеалом – феномен. Но я заметил, что чрезмерный труд так же губит красоту, как и безделье, она в нём коробится, теряет лёгкость, естественность, простоту. Когда-то мы молодые, розовощёкие ходили в горы – туда вверх, на альпику… Мы уставали, кряхтели, шли вперёд, падали на привале, мы варились, моча – извиняюсь! – кипела, лица бурели, губы серели, волдырей от насекомых не сосчитать. И мы всё-таки добивались своего: мы, немея, стояли один на один перед обнажённой красотой. Мощь, простор, исполинские пики, горбатые кряжи, сизые долины, ледники, туманы, луга… Но отчего ты, среди всей этой немыслимой красоты, стоишь солёный, заскорузлый, плюгавый, морщинистый?! От чрезмерности труда по открытию для себя красоты – такова, стало быть, её изнанка. Но вот проходили часы, дни, мы спускались в пыльные, гадкие города, в их застойную действительность, и… кожа на лице постепенно разглаживалась, пятна исчезали. А память, утратив примесь физиологии… восстанавливала виденное ранее более выпукло, интеллектуально, сильно. То есть именно память – иначе, опыт освоения красоты – хотя и опозданием, делала тебя самого красивее, сильнее, терпимее к ещё, но не безнадёжно, низкому. Вот такую странную зависимость я уловил между усилием и красотой, заглянув утром в осколок зеркала на столе…

– А любовь, зачем красоте? Ты сказал: труд, созерцание, любовь.

– Чтобы терпением «другого» дать ей выговориться – стать, тем самым, ближе, понятнее, ценимей. Любовь выделяет красоту в навязчивый фетиш, эталон – то, чего надо держаться, чтобы не дать себя разорвать амплитудам души, что, в свою очередь, ведёт к некрозу её клеток.

– Это что-то новое в материалистической биологии. Да и душа, как известно, давно приватизирована религией – богом.

– Умоются! Понятие «души» изобретено первофилософами для того, чтобы было куда сваливать всё необъяснимое в человеке – например, слёзы радости, чудо памяти, морозные откровения снов, и ту же любовь. Но времена меняются, и у души теперь совсем иная смысловая нагрузка – скрыть объяснимое. В системе материалистических условностей душа – иллюзорная субстанция, незримо соединяющая тело и мозг, если он есть, конечно. Она продукт их взаимодействия. По своей природе душа сравнима с клеем для соединения реальных событий и необходимости их творческой переработки в положительные эмоции. И не случайно она, как понятие искусственное, ближе к искусству, его проводникам. Она манифестирует у тех, кто жаждет совершенства, потому что её реальное назначение – регуляция психобиологии человека и, через дела, растворение в мировом опыте, в создании непосредственно человека.

– Проводники искусства – у них душа, а остальным что делать?

– Дерзать, отстаивать своё право на душу – кто им мешает?! Добавлю, отстаивать интеллектуально, естественно, ибо душа пребывает только в осмысленном творческом действии. Поэтому я напрочь отказываю в душе тем, кто физическим насилием поднимает свой боевой дух – он и душа – это совсем разные вещи. Душа допускает насилие над собой, собственной ленью, косностью, невежеством, но это насилие интровертное – направленное внутрь, а не «во вне», где царствует произвол «других», то есть дух других. Вся эта, так называемая, борьба со злом, с тиранией, за свободу, навыверку, – только эволюционная борьба неправды одних ущербных с неправдой других, таких же, как они. И те, и другие затевают её от бессилия хоть что-то изменить в себе, поэтому они и поворачивают оглобли на то, что для них олицетворяет зло, то есть на «не я», ибо так проще. А, как известно, твои недостатки видней в «другом».

– Радикальное суждение.

– Что поделаешь, гипербола – хлеб искусства. Не скажешь хлёстко – никто не услышит.

– Ну, хорошо. А что для тебя муза?

– Что за вопрос!

– Обычный, но предваряющий другой – более неудобный.

– Похмельный?

– Да, но сначала всё-таки – что для тебя я?

– Всё! Ты – моя невосполнимая часть, вдохновение движения, гроза в духоту, бальзам на рану, ты – то, во имя чего стоит быть творцом.

– Творцом? Не разрушителем!

– Конечно.

– Тогда я имею право спросить у тебя напрямую, потому что увидела в твоей эскападе несоответствие. Итак, красота, душа, насилие внутрь себя… но твой опасный инструмент – его остриё, чисто теоретически, куда направлено? Сны те же разрушительные, подсказывающие тебе идеи и методы преображения мира – всё это как стыкуется с красотой, душой, с душами, допустим, тех, кто тоже жаждет совершенства?

– Держу удар!

– Держи…

– Держу. Ты помнишь, как точно сказал Д: задача эстетики, через гармонию, бороться с проявлениями крайнего, животного, иррационального – так? Я с ним согласен – человечество слишком далеко унесло в не-кра-си-вое… Моральное уродство провоцирует разрушение эстетики – она, в свою очередь, уродует мораль и так далее по замкнутому кругу. Возможно, мой иллюзорный, как душа, вызов несовершенству спровоцирует трещинку в этой заполненной абсурдом обречённости, и человек с потрясения эстетики, с часа «ч», начнёт обыкновенно жить – не кусаться, станет наслаждаться красотой, внимать ей – следовать, создавать неустанно её черты. И главное жить без этой пены агрессивности на губах, жить со светлым интеллектом в глазах… и, допускаю, с глупостью! Но иной качественно, обозначающей лишь обременительность анализа «сейчас».

– Но почему именно ты! Призван что ли?!

– Здесь нет определённого умысла – это хаотичное движение разнонаправленных частиц, воля случая. Кто-нибудь да оказывается в горящем самолёте, в эпицентре торнадо, кто-то невольно проходит между трёх высоковольтных опор с железкой в голове, а там – вот незадача! – все силовые поля сомкнулись в одну точку: больную идеей счастья голову. И пусть хотя бы раз это будет творец – ни бог, ни царь и не герой. Ну, а хороший художник, априорно, плохо не сделает – совесть не позволит. И в этом его принципиальное отличие от прочих «преобразователей» и «вождей народов» – любовь к красоте и дотошная, до самоедства, совесть – сестра первородного страха. Повторюсь после сакраментального «не навреди»: хуже «чем есть» не будет! Сегодняшняя бездарность и хаос вопиющи: трёхсотсильный, восьмигоршковый мотор технического прогресса не в силах вырвать колёса «облегчённого сознанием» внедорожника нашего бытия из трясины животного, а крохотная ручная лебёдка эстетики должна справиться с задачей играючи.

– Туманно… претенциозно.

– Гипербола есть, я согласен, но пора навести элементарный порядок в доме – пока ещё не поздно.

– И ты – воинствующий атеист – это всерьёз обсуждаешь?

– Допускаю. Пусть мир не изменится, но он может «стать другим», качественно другим. Мой идеал – норма, очищенная от гибельной глупости – и всё – Л, дорогая, всё! Это возможно, если… и далее пяток – другой пунктов через запятую. В общем, надо дерзать.

– Слишком сложно это всё для моего, отравленного бабским идеализмом, сознания. Заботясь о «внешней красоте», женщина не до конца понимает, что она обозначает внутри. Красота, как и всё искусство, часто нас обманывает, поэтому я их союзу не доверяю.

– И правильно делаешь! Нельзя учиться по обложкам – нужно лезть внутрь, быть искушённым и слегка циничным к тому, что не входит в круг твоих личных интересов. А проще говоря, надо быть мастером, но опять же не конвейерным, а мастером импровизаций, провокаций, перевоплощений – мастером отыскивать проблемы.

– Вот уж чего не хочется…

– Не унывай! Мне только идейные проблемы необходимы, а на бытовом уровне мы без них прекрасно обойдёмся – я тебе это докажу.

– Чем?

– А вот жизнью, каждым днём.

– Поверю на слово.

– Словам не верь. Ты поверь в человека, а остальное – дело техники. Видишь, вчерашняя баня куда меня занесла! Ну и что – беседуем, чистимся, готовимся к бою. Душа – это следующий шаг разума после сознания – то есть развитое сознание, одухотворённое, опять же. И мне почему-то именно сейчас, забыв про опыт неудач и побед, хочется проверить себя на наличие души, хочется подзажечься чем-нибудь бессмысленно высоким, добиться развития. И знаешь для чего?

– Не знаю.

– Чтобы именно сейчас, когда я обрёл тебя – в одном лице – цель и средство, адвоката и прокурора, ангела и беса, моё и твоё неизъяснимое «я», то есть наше пока неразличимое будущее – стало прекрасным, талантливым, насквозь одухотворённым, сверхчувственным. Таков, стало быть, мой альтруистический эгоизм: необходимость создания красоты для себя – иначе для всех, а, в конечном счёте, только для тебя.

– У меня голова кружится от твоей льстивой болтовни. Смотри, не преврати авансы в долги, иначе я упаду. А в горы-то возьмёшь, творец?

– И в горы, и в море, и повсюду, где нам будет хорошо – в сны, в мечту, в сияющие миры…

– Делай, что хочешь: меняй мир – не меняй, говори, свирепствуй, даже водку умеренно пей – я уже чувствую себя комфортно. Правда, непонятно от чего, но надеюсь, солидарно с тобой. Согласна в нашей креативной связке на номер второй.

– С номерами по ходу разберёмся. Говоришь – делай, что хочешь? А пойдем-ка, я тебя маленько подтоплю…

– Нет, нет! – только не это, я и так воды боюсь – у меня может судорогой ногу свести.

– Понятно: делай, что хочешь, но только не то и не это. Моя мама, помнится, говорила мне после юношеских влётов и во время последующих прений: ой, лучше помолчи, иначе у меня от тебя сейчас сердце заболит! То есть, заболит оно – или нет, но если имеется предчувствие, что заболит – то заболит, и ногу от «фулиганства» сведёт. Ладно, не стану я тебя терзать – на десерт оставлю. Пойдём, обыкновенно побарахтаемся.

– А что потом?

– Есть предложение совершить морскую прогулку. Мне таксист живо расписал достоинства плавучего ресторанчика: винцо, музыка, куриные котлетки, салаты, плеск волн на расстоянии вытянутой руки, дельфины, солнечная дорожка, чайки за кормой.

– Звучит аппетитно, но винцо…

– Да брось ты – так по стаканчику! Для правильного пищеварения, для радости. Ну что – вперёд?!

Они дружно прыгнули в бассейн и стали нагружать мышцы, оправдывая мимолётную праздность. Отдых есть отдых, и попробуй на это внятно возразить. Уже на выходе в сумочке Л зазвонил телефон – звонила Ж. После нескольких выразительных восклицаний – а! да! нет! н-ну! сейчас! – лицо Л сосредоточенно собралось, она прикрыла микрофон рукой:

– Они снова предлагают поужинать в ресторане – что ответить?

– Что мы предварительно согласны – детали не в счёт.

Л задвигала бровями, обмениваясь новостями, и закончила короткий диалог привычным: «Пока».

– Они сегодня на гору собираются, но, понятно, без наших с тобой приключений. Вот и новые проблемы.

– Какие?

– Ну, надо одеться как-то поприличнее, голову в порядок привести. А ты в чём собираешься идти?

– Мой курортный гардероб аскетичен, но что-то можно подобрать, как ты говоришь – поприличнее. А во сколько ужин?

– Мы договорились на семь, но можно переиграть.

– Зачем? Сейчас двенадцать – времени вагон. После прогулки заедем ко мне, и я стану огурчиком, а потом и твои проблемы решим. Видимо, М всё-таки не терпится одержать очередную моральную победу…

– Какую победу? Мы, как я поняла, собираемся поужинать.

– Ну да, но ему надо доказать Ж обоснованность своей старости и всей «этой» вот жизни.

– Прошу тебя, давай без конфликтов!

– Нет, М мне симпатичен, но конфликт в нас заложен архетипически – извини, нечаянно с языка сорвалось… Поэтому спор «правд» где-то неизбежен, если только между нами не установится тайный союз мужской солидарности, а это, чаще всего, исключительно вопрос выпитого между двумя неглупыми людьми. Ты наденешь то платье… в котором я тебя встретил – можно сказать, роковое?

– Нет, хотя, наверное. А, что тебе в нём?

– Я на него молюсь. Линия там была вот такая… – он рассёк воздух движением, обозначающим Л, – это линия жизни, любви, судьбы.

– Опять грубо льстишь?

– Восхищаюсь… – Н нарочито сглотнул слюнки.

Они незаметно для себя подошли к корпусу.

– Ты подожди меня здесь, я хочу после бассейна немного привести себя в порядок.

– И не подумаю!

– Почему?

– Очень хочется помочь тебе «привести себя в порядок» – ну, поддержать что ли, расстегнуть, застегнуть.

– Какое нахальство! Посреди трудового дня – непристойные намёки…

– Да-а-а, день «трудовей» не бывает! А намёки? И в мыслях не было – «намекать»! Я прямым текстом говорю: я тебя люблю, безумно тебя хочу – ну да! И надеюсь на взаимность. А ты – намёки…

Л как-то ещё пыталась изобразить растерянность, негодование, но сладкая непреодолимая истома уже охватила её, и она ватно пошла в номер. Вдруг Н тоже обмяк – поплыл, ему уже не хотелось нажима, игры, острословия. Он видел только утлые, обвислые лопатки Л – их воздушный ритм, уносящий душу – да! куда-то вниз, в повреждение ума, в бездну, в неопределённость «права обладания» – верно! Короче туда, куда детям «до шестнадцати» вход обычно запрещён, потому что «выхода нет». Почему, впрочем, до шестнадцати – пусть ответит кто-нибудь побойчее… на языке, скажем, ветра остывающего в жарких барханах вдохновенной страсти… Потом – потом-м-м… дожидаясь пока Л умоется и почистит пёрышки, Н лежал на растерзанной постели в её довольно уютном номере и думал: «Они говорят зачем человек живёт! Да вот за этим за всем – тем, что уже было, есть и ещё будет, за теми ускользающими в небо яркими мгновениями, про которые, единственно, и можно определённо сказать: затем я жил, был, являлся».