Сотворение духа (книга 1)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

После сна со всеми этими спорными «телеитогами», мне на самом деле захотелось подвести некоторые промежуточные итоги, чтобы точнее и «со своих слов» обрисовать личность автора… А то, правда, вдруг прославлюсь, и наплетут про меня злые языки, как говорится, «после смерти» всякого разного… за что самим будет стыдно. Такое часто случается с натурами неоднозначными, закрытыми для объективных оценок извне, то есть – разведчиками, действующими на оккупированной противной силой территории. Однако, широко распространяться о себе как-то неловко, и я обойдусь в этой главе только двумя, скорее дневниковыми, фрагментами. Так будет точнее, короче, вернее…

 

ПАПКОЛЬ

Первый раз я познакомился с собой в романе «Азбука сотворения». Текст заканчивался очерком «Автопортрет», в котором предпринималась попытка, используя личный опыт, разобраться с эволюцией творческого сознания «вообще». На этом можно было и остановиться, но в данном проекте обозначилась, своего рода, методологическая брешь – эфемерность материала конструкции романа, либо подозрение в отсутствии математического расчёта действий героев. Это притом, опять же, что прямой необходимости высказываться о своей «скромной персоне» – нет смысла, она и без того обволокла, пропитала, обложила здесь каждое слово, ведь роман написан от первого лица. Что ещё, в этой ситуации, автор может поведать о себе или жизненном кредо?.. Но проблема состоит в том, что нашему творческому дуэту, или даже моей весёлой музе, требуется некий театральный задник, аналог декораций спектакля, на котором лицедейские способности исполнителей прозвучат наиболее ярко…

Поэтому, позвольте представиться – Папколь, строитель собственного мира, эстетический смутьян, человек с принципами, но без возраста. Чуть повторяясь, замечу, что можно было бы рассказать о себе гротескно, эмоционально, но так как я здесь – лишь лёгкий металл для остова грандиозных декораций жизни, то выбираю путь сухого представления обстоятельств действия, почти лишённых пристрастной окраски. Это, ко всему, не случайно, поскольку я – человек конституционно точный, чёткий, практичный, почти как немец, и ко всем явлениям жизни применяю статистический метод. Кстати «Азбука сотворения» первоначально была «Алгеброй…», но, возникший по ходу создания, чемодан приблизительных мыслей установочного характера вынудил сделать название менее графичным, не обязывающим к наукоподобию. Между тем, статистический метод, если вглядеться, не так уж и плох, ибо цифры придают всякому явлению осязаемость, шероховатость, весомость, звучность. Скажи на людном перекрёстке: «мне сто лет», – и все вокруг обернутся, вздохнут «ого!», позавидуют. А зачем, где и как, с точки зрения качества, ты прожил этот долгий, нудный век – никого не касается. Например, один древний старик утверждал надгробием, что был счастлив в жизни лишь однажды. То есть, звучит цифра – и это впечатляет. Учитываем также, что большинство людей живёт для статистики, они в ней – единицы хранения: рождаются, и умирают только для очередной галочки в ежегодной бюрократической сводке. Чтобы особо не оригинальничать, предлагаю вам десяток страниц личного отчёта, соединяющего фрагментами общее оформление спектакля. Позиции приведены в естественном порядке, указывающем меру снижения от них адреналиновой зависимости…

Семья. Стоит на первом месте, и это не случайно: бодрит, как ничто другое. Слабо поддаётся строгому учёту и нормированию. На практике, это, кроме пудов соли и центнеров сахара, – тонны бытовых трудностей, забот, психологии, борьбы эгоизмов, караваны тревог за судьбы детей, мелких злодейств, крохи едва заметных побед над собой. Поэтому, чтобы не утомлять вас растянутыми на тридцать лет коллизиями, выделю в «семье» компонент, допускающий точный подсчёт, – водку… Сколько её было выпито в «дорегулярный» период – непостижимо, но с тех пор как мы с Люсей пришли к необходимости ежедневного приёма этого ядовитого лекарства – праздник-то каждый день! – можно примерно точно подсчитать его оприходованное количество. Для этого тринадцать – в смысле, лет – умножаем на триста шестьдесят пять дней и на сто пятьдесят грамм горючего – наша с Люсей совместная, допустим, ежевечерняя норма – в итоге получаем «ровнёхонько» семьсот литров. Согласитесь, что цифра звучит внушительно… Ординарное. Как-то ещё в «старые времена» Люся выкатила вечером ну, практически, ресторанный ужин: грибы, отбивные, рассыпчатый картофан в укропе, маслины, нарезочка. Сложилось всё само собой, без обязательств и… «этого дела», поэтому мы молча поужинали, обменялись вялыми междометиями, стыдливо поглядывая друг на друга. И всё потому, что «не взяли изюминку» – молодые тогда были, неопытные, жили вместе всего двадцать лет. Короче, пропал для счастья ужин – осталась только его утилизировать, но это уже завтра… Экстраординарное. А вот именно завтра к вечеру у Люси стол вдруг вышел худой: макароны, потерявшие форму котлеты, мятый огурец под засохшей зеленью, расползшиеся помидоры, капустные салаты без огонька и тёплая минералка. Однако! Была, на сей раз, «беленькая» – это решило дело: ужин прошёл как шумный аристократический пир – с шутками, слезами прозрения и радости, заливистыми авансами, весёлыми планами «чисто поколбаситься». Выводы, что называется, делайте сами…

Творчество. Вернее, творческие проявления, конечно, ибо заносчиво называть «творчеством» набор банальных навязчивостей, зудов, непокоев, возникающих по поводу и без, чаще кончающихся спорным результатом, – слишком громко. Да, был этап рифмоплётства и тысячи километров по Москве, был не менее энергозатратный период фотографии, гудящие к вечеру от усталости ноги, те же пуды соли, но уже калийной, десятки выставок, умеренный, измеряемый каратами, успех… Внезапно пришла пора чего-то похожего на живопись и шесть месяцев за мольбертом, чтобы в итоге всё раздарить друзьям. Потом было десять лет работы над «Азбукой сотворения», включающие в себя, однако, всю мою предыдущую жизнь. Это принцип искусства – в идеале! – в нём нет места вычитанию, там всё сложение. Тебя – с обстоятельствами, текста – с отрицанием его необходимости, яркого самовыражения – с господствующей в мире установкой на тотально серое… Ординарное. Дача – передо мной стол, припорошённый листками, почасовые перекуры в любую погоду, страх слова «ничего», упоение заполнения его пустоты каракулями, в которых тебе видится всё… Далее компьютер и многократное редактирование: простои, рывки, откаты, минуты ступора, тупой задумчивости, часы математических расчётов, полное растворение «эго» в желании сделать нечто бескорыстное, дополнительное к жизни, то есть «совершенно ненужное» как воздух для лёгких… Экстраординарное. Никак не мог найти ключ к входу в первый роман. И вот однажды зимой, когда наш город очередной раз которые сутки сидел «без света», без тепла, без признаков цивилизованности, я решил – в отсутствии условий для другой работы – побаловаться фотоаппаратом: поснимать падающие снежинки. Пришёл домой весь мокрый, злобный, промёрзший, да ещё нарвался на симметричное настроение в семье. Возник маленький, даже игрушечный, скандальчик на фоне бытовых трудностей. И пока в кастрюлях грелась вода для помывки, я залез с головой под одеяло в абсолютно чёрной комнате, чтобы спрятаться от всех и от себя, в первую очередь. И вдруг там – в холодной мгле своего дыхания – я увидел весь роман разом, пока как грандиозный зрительный образ. Я вскочил, при свечке попытался схватить осколки этой иллюзии, уже растворяющиеся на сетчатке глаз… – но тут дали электричество, тепло, горячую воду! Я согрелся, перестал дрожать, неторопливо зафиксировал застывшую в искусственном свете идею и сел за стол мириться – ясно, под шнапс! – с Люсей и всем миром.

Жизнь. Если разобраться, – насквозь прошита статистикой во всех направлениях. Столько-то нас живёт, столько-то нас сегодня родилось, женилось, крестилось, умерло. Случилась авария на шоссе, в воздухе, море – снова сухие цифры вызывают встречные эмоции, неприятия, разочарования или слёзы от победы над цифрами. Моя обычная ежемесячная жизнь состоит из десяти выползаний в мир для работы и шести выбросов тела на дачу. Плюсуем сюда под тридцать за сезон выездов «на море» и пятидесяти за год вылазок в спёртую гущу народной жизни, замаскированных, как процедура разведки, либо акт поиска путей освобождения от оккупантов, – покупкой книги, веников для бани или неких бытовых мелочей. Соответственно цели, «в жизни» хватает единиц хранения, наблюдений, общения, удивления нашим позорным уровнем самопонимания на фоне крупных взлётов духа, здорово оттеняющих этот самый позор… Ординарное. Чтобы заняться разведкой, заправить кровь кислородом непримиримости, нужно около часа потратить на дорогу – это восемь километров до центра, и пробки, пробки, а летом ещё ко всему – жара, жара… Кстати, «раньше на это» тратилось десять! минут. Далее надо намотать пяток с хвостиком километров, пока не надоест, поболтать со знакомыми, поглазеть на мухоморов, провести психологические тренинги, чтобы дома можно было занести одну строчку наблюдений в записную книжку… Экстраординарное. Вот одно из таких наблюдений «этой» жизни, не годящееся, впрочем, как строительный материал для создания собственного мира. Что за мир ты тогда сотворишь!.. В «Новинке» – была в Сочи такая популярная пивнуха – летом шумно. Свои, приезжие, постоянные и случайные посетители, работяги, умники, дураки, рантье, непритязательный средний класс. Словом, каждой твари по паре. Народ расслабляется, матерится, глотает килограммы тарани, сыра, орешков, креветок, сухариков, народ краснеет, всасывая в себя декалитры пива, чтобы позже сдавать и сливать уже теперь центнеры отходов – через задрипанный платный туалет напротив пивной – в канализационные сети. И вот рядом с входом в этот своеобразный раёк возникает ещё более шумный, чем сама пивная, конфликт между теми самыми «которых по паре». Две увечные пьяные бабы – средних лет опустившиеся нищие калечки: одна безрукая, другая безногая – на конкурентной почве, видимо, затеяли натуральную драку. Причём, безрукая и без руки действовала довольно лихо, а безногая и на протезе прыгала, что та молодая лягушка. Проклятия, маты, вопли слоями уходят в небо, а между тем мужики баб не разнимают – брезгуют, но наблюдают шоу внимательно: четыре десятка голов с жующими ртами вывернулись, в большинстве случаев, на девяносто, либо сто восемьдесят градусов. Внезапно, в разгар потасовки безногая валит безрукую наземь и начинает бить её отвалившимся во вдохновении протезом! Вот это и есть «чудо человеческое», и ничего интереснее подобного рода чудес в нашей популяции я не вижу!.. Тут из ворот городского УВД – оно находится буквально в десятке метров от вертепа! – явился старшина с одутловатым лицом мелкого взяточника, цыкнул на копошащийся комок физиологии, и тот разлетелся в разные стороны, чтобы вот так близко – памятью! – не соприкоснуться с нами уже никогда…

Дорога. Разведчик любит дорогу, разведчик начинается с дороги и на ней умирает – можно сказать, попутно. Но «осметить» это коварное понятие практически невозможно, потому что мы ходим, ходим, ходим… А сколько?.. Почему?.. Откуда?.. Куда?.. Зачем?.. Вопросы… Но вот дорога на дачу – с нею всё ясно: туда три километра, обратно – три. За двадцать лет, считая, что раз в неделю как минимум, в дождь, снег, слякоть, зной, ветер, – мы туда ходим, набегает шесть тысяч километров. Это, напомню, радиус Земли. Руку протяни и вот оно ядро – раскалённое, подвижное, испепеляющее, как любовь. Немало получается, хотя дача у нас, можно сказать, под рукой, под ногой… Ординарное. Обычно, мы с Люсей идём на дачу в приподнятом настроении – впрочем, оно у нас всегда такое! – общаемся, подмечаем изменения вокруг, любуемся видами, задумчивыми словно поэт во вдохновении облаками, чуть пыхтим – дорога-то вверх… А посмотреть внимательному человеку «на природе» всегда есть что: сегодня снег засахарил деревья, завтра ароматный туман пеленает душу загадками, послезавтра – дымной весной – напрочь обломанная зимой ветка дикой черешни, сама по себе, без цели, взяла и зацвела. Далее будет лето с его однообразным надоедающим комфортом, а там и осень явится незваная, капающая так, будто она, назло всем, родилась и выросла на болоте… Экстраординарное. К примеру, однажды семьсот метров вверх я преодолел по полутораметровому снегу ровно за два часа. Грёб, таранил снег, потел, тонул, падал, скользил, полз… Очень надо было: боялся за плоскую крышу тогда ещё сарая. Успел, хотя два раза был готов повернуть назад… В момент, когда я прорвался к двери домика, крыша уже вовсю трещала. Ещё килограмм – другой добавить и… Снежную шапку я убрал, подпорки поставил, спустился «вниз», чтобы за ужином на вполне законных основаниях рассказывать о силе своего характера, а также иметь полное право на лишние пятьдесят грамм мужского «маете ли» напитка…

Походы. Берёшь палатку, спальники, сменные вещи, аптечку, харчи, спирт – и в путь. Уже через пару часов мучений с подъёмами, одышкой, потом, засухой во рту, сквозь красоты начинаешь думать только о вечере, когда никуда не надо будет идти. Все наши с Люсей походы, кроме «крымского», в основном, высотные – от полутора до двух с половиной километров. Выше лезть – сильно ломает, да и красота там каменная, голая, сиротская, а вот альпика по-домашнему затейлива, уютна. Самое тяжёлое для меня в любом походе – ночёвки «на земле», поэтому я как-то их тщательно пересчитал. Вышло сто пятьдесят, туда-сюда… Не много, скажите, и сильно ошибётесь, потому что ночь в горах – это сон на нижней полке холодильника, правда, под шуршащими, скатывающимися звёздами… Ординарное. В основном любование красотами, альпийское бродяжничество, исследование нор, буреломов, ручьёв и следов пребывания таких же как ты животных, фотографирование, сиеста… Особую роль в походе принадлежит еде, она организует день, даёт временны’е промежутки для произвола души и тела, еда так же готовит тебя к главному событию дня, к святому: ужину со шнапсом… Которого к концу похода вечно не хватает, хотя его и берёшь процентов на тридцать больше «городской» нормы. Шнапс, не подумайте плохого, позволяет – ей бога! – в вечернем багровом, а позже синем до черноты небе обнаружить особые глубины мысли, даже без боязни провалиться в них… Так, однажды я встретил в горах кавказского «полуграмотного» человека, старого пастуха, который за час со своей философией встал у меня в голове, по размаху мироощущения, вровень с Ницше и Лемом. И всё потому, что он учился мышлению у гор – мощных, безжалостных к лени, благородных, лишённых – для подлинного интеллекта! – коварства умничанья. Добавлю сюда освещённые полной луной, залитые серебряным туманом, спящие долины, сильнейший наркотик костра, отпугивающий даже комаров и меланхолию. Добавлю обильную росу, превращающую банальный луг в россыпи драгоценных камней, воздух в обрамлении запахов разнотравья, снимающий все «низменные» – то есть, контрабандно принесённые снизу вопросы о точечной абсурдности бытия. Добавлю осень с её праздничным кумачом на ветках, несвоевременным снегом, ржавчиной тропинок под ногами и таким чистым небом, что смотреть в него без стыда за себя становится больно. А ещё и то, и это… и вообще надо бы в следующем году! Надо железно. Вопреки работе и чёртовым бабкам – надо… Экстраординарное. Погода в горах меняется, как лицо артиста: волнами по нему бегают тревога, радость или предчувствие слезы – всё вперемежку. Никогда не знаешь, где проснёшься, и вот случай… После усталости пути, привалов, колбасни «на месте», дебатов у костра, спиртосодержащих жидкостей, мы с друзьями расползлись по палаткам, причём мне досталась одноместная с надувным матрасом, что падишаху. Но любой комфорт зыбок как убаюкивающий фактор, и вот среди ночи я проснулся по ощущениям уже опухший, с сухим ртом и мне срочно потребовалось сделать маленькое, но очень срочное дело… А никак не обозначенный ранее дождь, даже ливень в кубе, барабанит по палатке так, будто это сводный оркестр барабанщиков на помпезном военном параде. Я расстёгиваю полог палатки, на долю секунды высовываю голову для оценки обстановки, и тут же прячу её, как черепаха, обратно. Голова абсолютно мокрая, правда жажда куда-то исчезает. Делать нечего, пропускаю в щель «это самое дело» – за которое мои сын и дочь должны бы меня по гроб жизни благодарить!.. – и наверное с минуту смешиваю перед входом в палатку сомнительные коктейли, одновременно ощущая как ледяные струи издеваются над моей не слишком-то дешёвой частью тела. Вот так-то, эх-х-ха…

Дача. Как я уже заметил, появилась в нашей с Люсей жизни двадцать лет назад. Вернее, сначала это был «огород» с сарайчиком из рекламных щитов, который позже сменил скромный домик «четыре на пять» с подвалом… Строил я её ровно год, потратив на «это дело» три штуки баксов и восемьдесят «человеко-дней» – семьдесят своих и «под десяток» друзей. Дача для нас – это отдушина, музей природы, рабочий кабинет, повод послать к чертям на день – другой туберкулёзно кашляющий город с его сводящими зубы спецсигналами разного рода беды. Дача напоминает выставку картин. Чаще они меняются раз в час, реже – с утра к вечеру, ещё реже – ежесекундно… Гроза, дождь, снег, град, солнце, ветер, морозец, оттепель, зной! Дача – это линия смены дат, времён года, похожая на кино, где горы напротив зеленеют, жухнут, шевелятся или превращаются на глазах в бурые валуны с вкраплениями кислой серебряной патины… Ординарное. На даче приходится работать, потеть, топить печь, «бороться за Люсино существование», материться на негодный керосин, бесконечно получать удовольствие от бани, ужина, общения, мерцания огоньков в долине, световых пятен на лужайках или, при полной луне, стальных таинственных деревьев. Здесь хорошо болтается на абстрактные темы, на темы терапевтического общего, отсекающего от тебя ранящее частное. Здесь слагаются определённые направления, замыслы, совершаются микрооткрытия, ищутся нескончаемые поводы для размышлений, хохмы, грёз, пересмешек, игры в серьёзность… Экстраординарное. Однажды в августе рядом с дачей выпал смерч на фоне страшной бури и молний прямо под носом, которые колотили в землю так, будто им щедро платили именно за силу удара. «На природе» бояться нечего, но острастка и осторожность должны быть, это здесь – основа выживания… А курнуть-то на фоне неистовства прародительницы нужно до зарезу! Вышел я на крыльцо и балдел, балдел, балдел… пока молния не вонзилась в дерево напротив, и гром практически контузил. Самым интересным во всей этой природной вакханалии было то, что от сильнейшего ветра дождь шёл практически параллельно земле, прошивая насквозь крытую беседку… В воздухе планировали ветки, татарские орды живых ещё листьев, но моя дача в тот день практически не пострадала – сделана в своё время, видимо, была неплохо, как у обстоятельного Наф – Нафа…

Баня. На её устройство в подвале ушло пяток дней, совсем пустяк материалов, подаренная соседом печь, и всё это для того, чтобы потом в течение пятнадцати лет заиметь восемьсот целебных процедур, то бишь «бань»! Вернее, я ещё сотни раз бывал в банях, но обсчитываю только свою. Чужие-то – что считать… Скука смертная, кроме «Сандунов», да приличный ущерб здоровью, карману, драгоценнейшему времени. Так, есть у меня кореш, который «потратил на баню» сто дней упорных трудов, а парился в ней потом с водкой и друзьями раз пятьдесят от силы, да ещё и просыпаясь на утро совершенно разбитым крайностями человеком. Как вам такой расклад?.. Ординарное. Мы с Люсей сидим во мраке, печь трещит, отблески огня затейливо пляшут на стенах, с носов методично капает. Я чуть поддаю на камни пивка, в парной разливается просторная картина иллюзии… Ячменное жёлтое поле, стоят сосны как у Шишкина, ветерок гонит тёмные волны, порхают беззаботные птахи, речушка на переднем плане идёт от удовольствия мурашками… Далее массажёры, эвкалиптовый веник, корыто с малахитовой водой, либо зимой – жгущий снежок на розовое до детского тело, по стаканчику пивка «на здоровье! – с лёгким паром!»… Далее вдохновенный ужин с непременными грибами, шнапсом, позже – десерт, литературные чтения, обсуждения, кофе, блестящие бусинки Люсиных глаз, мягкий металл моих… Экстраординарное. Шершень в бане. Ныряю в жар, валюсь на лавку, а там уже парится, оказывается, трёхсантиметровая оса. Вернее медленно перелетает во тьме где-то низко у пола, видимо, с непривычки от высокой температуры, не зная, – как себя вести. Вдруг пропадает и снова: ж-ж-жжж… словно ищет, где ей умереть от счастья. Ж-ж-жжж… – тихо! Бояться этого насекомого мужику смешно, но, при моей аллергии на паразитов, шершень – фигура крайне опасная… Прогнать его – значит выстудить баню, «обломать весь кайф» на языке улицы. Что делать? Ничего не делаю, лежу почти сухой. Прошла минута. Ж-ж-жжж… Надоело! Поддаю парку, чтобы прижать непрошенного гостя к полу, и тут шершень, перелетая, задевает мою ногу крыльями… Так вот, что хотелось бы заметить: в этот самый… «миг соприкосновения» с меня брызнул пот, как будто от трёхминутного самоистязания массажёром. А тут одна секунда – бац! – и ты весь мокрый… Повторюсь: на сознательном уровне я, вроде бы, ничего не боюсь, но вот такие инстинктивные выбросы адреналина говорят об обратном. А шершня я вынужден был пристукнуть. Банным веником.

Грибы. Выходов «за грибами» я насчитал в нашей с Люсей дачной жизни где-то порядка пятисот, плюс столько же вообще, потому что суть этого предмета я знаю, как говорится, «с детства»… Сами грибы имеют предназначение: обеспечить нас классной закуской на ужин. В плошечке, представьте, подаются тушёные с овощами грибы, сверху майонезом рисуется сердечко, искорки молотого чёрного перчика, дымящиеся тарелки рядом сверкают, нарезка благоухает, водочка плачет от радости – мгновенье! – и понеслась душа по гастрономическим кочкам… Не случайно, мы грибы не воспринимаем как пищу – в супе, вторых блюдах – это закуска, и всё… Железно, во веки веков. Собираем грибы до тридцати видов. Предпочтений, как у чайников, – белые! опята! лисички! – у нас нет. Всё полезно, что в рот полезло… Но лучше, конечно, ассорти: пять – шесть видов грибов разного вида, вкуса, аромата, категорий. Объеденье! Хотя, я могу неплохо приготовить даже оранжевый трутовик или печёночник, отторгаемые народом. Более ста раз в году у нас на столе грибы – чего и всем остальным желаю! – поскольку, если этот наркотик ещё с утра планируется на ужин, то душа весь день летает и впитывает только прекрасное. Честное благородное! Нам с Люсей принадлежит и такой внесезонный рекорд непрерывности счастья от грибов: четыреста недель подряд… Ординарное. Любой практический выход в лес, всё едино, работает на душу, есть даже гипотеза, будто бы это время «в срок жизни» не засчитывается… Что не отменяет внутренней обязанности вести собственный учёт, например, изменений на разбитой тропе, отметок о рождении новой жизни, либо смерти старой. Лес, конечно, хорош в любую погоду, но – особенно прекрасен, когда ты идёшь «по грибы». Тогда он становится сказочным с порхающими бабочками листьев, зеркалами солнечных зайчиков, пряным осенним ароматом, похожим отдалённо на нейролептический банный… Люся в такие моменты бродит по лесу будто пьяная, вдруг влезет на немыслимый косогор, вынырнет там, где её не ждёшь, теряется, находится, мелет невинную чепуху, смеётся по беспричинным пустякам… Экстраординарное. Всякое было… полянки лисичек, брёвна, сплошь усеянные опятами или вешенками, «сковородка» за три минуты или – полтора часа потных блуканий. Да, чего только не случалось в лесу, что тускнеет, впрочем, перед таким случаем: на опушке взорвалось два десятка!.. цезаревых грибов… Ярко – оранжевые, похожие на апельсины шары я увидел издалека, а далее – почти бежал… Понятно, трясущимися против воли руками, убрал это дело в корзину, и тут является знакомый «профи», который, наверное, заприметил их раньше, но дал немного выстояться. И вот ранним утром – облом, поражение в правах, серп по этим самым, по… Ах, как он в своей открытой наивности подвывал! Ах, с какой корчью сверкал алыми белками глаз на мой широкий затылок! Ах, ах, аххх!.. Позже, уже внизу одна женщина, засмотревшись на корзину с деликатесными шарами, налетела на дверь сбербанка, сосед у дома уронил мусорное ведро, таксисты «с пятачка», бросив карты, долго смотрели мне вслед, очевидно, сомневаясь в правильных основаниях своей городской жизни. В итоге, несколько баночек с мировой закусью стали в холодильник на кухне, а я ещё неделю проверял их по ночам, выйдя, к примеру, по малой нужде. Такая красотища – глаз не оторвёшь!

Друзья. В жизни без друзей не обойтись, но где и как их найти, откуда и почему они возникают рядом с тобой – неизвестно. Вот не было, а вот есть!.. Появляются через работу, досуг, душевные привязанности. У меня таких «неожиданностей» наберётся с десяток, впрочем, чаще с применением формы прошедшего времени… Их розовощёкие от спиртного лица остались в промежутке – двадцати – сорока пяти лет. Теперь на этом месте можно найти только, разбитые треугольниками морщинок, серые лики, испуганные бытом, проблемами, собой и тем же спиртным, не ставшим в их случае лекарством для тела… Иногда, петушась, тряхнут стариной: загомонят, бросятся вспоминать, строить планы, но уже заранее зная, что им не суждено сбыться. Раньше – верили… В беде друзья мне практически не помогали – бед не было, но случались мелкие строительные терзания и они подарили мне где-то двадцать человеко-дней. Напротив, как столяр, мастер, строитель, человек не жадный на усилие, я потратил «на них» дней триста, работая за худой обед, кружку пива и растянутый на часы ужин, где решались все загадки Вселенной. Утром, правда, нечего было вспомнить… что заставляло разгадывать их вновь и вновь… Ординарное. Поскольку с большинством друзей меня связывает профессия, то после разнокалиберной работы по художественной части, мы часто шествуем в какой-нибудь дешёвый притон, дабы укоротить в перспективе дни своего и так краткого пребывания в лучшем из миров. Количество спиртосодержащих жидкостей, закуски, бутербродов, соков, уничтоженное на этих посиделках реальному осмечиванию не поддаётся. Категорически! Как и количество – в раже! – поднятых проблем культуры, искусства, общества, или поставленных на бок факторов слабого пола, денег, быта, либо совсем уж опущенных до состояния «твари лежащей» вопросов гражданских прав, свобод и долбанного «начальства – заказчика» в разрезе «коммунистических – буржуазных» ценностей… Экстраординарное. Но вот однажды мы большой шумной гурьбой выбрались на пикник – был двойной «день рождения». В результате этой раздвоенности случилась неразбериха со спиртным: взяли по полторы бутылки водки на брата, да ещё и вино, при обычной для таких случаев норме – в пятьсот грамм. Плюс ведро шашлыка, плюс три сумки снеди и закуски… Когда спиртное загружали в речку для охлаждения, то всем – через секундное блаженство – стало нехорошо. Поэтому, когда один из наших, собирая дрова, глубоко поранил ногу, несколько домашних «докторов», дабы не омрачать праздник, вылили ему на рану пятьсот грамм яда – лекарства. Причём лили водку легко, радостно и обильно, что «на редкость», согласитесь. Или в вашей жизни таких случаев была тьма?.. Рядом с нашим культурным стойбищем шумел водопад, мы шумели ещё громче, тосты растворялись в плотном воздухе, что дым, в разгар оргии острые языки уже не справлялись со своими обязанностями… Словом, пир на весь мир, и вечером «с якоря» снимались совершенно обезображенные счастьем творцы в майках навыворот, шарфах из штанов, одних плавках. Кто-то, припоминаю, чуть не улетел в пропасть, другой полез под откос к роднику – утянул за собой троих. Позже, парочка молочных братьев, обнявшись, залегла спать прямо на обочине пыльной просёлочной дороги, кто-то приполз домой утром, один проснулся в незнакомой даче среди ночи и впал в каталепсию, другой обнаружил в кустах рядом с собой полураздетое женское тело… А вы говорите: друзь-я-я! Ну, не говорите, так думаете…

Работа. С этой бедой всё ясно: осознанная, либо навязанная тягой к комфорту, необходимость – неприятная, «вкусная», как жгучеедкий груздь, – оттого и стоит на последнем месте. Пищи для размышлений о ложных основаниях человеческой жизни даёт больше, чем достаточно. Училище, стройка, завод, армия – это, кстати, тоже ррработа! – потом художники с их хронической неорганизованностью… Далее, чуть более десяти лет в качестве «оператора цветной печати», сладкая каторга в фотостудии и триста шестьдесят пять «дошираков» на обед, поскольку я работал, неделя – через неделю, ровно два года, позже – опять художники в своей вопиющей сатирической слабости. Самое занятное в этом послужном списке – конечно, десять лет в фотолаборатории. Где я только не был и с кем только заочно не знаком! От Ленина в гробу – до поддатого харизматика Ельцина, от небожителей государственной и финансовой верхушки – до самых отъявленных обитателей социального дна. Видел творения Гауди, великолепные пейзажи всех уголков мира от полярного круга до мыса Горн, морщась, рассматривал обгоревшие трупы, развороченные самолёты и пылающий «Белый дом». А развратников и мрази в мире, скажу вам люди, сто-о-олько… и где тут бог! Мои альбомы «избранных экстрактов» пестрят, словно лоскутное одеяло, как вершинами гениальных деяний рук человеческих, так и самыми мерзкими ущельями их произвола, потрясающими красками гор, равнин, севера и вопиющим безобразием грязи, лезущей в князи, то есть высоким и низким, присущим Жизни вообще… Ординарное. Целый день тебе надоедают клиенты – то им «конец вставь или вытащи», то лицо «отрихтуй в натуре», то напечатай «такой картинка – мартинка, чтоби била харащё, ауффф!»… Это без учёта – кто, что, как, чем, когда, почему, кого?!.. снимал. Клиенты, которым всё равно – какой он в жизни бес, главное, чтобы на фото был сущий ангел, и потому: разве не мухоморы! Правда, обеспечивающие в сезонном, амплитудном Сочи приличное существование зимой и летом… Экстраординарное. Во время «войны в Абхазии» к нам постоянно ходили печататься «ооновцы» – то есть, миротворцы – голубые каски, следящие за «разъединением сторон». Прикольно звучит этот пассаж, учитывая давно назревшую необходимость объединяться на основе позитивного мироощущения, верно? Когда свистели пули, рвались снаряды и мины, это были выходцы из сытой до изжоги Центральной Европы, потому что платили «боевые» – сотни бак-сов в час, плюс зарплата, пайковые… Здорово на круг выходило, хотя и кукольно опасно… Потом грузины с абхазами несколько утихомирились, иссякли, и обе стороны, скрежеща зубами, начали новую, мирную жизнь… Последние два прилагательных предполагают кавычки. Поставили дозоры, спрятали за спину оружие, что положено – разминировали, да стали пить с миротворцами вино и чачу, ведь Кавказ – это же само гостеприимство, мамой клянусь!.. Контингент «ооновцев» резко сменился: появились греки, турки, пакистанцы, славяне и прочая цивизизационная мелюзга, так как этих нищих и «пайковые» без «боевых» вполне на халяву устраивали. Приносят однажды плёнку, я проявляю её, печатаю, смотрю… Какие-то пышные военные похороны, приспущены флаги Абхазии, ООН, «контингента», парадное построение на плацу, руки под козырёк, суровый прищур глаз, гроб, покрытый южно-корейским флагом, оружейный салют: бах, бах! – всё пристойно, оч. красиво, благородно даже. Неужели ещё стреляют?.. – думаю. Приходит словоохотливый клиент из «гражданских». Спрашиваю: что – боец на мине подорвался, своей грудью младенца от пули закрыл, парализованную старушку из огня пытался спасти? Подразумевая, то есть, нечто героическое… Не-е-ет, отвечает товарищ, уже!.. смертельно пьяный кореец полез вдобавок купаться в шторм!.. и утонул. Но домой про эту беду не сообщишь, поэтому бравые вояки и разыграли спектакль, а на родину в транспортном самолёте отправили «таки – героя», чтобы семья несчастного могла ещё долгие годы получать соответствующую «как бы геройскую» пенсию. Вывод такой: дураков везде хватает, и работа в гуще страстей человеческих, зафиксированных как в «немой сцене» бесстрастным фотоснимком, это особенно убедительно доказывает…

Ну, и поскольку моя быль закончилась фотографией, то в качестве эпилога предлагаю вашему вниманию другой снимок, на котором, замаскированный под театральный задник, сам Папколь с его арифметикой занимает всё огромное пространство сцены бытия, вымощенной графиками движения по жизни, цифрами потерь, коварными логарифмами ошибок. На это шикарное поле можно было бы без особых затруднений выпустить оперную и балетную труппу Большого Театра, но в нашем случае на этом расшитым золотом дерюжном фоне стоит одна только Люся, освещённая юпитером, в белом фраке, цилиндре, с дирижёрской палочкой в руке. Она испуганно смотрит в чёрный зал, ощерившийся тысячами восторженных глаз… Внезапно её робость проходит, лицо разглаживается, она встаёт на носочки, машет своей волшебной палочкой – машет экономно, один лишь раз! – и безумные зрители начинают «бисировать» ещё до представления, потому что экстаз предвкушения, в нашем случае, гораздо выше катарсиса финала. Музыка этих оваций непереложима на ноты, она сиюминутна как награда за три десятка лет, буквальным образом, прожитых именно «долго и счастливо». В них хватало всякого – на перечисление уйдут годы! – но главное, с чем в них было худо, так это нытьём, минором, жалобами, преждевременной деградацией. Ведь за эти годы мы успели стать людьми солнечными, хулиганящими, любящими все здоровые проявления жизни. Мы стали людьми всепогодного, ежедневного, смешливого праздника, что то-о-оже не так просто, согласитесь – постоянно ржать-то!

И не надо бояться цифр, надо держаться цифр, ибо они, как ничто другое, передают мельчайшие движения человеческой души, посредством обобщений. Цифры не врут, если этого не хотят люди, они чем-то похожи на тетрадь в клеточку для среднего школьника, в которой так легко – причём, почти гениально! – рисовать прямые линии судьбы или ровные дороги к хроническому счастью…

 

С МАЛЕНЬКОЙ БУКВЫ РОДИНА

Своего раннего детства я не помню. Вернее, раз ошпарился крутым кипятком, когда мне было три года, – это осталось яркой картинкой в сознании и материализовалось бугристыми венами на левой ноге… Далее следовал провал – более двух лет, и уже простреливает сигнал второй: я швыряю в воспитательницу детского сада стульчиком, а затем долго, икая от обиды в углу, размазываю по щекам сопли. После этого, говорила мне мать, что-то изменилось в отношении ко мне окружающих: непредсказуем, психованный – вдруг покусает!.. Далее был ещё один с лишним пропавший год, и уже перед самой школой, корешок по улице раскраивает мою башку своей пожарной машинкой, которая мне ну очень нравилась… Рана – с мизинец, кровищи – жуть! И сразу в голове укрепляется мысль, что не всё в этой жизни твоё, и не всё можно… Хочу резюмировать: раннего детства у меня не было, поскольку три миражеобразных сигнала за семь лет – согласитесь, не густо. А в этот период: я родился, жил на Курилах, пересёк шестую часть суши «с названьем гордым…», побывал в Москве, Сочи, Красной Поляне, был брошен якорем в славном городе Туапсе, с ударением для прикола на «а», прошёл детсад, улицу, торжественную сдачу в школу, как-то общался с матерью, отцом, друзьями, родственниками, соседями… Пусто! Будто корова языком время слизала. Только выварка с кипятком, летящий по траектории стул и кровь заливает глаза…

Первого урока в школе я тоже не помню, хотя остро запечатлелся в памяти рвотный запах женского туалета по соседству с нашим классом. В мужской заходишь: озоновая благодать, хотя шмонит слегка, а проходишь рядом с женским, и, если не задержишь дыхание, – выворачивает наружу. Поэтому «непонятка», подозрительность к любым фуэте вокруг «образа прекрасной дамы» – у меня, видимо, до гроба… С туалетом связано и школьное воспоминание номер один: в тот же первый день, на перемене, чёрт понёс меня в летний сортир рядом со спортбазой. А там взрослые пацаны «с района» – стоят, курят, видят – клоп, суют мне в зубы бычок: на, малява, дёрни!.. Это «Winston. U.S.A.»! Как, в этой ситуации, было не проявить силу духа – я затягиваюсь и мучительно долго кашляю, словно воробей в стекловате. Этого-то моим палачам и надо – они истерично ржут, обеспечивая себе хорошее настроение до конца дня, а у меня в голове остаётся приятный, жгучий сигнал, что жизнь наконец-то началась! Следом пошло всё вперемежку: море, уроки, каникулы, игры, родители – где-то сбоку, хулиганские выходки, ну и, как итог, – красный от угроз педагогов дневник. Хотя врождённым хулиганом, либо героем, я никогда не был – просто характер имел живой в довольно мертвенном омуте, как я его сейчас понимаю, тогдашнего общественного болота. Но вот что хочу отметить в конце преамбулы: память на раннем этапе переводила в единицы хранения только те эпизоды, где присутствовала непереносимая боль. Это вполне объяснимо и без психоанализа. Боль – взрыв, мгновенно синтезирующий в голове белковую цепочку длинною во всю жизнь, а что ты ел на завтрак, говорил в гостях, слушал в школе, смотрел во сне – лишь одиночное звено в цепи размера суток.

Впрочем, после этапа «собирания шишек», наступает время более мелких потрясений от «прикольного», без учёта, с кем произошёл тот или иной случай – с тобой, с соседом, потому что боль невротика нередко возникает вне его. Совсем забыл сказать – я невротик. Не бойтесь, это не заразно. Шесть «не» на три предложения – много? Мало! Значит, добавим ещё одно: не стану врать, будто в моей жизни разного рода случаев, о которых есть смысл рассказать другому, – было много. Тоже, если разобраться, кот наплакал, но кое-что любопытно… А для начала короткая справка: Туапсе семидесятых годов прошлого века представлял собой утонувший в зелени одноэтажный рабочий, типа, городишко с населением в пятьдесят тысяч человек. Он вонзился в Чёрное море двумя чахлыми речушками Паук и Туапсе, что и дало шапсугское название городу: «туа» – две, «псе» – реки. Народ работал на предприятии, колдующим с чеченской нефтью, – отсюда неофициальное название близлежащего района и самого предприятия: Грознефть. Был ещё: порт, судоремонтное предприятие и механический завод, занимавшийся постройкой малых судов. Часть людей паслась в общей для всех советских городов инфраструктуре: образовании, на транспорте, в очень мелкой пищевой и бытовой промышленности, управлении, здравоохранении, и прочем… Часть обеспечивала в близлежащих пансионатах, кемпингах, пионерских лагерях скупой на разносолы летний отдых уверенных в будущем советских людей Нудновато пока выходит, ну да не беда – раскочегаримся. Итак, эпизоды…

Политическое убежище

Мой батя и один его не слишком-то щедрый на усилие дружок возлежали неподалёку от порта на пахнущей мазутом гальке городского пляжа, бухая «без палева». Бабье лето, тепло, немноголюдно, даже пусто, то есть – лепота. Час ребята «пьют», другой, мудрствуют о материях относительных, свободе, правителях, совдепии, о своём, как им казалось унылом, по указу сверху, житье – бытие. Считалось, что тогда «в Союзе» было туго с правом на бездельничанье, на пустую болтологию, с волей самовыражаться и вообще заниматься фигнёй. Между тем, метрах в трёхстах от берега, стоит прямо напротив греческая нефтеналивная посудина. И внезапно друг моего бати решает переменить участь, раздевается, плывёт к судну, а это он даже пьяный умел делать неплохо, и уже рядом с бортом начинает орать, биться, сверлить небеса красным оком, просить политического убежища. Что-то у него там с алиментами не заладилось… Вскоре у борта образовалась небольшая кучка свободных от вахты небритых потомков Геракла, громко и бестолково галдящих по-своему. Долго бы они ещё решали – что делать, но тут появился опытный боцман с ведром камбузных помоек, вывернул его за борт, умудряясь скисшими шкурками и очистками попадать прямо в темечко несостоявшемуся диссиденту и гражданину мира… Причём, ясно, действия свои он сопровождал диким звериным рыком, не нуждающимся в переводе. Дружбан, не солоно хлебавши, возвращается к хохочущему отцу, и они продолжают распрекрасно бухать, путая быль со сказкой, а настоящая их жизнь плавно колышется в мираже горизонта между небом и морем…

Шторм

Наше излюбленное детское развлечение летом – «ходить на Киселюху». Киселёва скала – пятидесятиметровый скальный парус между Туапсе и курортным посёлком Агой. Благодаря рифам, лагункам, остаткам бетонной пристани, куску первозданной гальки, относительному безлюдью – этот заповедник свободы был оккупирован нашей шантрапой. Так вот: лето, ветер, дождь, мы сидим который час у одного из наших «на хате», режемся в дурака. Море закрыто. И вдруг являются кореша с сообщением: там, на Киселюхе тако-о-ой шторм! А далее что-то нелитературное в фейерверке слюны и восклицательных знаков… Тут надо заметить, что мы очень любим купаться в шторм, потому что это аттракцион почище диснеевских. Внезапно распогоживается, и мы буквально к закату оказываемся на месте, а это от дома – километров пять горами. Усилия стоили того: шум, грохот, пена ползёт до горизонта, небо, разрезанное багровыми тучами, сама скала обрызгана водой на две трети, стоит дымовая завеса из влаги, ветра, рёва. И волны ходят такой высоты, что солнце в отдельных случаях исчезает за стеной воды совсем. Но нам удалось даже искупаться – забегая в пену по пояс и тут же стремительно возвращаясь на крохотные кусочки суши, нетронутой свирепым морем. А в трусах, как сейчас помню, сочилось что-то слишком горячее для температуры морской воды…

Уроки мудрости

Друг детства – Моргуняха, Валерка Моргун – целая эпоха в моём становлении и понимании оснований жизни. Вечно голодный, гундящий, подвижный, легко идущий на эксперимент, хулиганские подвиги, риск, и, одновременно, ранимый всем мало-мальски хорошим, то есть – не конченый… Семья у него большая, неблагополучная: временами бедствуют и пьют. Отец Валерки – по моим понятиям – директор свалки, заведующий «отделом подочистки», кроме зарплаты сторожа, кормится сдачей пустых бутылок из под растительного масла, которые населению мыть в ломку, – выбрасывают. А у профи и каустик, и жидкое мыло, и ёршики, и всё, всё всё… включая приличные, по меркам тех лет, деньжата, что на «бригаду оглоедов один хрен не хватает», даже если не пить. Но если вообще не пить, то, учитывая все наличные факторы, – жить «совсем невыносимо»… Словом, мы с Моргуняхой на свалке свои – частые гости, исследователи, первопроходцы, мы видим жизнь изнутри, хотя она и воняет. Свалка – это физкультпривет археологам будущего, супермаркет, театр теней, забитая лавка антиквариата, чулан сумасшедшего дома и небольшой ад, даже адик в одном, как говорит телевизор, флаконе… На свалке нас интересует всё: трактора, костры, подвоз мусора и сам мусор, кажущийся таким только на первый взгляд, поскольку в нём гораздо больше жизни, чем представляется… Нам нравятся взрывающиеся баллончики, новые книги со старым содержанием, прежние судьбы, рваная оснастка бытия, слинявшие перья предметов, мечты, выброшенные за ненадобностью, эскадрильи ворон и чаек. Но главный магнит для нас – озеро натурального дерьма, свозимого сюда из выгребных туалетов города в большой котлован, где осенью, зимой и весною заметно брожение, пузырение… прочие биологические процессы. Летом, в засуху, озеро прихватывается корочкой – «замерзает», перестаёт смердеть, превращаясь во фрагмент марсианской тёмно – терракотовой потрескавшейся пустыни, перенесённый на Землю для научных изысканий. Теперь самое интересное – бросать в озеро камни. Они пробивают в «Марсе» бреши, вокруг них гудят тучи огромных сытых мух, а из недр планеты парадоксов несётся горячее дыхание десятков тысяч разнообразных сракотеней – простите, но точней не скажешь! – обременённых, в отличие от слабых голов, пониманием тщеты всего… Что «не тронь говно – вонять не будет», я твёрдо усвоил ещё лет в десять.

Дырка

Жили мы небогато, но как-то… Отец работал сварщиком на механическом заводе, мать – бухгалтером в порту. После зарплаты, понятно, отец законодательно гулял, тратился на собутыльников, а что оставалось – нёс домой. Иногда, до обидного мало. Поточив с утра, отец ежедневно шёл на работу, и мать в этот исторический момент выдавала ему рубль, которого хватало на проезд, обед, бутылку пива вечером… Однажды батя в очередной раз проштрафился: принёс в семью «всего ничего» и получил с утра только двадцать копеек – монету белого металла окружностью два сантиметра. Эти деньги с трудом позволяли дважды проехать на автобусе, да зажевать пресную булочку с кефиром. Отцу этого показалось мало, и он на выходе с такой силой швырнул в сторону матери круглый снаряд, что тот пробил в стекле на двери аккуратную дырку размером пять на двадцать пять миллиметров – позже, я её тщательно измерил. Так жила в те мифические времена, особо не проклиная социалистическую действительность, не бедствуя и не заедаясь, подавляющая часть жителей могучей державы на глиняных ногах – СССР.

Снежки

Зимы в Туапсе тёплые – можно дождаться снега, и умереть от счастья, особенно в детстве… Но мы не унываем: на покрытой буйным кустарником горке рядом с домом, состоящей из глины и мягкого мергеля, устраиваем взятия «снежных городков». Со времён Отечественной войны на горе остались окопы – остатки расположения зенитной батареи – временами, это любимое место для наших своеобразных забав… В чём принцип игры? Чаще – весной, когда чуть подсыхает, из глины лепятся рассыпчатые «снежки» размером с кулак, шайка пацанов делится на две команды, и начинается сеча. Кстати, это не смертельно – удары вполне переносимые… Ну вот, наготовил я боеприпасов, занял господствующую высотку, сижу в резерве – сторожу фланг. Где-то рядом происходит кошачья возня, причём, как-то тихо – только «снаряды» иногда пролетают: фьють, фьють! Весеннее солнышко светит, я нежусь, и вдруг прямо перед моим редутом возникает хулиганская фигура Моргуняхи с полной пазухой боеприпасов. Я от неожиданности теряюсь и получаю в лоб увесистый удар – хлоп! – секунду в глазах темно… Далее происходит эмоциональный взрыв, кожа с моего лица пытается сорваться, я смерчем взвиваюсь над противником, от этого страшного зрелища он теряется, оступается, куртка вылезает из штанов, все его «снежки» летят вниз в овраг, и Валерка бросается наутёк. Не скрою своей подлости: в спину он получает пару приличных ударов. Но успокаиваюсь я только после того, как забрасываю два десятка «снежков» в то место, где в куче «своих» и «чужих» скрылся мой враг, то есть – друг. В кого, интересно, они попали?..

Курить не вредно!

В шестьдесят восьмом году, мне тогда стукнуло двенадцать лет, я был уже совсем взрослый: курил… Поэтому, когда летом меня сослали в пионерский лагерь имени Володи Дубинина в посёлок Агой за Туапсе, то я прихватил с собой пару пачек какой-то болгарской дряни с фильтром. Где-то после недели «отдыха в кавычках», а на поверку – обычной юной колбасни, состоящей из игр, хулиганства, ржачки и преследований противоположного пола, у нас в спальне устроили шмон – что-то у кого-то стырили, и нашли в моей котомке курево. А так как я к тому времени заявил себя как неуправляемый шалопай, то было принято решение «выгнать» меня из лагеря. Я уже сидел на проходной – думая про всех: да пошли вы!.. – как в небесах что-то переменилось, и меня милостиво оставили. А зря!.. Потому что как раз в это время, на моей родной Киселюхе высадился десант лучшего для меня «кинофильма всех времён и народов» – «Бриллиантовая рука», снимавший там эпизод с рыбалкой… Когда через две недели я вернулся из лагеря, то пацаны мне все уши прожужжали про «Папано – Миронова» с Никулиным… Помню, как стало вдруг жутко обидно, что к пачкам сигарет у меня в заначке не оказалось колоды карт «с картинками» – тогда бы меня точно выслали.

Шнурки на вьетнамках

Для тех, кто не знает: «вьетнамки» – гениально простые резиновые тапочки, на которых принципиально не может быть шнурков, а фактически это подошва с двумя полосками сверху для фиксации на ступне. Летом в них щеголяла добрая половина жителей южных городов: дёшево, практично, безальтернативно. Итак, как-то августовским жарким днём решаем мы с Моргуняхой шлёпнуть только что перебродившего сливового вина. Вернее – не решили – я решился, поскольку вино было моё, то бишь матушкино, а идея совсем наоборот – этого провокатора… Откачали мы по хорошей кружке вина, долили до уровня десятилитровый баллон, чтоб без палева… накатили, перекурили и тут нас жутко растащило. Мой друг куда-то срочно исчез, и вскоре мне тоже захотелось исчезнуть – сходить на кураже, пошоблаться по району. Надо идти, но как – качает! Ладно, собираю волю в кулак, выбредаю через двор в переулок, почти падаю на повороте и вдруг… чуть ниже по курсу вижу соседа – уважаемого отставника со взглядами, который очень даже внимательно наблюдает за моими действиями. Что делать! – ещё шаг вперёд – и моральный расстрел, поражение в правах, жопа, простите… Я нагибаюсь и словно бы завязываю шнурки на этом чёртовом вьетнамке, тупо соображая, как ловчее слинять. А сосед – гад всё смо-о-отрит!.. Теперь я поднимаюсь в скрюченный рост – как будто его замечаю: изэдэрасссте… – шлёпаю себя по лбу: дверь в дом, недоразумение, забыл закрыть, ой, ой!.. – и в несколько косолапых движений вваливаюсь обратно во двор. После этого делаю ещё десяток мучительных шагов и вонзаюсь на пузе в джунгли чёрной смородины, чтобы проспать там ступорообразным сном часа три. Совершенно внезапно просыпаюсь буквально за несколько секунд до того, как с работы домой возвращается мать, и резво ухожу в подполье. Очень даже пронесло: я остаюсь в глазах общества не таким уж и отморозком. Не знаю, как – кому, а для меня умение врать – это наука наук, почище теории относительности, так как я в ней, при наличии болезненной совести, абсолютная бездарь. Впрочем, с того дня я окончательно сел за парту вранья и учусь этому д е л у до сих пор. Учусь у общества, у власти, у религии, у собратьев по духу, у себя. Ведь врут все, а жаль…

Бешенный

Нет, конечно, хоккей с деревянной шайбой на асфальте – штука хорошая, но всё же несколько «заморочная»: инструментарий, экипировка, особые условия, реплики прохожих и машин. В хоккей не войдёшь – так, с бухты – барахты, к нему надо готовиться… То ли дело – «бешеный», владевший нашими умами более года. Замечу, что все детские эпидемии кратковременны: ну, месяц – другой, и только море летом извечно, для тех, конечно, кто неподалёку от него живёт… Схему игры опубликовала, вроде, «Пионерская правда», и поначалу она приветствовалась даже в школе, но неизбежные мутации привели к тому, что против неё ополчился весь мир и рок. Затея проста: на асфальте мелом или кирпичом рисуется эдакий иероглиф с зонами для двух команд, или же человек, ну а далее, команда помогает одному из игроков проникнуть во вражеский стан, поставить ногу в условную зону и крикнуть: победа! Не знаю, как там в Союзе, но мы заходились капитально… Злополучная фигура появлялась на улицах, в переулках, на школьных дворах и даже на полянах, где эту загогулину обозначали меленькой канавкой… Не счесть ссадин, синяков, оторванных пуговиц, рукавов, похеренных уроков, а потом ещё и подзатыльников родителей за естественное желание молодняка вырасти крепким, волевым, подвижным, без этих нынешних «контрстрайковских» тенденций. Закончилась эпидемия внезапно: один из наших был вот – вот… уже рядом с точкой своего триумфа, он выбросил ногу вперёд, но клич «победа!» навсегда застрял в его петушиной глотке. Зазевавшийся велосипедист переехал летящую, стремящуюся ногу, лишив её целостности. Ну, понятно, что тут же начались репрессии, гонения, охлаждение… а мы, на стройке по соседству, увлеклись бросать обломками кирпича в сторожа и прыгать на кучу песка со второго, и даже – третьего этажа… Напомню: тогда весь якобы цивилизованный мир готовился к войне, и в этой ситуации моё поколение, прошедшее через тернии вроде «бешеного», было к ней вполне готово. Но, когда на наши головы не выпало никаких испытаний, то многие до срока спились, сгинули, погибли в саморазложении… Мне почему-то кажется, что друзья моего детства, которые умирали от этой дикой невостребованности, окидывая последним прощальным взглядом жестокий к ним мир, шептали в себя то самое, прерванное на излёте, так до конца и невысказанное, сладкое слово – победа!

Художник

Скала Киселёва названа так, насколько я знаю, по имени художника, имевшего в её окрестностях дачу и очень любившего мощный известковый парус как артефакт. Сам он во времена передвижников числился где-то в третьем десятке, был почти известен и даже попал в «Третьяковку». Но не о нём речь… В комплексе впечатлений – место уж больно живописное. Однажды летом неподалеку от скалы расположился другой художник с походным этюдником и принялся что-то малевать. Наша банда, понятно, окружила сей экзот, поглазела, потолковала: похоже – непохоже… да и понеслась по-новой гонять в ловитоса. Я же остался и просидел рядом с диковинным дядькой краткие часы до самого его ухода. Очень интересно было смотреть, как на белое ложится рисунок, цвет, оттенки, детали, объём. Впрочем, он держал меня, скорее всего, разговором – словоохотливый оказался. Художник говорил об искусстве, жизни, о внематериальных ценностях, не забывая материальных, рассуждал о человеке, обществе, душе… Кто он, что он, где он, жив ли?.. Не знаю. Как не помню и конкретики его монолога, но на клеточном уровне он зомбировал меня так, что я уже никогда не смог выбраться из клубка взаимоисключающих путей к ясности, которые, вне сомнения, являются целью искусства.

Грознефть

Смысл слова «национальность» я узнал только в армии, на девятнадцатом году жизни, а до этого думал, что все мы произошли от одной обезьяны – не шибко-то, зараза, умной. Южные города вообще интернациональны, а портовые – вдвойне. Что делить в раю! Здесь на всех: одно море, солнце, запах водорослей, щебет птах, свирепые зимние шторма, фруктовое изобилие, августовские пьяные муссоны, практически соседские – одни и те же, то есть! – проблемы, беды, печали, нечаянные радости?.. Истории я, естественно, не знал и думал, что живу на чужой земле по праву. Интересно, что те, у кого эту землю в своё время отняли, до того её тоже отняли у захватчиков её захватчиков. Селяви… Позже я, да и все мы, узнали про чеченцев, про дуболомов в Кремле, про засранцев в генеральских мундирах, которые «не то, что Жуков». А в детстве «Грознефть» – это лишь суровый неологизм, связанный с петушиными разборками двух разгильдяйских районов Туапсе – сейчас бы сказали, маргинальных – Паука и Грознефти. Впрочем, «на Пауке» мы тоже жили автономно и звались особенно – «Барсова щель», или «Барсуха». Я в разборках «на танцах», «на Пасху», «на майские», «на Благодарение Господне» и проч. не участвовал. Мешала природная боязнь за темечко и довольно миролюбивый философский, юморной склад ума. Хотя, рассказы «проэто» слушать очень даже любил – так прикипая, по-видимому, на уровне подсознания к эпистолярному жанру… А там: кто-то – кого-то!.. банда на банду!.. подловили!.. смылись!.. отбили!.. сотрясение мозга – синяки – шишки – зубы в спичечном коробке – предатели! – герои!.. И вообще, полный беспредел эмоций на фоне «морального кодекса строителя коммунизма». Но вот однажды и я понял, что рано ставить между людьми знак равенства по национальному, территориальному, либо по любому иному частному признаку. Как-то мы сидели на Киселюхе, отдыхая за картами после часового «водяного» – ловиток под водой. Вдруг кто-то сквозь зубы сплюнул: Грознефть… Все мы, вздрогнув, оглянулись. По гальке, между отдыхающими, тихо двигалась приличная шайка подростков – немного старше нас, при нашем явном численном преимуществе… Противная сторона медленно шла в десятке шагов, можно сказать, кралась, мы сверлили её взглядами, она – нас, и было в этих взглядах нечто такое, отчего понимаешь – почему войны, распри, национальные конфликты, религиозный фанатизм… Не скрою, ничего не имея против этих парней, неизвестно как попавших к нам «на район», я чувствовал, что внутри меня бегают электрические импульсы звериного, которые подавляет лишь слабый рассудок. Остальные также оказались выдержанными: сидели молча, скрипели зубами… После того, как противник скрылся за утёсом, мы солидарно испустили боевой клич и бросились в море, пытаясь смыть с себя позор приобщения к чему-то дикому, первобытному, атавистическому, против воли – бессознательно – нами унаследованному, к тому, что присутствует пока во всяком человеке, будь он даже такой, вроде бы, прожженный интеллигент, как директор Эрмитажа с его пижонским шарфом…

Пожалуй, эпизодов достаточно. Я попытался отобрать из сонмища своих реальных впечатлений не самые яркие, потому что яркое – всегда слишком личное… Эти эпизоды, скорее, крупные, обобщающие штрихи, рисующие окружность твоего взгляда на мир, на место становления и формирования характера. А ведь чего только, ещё не было! Через запятую: карты на мелочь, спортивные секции, подводная охота, рыбалка, путешествия, пожары, наводнения, археология, череда террористических актов против домашних животных, проделки в школе и летнем лагере, дно стыда, взлёты духа. Постоянная перемена увлечений – ветер в голове – периоды моря, спорта, шаржей, моделирования, велосипеда, рукоделия, коллекционирования, войнушек, «поджигов», копилок, кутежа, виночерпия, подглядываний, записочек, дрожжей в сортире, мародёрства на затонувшем судне, «Воздушных путешествий», «Чапая», «Виннету», «Капитана Тенкеша», рогаток, десятков квадратных метров битого стекла… Подвижная жизнь алчущего проб пацана вплавлялась в умеренно сытую жизнь портового городка, далёкие отзвуки событий в стране и мире, в коммунистические бредни невежественных выскочек, первые броски человека в космос… И всё это происходило на фоне тщетных попыток наших родителей улучшить нечто совершенно к улучшению неприспособленное – жизнь на искусственных основаниях вообще, ввиду тотального самодурства сверху и отсутствия свободы действий внизу… Это, замечу, была чья-то жизнь, к которой я тогда только приглядывался, подумывая за сигаретой и стаканчиком «домашнего»: а стоит ли вообще копчик ломать? Ибо какой-то скрытый дефект во всеобщей занятости «нужными» делами, при игнорировании дел «ненужных», то есть – духовных, мне уже тогда был очевиден… Но ушёл в прошлое – причём, совершенно для меня неожиданно, – лубочный Туапсе с его забавным фонтанчиком – маячком в сквере напротив дирекции порта, ушли походы на свалку, за грибами, кизилом, ажиной, драки с лучшими друзьями, тайные ночные купания в пионерлагере, «Зарницы», «кэвээны», острая ненависть к географичке, тёплое чувство к «классной» и здоровой дылде у окна… А главное – ушли так вожделенные пончики в сахарной пудре со стаканом молочного кофе на старом рынке, что грезились, порой, долгими осенними дождями… Ушло всё это даже не из памяти, поскольку в пятнадцать лет она ещё не существует, как нечто от тебя отдельное, а вместо неё есть лишь непосредственно твоё время, которого, как тогда казалось, впереди – море разливанное… И город Сочи в восьмидесяти километрах южнее Туапсе, где одномоментно – за одну секунду, в мгновенье ока – бац! – и ты превращаешься из самостоятельного уличного пацана в работягу – подростка.

Сочи восьмидесятых – это конгломерат разрозненных курортных захолустий, объединённый заносчивыми дураками словом «город». Правда, центр отдалённо напоминал нечто городское, но общей картины патриархальной деревенщины это не меняло – именно за этим сюда и ехали люди из шумных промышленных центров. Количество населения в Сочи – штука очень скользкая, поэтому остановимся на цифре «триста тыщ душ», рассеянных вдоль гальки у моря и местами проникшим по долинам рек в горы. Национальный состав: более половины русских, чуть меньше армян, крупные диаспоры украинцев, грузин, шапсугов, греков и остальной твари по паре, включая экзотических эстонцев. Короче, Сочи это юг – что тут говорить! – местечко с влажным субтропическим климатом. Под мало кого колышущими знамёнами мифических ударников коммунистического труда, на зазубренной шашке ареала «Черноморского побережья Кавказа», таким образом, овеществлялось, ходило в кино, на маёвки, на дачи, плодилось, трудясь в сфере «курортного дела, отдыха и туризма», разнообразное, достаточно своеобразное, чуть настырное, слегка весёлое, умеренно непотопляемое население. Сочи – это город курорт, торговая марка рабоче – крестьянского равноправия. Этим всё сказано… За чем, правда, следует длинный перечень оговорок, главная из которых: как это понималось на одной шестой, довольно клоунской части Земного шара.

Я приехал в Сочи научиться «правильно забивать гвозди» в местном ремесленном училище, потому что и «как-то» умел это делать неплохо – вырос всё-таки «в своём доме». Жизнь показала, что к быстро освоенным навыкам, пришлось добавить ещё один: умение забивать молотком шурупы, как было принято в СССР. А это уже совсем иная наука, согласитесь, связанная с гонимой философией здравого смысла «вообще» и практикой выживания на данной территории «в частности». Художник познаёт мир с целью «не знать его вовсе»… в том смысле, что он познаёт его, надеясь, построить «мир свой», лишённый вертикальных горизонталей ущербного всамделишного бытия. Но тогда я ещё не понимал, что во мне спрятан художник – разведчик – провокатор, и по этому вящему незнанию просто наслаждался кратким мгновением юности… Критиковать косо или глупо организованную жизнь, определённые социальные обязательства, взаимосвязи, в которых ты, всё одно, живёшь счастливо! – значит плевать на полотенце, которым тебе предстоит вытираться. Что не отменяет иронического взгляда на особенности быта в ту или иную эпоху – вот, например, на пиво с прилагательным «советское»…

Как-то в те далёкие времена нам с другом захотелось летним воскресным днём, после обеда и дел, попить этого янтарного напитка. Силы есть – ума не надо: мы исходили весь бородавчатый центр Сочи вдоль и поперёк, пока, наконец, сдавшись, после десятков «пиванет!», не пошли выдавливать из себя кишки в народом же кишащий «Петух» – пивной бар «Золотой Петушок». В те годы – это место паломничества всех любителей игривого зелья от местных до отдыхающих, от юнцов до древних бабок, приговаривающих: «Пиво, мля, – ето еда, только пей да ссы!» Простите за правду жизни… В условиях строго плановой экономики, отсюда следуют чудовищные аншлаги в обозначенном месте, размерами далёком от сравнения с Манежем. Нет, слово «аншлаг» – пустяк, это был адский рай, не жиже туапсинской свалки, где в жуткой скученности и сплошных телах у стойки людей мучили основополагающими вопросами бытия, категорическими императивами дубинноголового начальства, проблемами несовместимости шурупа с «методом гвоздя». Сотни горластых, твёрдоосновных с трещинками на яйцах, мужиков, мужичар, мужичков и проч. – в любое время дня ли, года! – пили, звенели кружками, ломали хребты тарани, оплакивали юность, грезили будущим, пели, болтали, неделями обсуждали, мусолили, решали главные для нас вопросы карликового человеческого мироздания… Почему они до сих пор не решены, при этом вселенском напоре, я ума не приложу!.. В «Петух» можно было зайти одиноким, опущенным, квёлым, а выйти в окружении опор, друзей, вдохновения и оптимизма, хотя случалось и совсем наоборот… Но в тот уже вечер мы с другом всё же вырвали у вечности по три законные кружечки, побакланили под воблу с солёными бубликами и без приключений – полётов кружек над головами, разборок, ударов по жизненно важным органам, «левых» знакомств с прощелыгами, после которых сразу хочется поехать на БАМ, на севера, на все четыре стороны, – отправились искать, согласно «основному инстинкту», какого-либо полового счастья, «подметая бульвары клёшами», как пелось в одной тогда популярной песенке.

А летний город середины восьмидесятых блистал: в кронах деревьев и распаренном небе золотились отблески закатного солнца. Пунцовые, как после бани, толпы курортников атаковали кафе и скупые на адреналин аттракционы парка «Ривьера»… Всюду исповедовались птицы, пирожки ныряли в желудки тоннами, лавки трещали от перегрузок, кусты шевелились бессовестными влюблёнными и стыдливыми поносниками, хрипели репродукторы, а на «Музэстраде» радовал людей немецкой ментальности духовой оркестр. Спортбаза сражалась в настольный и большой теннис, рядом шли волейбольные, футбольные, баскетбольные зарубы. Косяки экскурсантов так вертели головами, что они едва держались на резьбе. Тут и там фотографы творили историю, в перерывах мечтая о подержанных «Жигулях». Они потными пальцами меняли плёнку и рубили, рубили, рубили с плеча капусту! Буфетчицы в «гадюшнях» с одинаковой корчью вежливости говорили «есть!» и «нету!», автобусы брали штурмом, дорогу пересекали строем, бросались на квас, на мороженое, как пираньи. Переработанные зубами, ферментами, соляной кислотой – арбузы, персики, шашлыки, семечки, соки, воды – не побоюсь этого сравнения, широкой полноводной Волгой – неслись в задыхающиеся канализационные сети, а позже, чуть очищенные, и в «а-чёрррное моррре майё-ё…» В попытках «снять тёлок» мы упорно обходили знакомые забегаловки, но видимо бачки на скулах и патлы у нас были недостаточно длинными, поэтому – на счастье или на беду, кто знает! – ничего с нами сопоставимого «не находилось». И мы ходили, мы бродили – от многолюдного в вечерний час пляжа к порту – оттуда к «Шайбе» – центровой забегаловке, и далее по маркированной внутренними сигналами тропе, чтобы набраться по уши того аромата, того времени, тех совершенно невосстановимых прелестей бытия… Это, преосуществлялось, как мне думается, для того, чтобы позже я – наповал пронзённый любовью ко всему этому бедламу истории! – решился хоть кратко излить свою любовь и чувства к слову «родина», в котором для меня соединились два трудно сопоставимых фрагмента тогдашней жизни в Туапсе семидесятых и в Сочи начала восьмидесятых. Нет, заврался – была ещё Красная Поляна, бабушка, горы, парное молоко, сугробы, мамалыга с аджикой, брага у соседей, но это уже отдельная тема, несопоставимая, как чистый спирт рядом с мартини.

Пересекая Ривьерский мост, мы попали «на Спиридонова» – сочинского Ван Гога. Какой Ван Гог!.. Это, при всём сострадательном уважении, – лишь слабая личностная тень нашего гения. Ладно, его младший брат, чтобы не обижать планетарное заблуждение. Спиридонов стоял лицом к морю, посреди моста у парапета и творил, тво’рил, творил-л-л! В руках он держал планшет с обрывками ватмана, перо, тушь, круто вскидывал к небу засеянную разнообразной растительностью голову, вдруг наклонялся, щурясь, и царапал на бумаге нечто с трудом узнаваемое, создавая на самом деле искривлённое гением зеркало вечности. Впрочем, в этот раз рисунок вышел плохим: кляксы, случайности, вздёрнутые чубчики ватмана и вообще – неприглядность. Это не помешало одному ценителю уличного «исэкусства» поинтересоваться – не продаётся ли сей опус? Ответ был бесподобен: очинь даже да… дадды, дад, да… – далее мелодия губами и цена какая-то умопомрачительная. Лицо умника вытягивается в колбасу, и тут же цифра вмешательством каких-то высших сил снижается до стоимости весьма скромного ужина. Посмеявшись над хитроватой наивностью городского сумасшедшего, мы отправились дальше.

А надо заметить, что про чокнутых, как и про национальности, я ничего не знал – в Туапсе их практически не было видно – не приживались что ли? Но вот город – курорт Сочи, иначе – всесоюзная здравница, вполне оправдывая лукавое название, магнитом тащил к тёплому многолюдью всяких калек – физических, нравственных, душевных. Верно: в тот же вечер у «Шайбы» мы, соблазнившись сдуру на «тёплое бутылочное», имели счастье лицезреть ещё один беспримерный экземпляр человеческой породы. Некая пожилая женщина, обряженная на манер королевы английской: платье «ух!», жабо, корона, пластмассовые бриллианты, вышагивала среди праздношатающихся, раздавая благословение… Делала она это так: подходила к людям у столиков в кафе, или просто к стоящим группам, рисовала дланью в воздухе крест, приговаривая что-то вроде «живите… плодитесь… ешьте… стойте… здравствуйте… на то власть моя и божья…» Позже, не найдя упокоения своим измученным нарзаном душам, мы поднялись в легендарную тогда чебуречную, отметились и там, а следом нырнули в летний кинотеатр «Смена», где насладились фантастической игрой Бельмондо в чём-то совершенно бездарном. Нас давило скупое на звёзды небо, мило трещал кинопроектор, стреляли цикады в кронах караульных кипарисов, харизматические пацаны сидели на заборе…

Почему кажется, что тем, кто сейчас, хуже? В случае с Россией середины восьмидесятых – это вполне объяснимо на индивидуальном уровне. Просто был краткий миг в истории моей страны, когда всё в ней чуть устаканилось, а сам я был ещё несказанно далёк от понимания некой стратегической ущербности «диктатуры пролетариата». Одеваться с трудом пополам было можно, «жратва» наличествовала на уровне физиологических потребностей. Отдых, социальные гарантии, медицина, образование, производство, искусство, наука, свободы находились тогда, пусть в серой, но пиковой форме после зализывания ран Второй Мировой войны. Мы ещё резко не нырнули вниз, учитывая абсолютную неспособность существующей модели к регенерации – то есть, в аккурат перед её полной деградацией. Словом, всё было в силе, и сам я набрал силу понимать «что всё в силе», а от этого понимания нужно срочно быть счастливым! Когда и для кого ещё в нашей дремучей – просвещённой державе совпадут факторы внешнего и внутреннего времени? Завидуйте, потомки! Аскетический идеал эпикурейского свойства неожиданно прострелил на десять кратких лет – я их видел, я их пил, ел, свидетельствовал, я в них размышлял, бузил, искал, алкал, внимая только своей природе. Да, абсурда было «под жвак», но я не думаю, что стоя сегодня посреди Манхеттена, не придёшь к мысли, что идиотов в популяции непростительно много… Так что, всё относительно: духовный голод одних и материальное обжорство других… Дело тут в усреднённом положении именно твоего тела. Более того, скажу: те благословенные годы размеренного счастья я не профукал, не проел. Я их сохранил. И не как некую метафизическую, безотносительную память, а как вполне осуществлённый когда-то на практике социумом вариант, позже опосредованный в своей каждодневной мотивации одним близким мне человеком – мной… Вернее, я не один для себя близкий – есть ещё семья, друзья, Люся, внематериальные товарищи по борьбе за идеал внутри себя, то есть те, кто помогает поднимать стоимость каждой прожитой секунды. Поэтому, я вкладываю в понятие «родина» не конкретную местность, а время когда ты вообще однажды понял, что это такое – родина, и что такое время, и как две этих глыбы соединяются именно в тебе во имя беспросветного, хронического счастья…

А тот нескончаемый вечер «на родине» никак не хотел заканчиваться. В порту люди кормили стремительных чаек, которые, несмотря на очевидную сытость, продолжали есть, возможно, понимая: мгновения полноты сущего скоро растают. Согласитесь, что этим мы с ними схожи… На набережной в зелёном свете фонарей хватало особей на любой вкус или «невкус», на любые извращения и возвращения к норме. Прогулки у моря по вечерней набережной для отдыхающих обозначали, как я понимаю, то, что в далёких ледяных весях называется – «побывать на юге», то есть – хищно пострелять глазами, иногда облизнуться, на других посмотреть в вызывающей полуобнажёноости, себя показать в хронической стыдливой незавершённости беглого наброска под условным названием «человек». Мы соблазнились искупаться в загадочном, как бездонная яма, ночном, именно чёрном! море и… неожиданно «на гальке» познакомились с двумя вполне сносными девчонками, которым сегодня тоже показалось, что жизнь-то проходит… Понятно, что «она» не только сегодня, но и завтра «пройдёт», а послезавтра неожиданно ка-а-ак трес!нет по голове… и длинный список проблем, стоящих на пути у каждого к счастью. Девки оказались «смелыми приезжими», а может быть, это мы казались «трусящими местными», и они согласились ехать к нам на Лысую гору. Это не шутка – район с таким названием действительно существует в Сочи. Потом мы пили вино, закусывая его виноградом, висящим прямо над головой, рассказывали – мы про своё, а они – про своё, явно к нам не относящееся. Впрочем, «своего» мы не добились, так как были слишком распарены днём длинною в эпоху, – но скажу прямо: не очень-то и хотелось, в смысле – ну, куда ж ещё!.. Наших кратковременных дам мы уложили вместе в одной комнатушке дачи, сами же, как говорится, «завалились» по соседству, кажется, не раздеваясь. А что «летом на юге» снимать – шлёпанцы?!

Под утро мне стал сниться, потерянный в будущем, единый город Туапсочи, в котором приятно отдыхать и в ломку работать, но где люди всё одно ждут лета, чтобы всласть попахать. Здесь уж точно – день год кормит, и этим самым днём «гэкающее» с кавказским акцентом население набивает мошну, чтобы зимой как следует отдохнуть, заскучать по жаре, по толпам курортников, и вновь ненавидеть «бздыхов» за повторяемость мотивов, за конечность всего в этом мире. И в этой неизбывности «хорошего – плохого» жить как бог – чёрт – леший – царь в голове или вообще без него – на душу положит… В городе этом нет будней – только сплошная череда праздников, когда работать грех, но «когда надо», как кочегару на Пасху. В городе этом фейерверки сменяются плотными ночами с серебристым кинжалом лунной дорожки, торчащим меж лопаток моря на горизонте. В городе этом количество одноразовых свадеб – совокуплений, и треснувших в потолок пробок от шампанского – самое большое на душу населения в России. В городе этом масса городских сумасшедших – а это цивилизационный признак! – от очередного «Органчика» в мэрском кресле с его «не потерплю!.. раззорю!..» или таинственным «я вас всех поизведу!», до беспокойного «Лёвы – пешехода» у нас на районе и странной женщины, говорящей на одном ей понятном, действительно единственном языке. В городе этом чуждые дендрологические экзоты переплелись с камнями местных сказаний, которым, может быть, и грош – цена, но ведь и без них, как пельменям без сметаны, – скучно. В городе этом всего два времени года: лето и всё остальное, поэтому, как ни холодно бывает зимой – под ноль, ужаснитесь! – но в метрополии стократ холоднее… В городе этом дырявые халупы, целые кварталы фавел по периферии, пеной окружают бульон относительного благополучия в центре. В городе этом дураков и умников столько же, сколько на Монмартре, поэтому – стоит ли туда тащиться?.. Тем более при «наличии отсутствия средств», как говорят нищие обработчики драгоценных камней. В городе этом хватает бассейнов с хлорированной «пресной» и всё едино зелёной водой, при полнейшем избытке воды морской – целебной. В городе этом на одного местного в августе приходится по трое приезжих, но мы их совершенно не боимся… В городе этом, исстари, главный козырь – море, вполне съедобное пять месяцев в году. Оно эти месяцы ударно работает, принимает на себя всю цивилизационную шелуху: пэт – бутылки, тару, полиэтилен, стекло, бетон, алюминий, а потом долго – долго это «зимой» переваривает, оздоравливает, мелет штормами в молекулы пригодные для новой жизни. В городе этом исторические эпохи сменяют друг друга лишь музыкой на улицах, ценами в веселящих заведениях, антеннами на крышах, винными этикетками да формой ментов на тонущих в зелени улицах. Однако форма праздничного всепогодного восприятия действительности, в качестве действительно стоящей вещи, в качестве хотя бы временной цели жизни, отпуска, периода, здесь остаётся неизменной всегда! В городе этом с наслаждением делают себе плохо, поскольку здесь «далеко ходить-то не надо», и тебя могут – вылечить, оздоровить, встряхнуть, поставить на ноги, будь ты паралитик, сердечник, язвенник или меланхолик. Про город этот завистливо, либо презрительно, бывает, говорят: хорошо там, где нас нет, то есть «на юге», и приезжают сюда похорошеть, а потом уезжают на свои продувные севера, где с их приездом не становится лучше…

А мы остаёмся здесь, продолжая материть свою первобытную райскую неустроенность, всё боясь сменить её на образцово – показательный буржуазный ад, в котором не вольно будет подпустить душка от счастья, и поэтому – принюхались, притерпелись, притёрлись «к тому, что есть». И потому что мы, всё одно, идём вперёд, как бульдозер на свалке, медленно двигая в сторону пропасти кладбища консерваторов – своих постаревших знакомых и близких. И мы оглядываемся назад, а там плотно стоят те, кто скоро столкнёт нас… Там на чёрно – белой архаической фотографии стоит кривоногий мальчик с упрямым взглядом, которому не стыдно признаться, что у него никогда не было и не будет Родины, а благословенно пребудет только с маленькой буквы родина – Туапсочи.

 

Назвать день «собственным», поговорить о личном прилюдно – не велика доблесть. Стать «именем собственным», то есть обрести Имя, – стократ труднее. Неслучайно поэтому, что добившихся «имени» в памяти общества, ничтожно мало, причём половина из них – вымышлена…