HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Николай Пантелеев

Сотворение духа (книга 1)

Обсудить

Роман

 

Неправильный роман

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 15.01.2010
Оглавление

6. День шестой. Собственный.
7. День седьмой. Культурный.
8. День восьмой. Писательский.

День седьмой. Культурный.


 

 

 

Начну-ка я свой рассказ традиционно: недавно попали мы с Люсей в город литературных героев… Именно, не литературы, не писателей, а их персонажей: бойцов, воров, червей, больных, садистов, умников, тронутых и бесподобных, низких и слабых, суетных и обстоятельных, рябых и надменных, как тот Везувий, одновременно. И даже – героев классических. Вернее, больше классических, наряду с героями «эпистолярно народными», приобретшими известный глянец в руках бесконечной, полнокровно – либо мало! – читающей публики. А-а-а… где-то и не глянец… А местами… и засаленность, ходульность, или даже истрёпанность от шершавых языков цитирующих, гордящихся знакомством с правдоподобными химерами под единым брендом «литературный герой». Который, кстати, чаще всего, как раз венценосным героем-то и не является в общепринятом понимании этого гордого слова. Ведь в хороших и классических книгах – это метущийся, экзальтированный тип с извечными думами о слезах младенца над нечаянно раздавленной в детской песочнице улиткой.

Однако не подумайте, что город литературных героев – назовём его N – это некий огромный перенаселённый мегаполис. Нет, поскольку живут в нём, по преимуществу, герои главные – нарицательные, не отставшие от времени, нужные всё новым поколениям изучающих по слогам азбуку жизни. Герои второстепенные, эпизодические, о которых и не всякий дока вспомнит, а также «продукты творчества» бесчисленных графоманов в городе N не живут. Они здесь не могут получить «вид на жительство», но вполне по праву сюда заглядывают, приезжают погостить, потому что, к примеру, Обломову осенними вечерами бывает скучно без Захара… Хочу втиснуть поперёк сюжета несколько предложений. Первое: мне кажется, что слово «графоман» семантически – и с точки зрения медицинской! – неправильно трактуют. Второе: по мне, Толстой, Джойс или Солженицын – истинные графоманы, с ударением на «маны». Третье: утверждаю это, ибо без своей писанины они физически жить не могли. Четвёртое: третировали близких, бредили идеями, проводили за рабочим столом по четырнадцать часов в сутки и кроме букв на метафизическом уровне мало что видели. Пятое: писали, писали… Почти постоянно писали и урывками писали. С ударением, простите, на первом «и»… Не различали день и ночь, ибо строчили – перечёркивали написанное, как заведённые. Шестое: так вот подобная невоздержанность – и есть по мне болезнь графомания, за которую, впрочем, гениям «потомственное» спасибо.

Седьмое… и далее без номеров. А у нас по традиции графоманами крестят невинных умеренных «любителей попеть по примеру». Есть любители попить, поесть, потрудиться, энергично поспать с противоположным полом и проч. А есть такие, что тяпнут по стопочке да запевают какой-нибудь «Реве, тай стогне Днипр широкий…». И никто их не осуждает, и никто их оскорбительно не крестит, скажем, «некыми песнефилами» или «хороманами». Поют себе и поют, а любители поцарапать бумагу – пишут себе и пишут. Возможно слишком лично, фальшиво, многословно, узенько, по-детски, забываясь, сбиваясь на суетное, но в рамках досуга. И вот этих травоядных почему-то зовут графоманами. Неправильно! Это же обычные «любители попеть от скуки, хором, под гитару», то есть – поиграться со словом, описать похождения отражающегося в зеркале, объятого химерами чудака, либо приключения попавшихся на карандаш бытийных лилипутов с мессианскими замашками «якобы Гулливеров».

Для защиты от широкой приливной волны продуктов жизнедеятельности подобных «типо’в» в городе N существует метафорические дамбы: строгие законы, паспортный режим, жёсткие правила натурализации и даже грозная стража, следящая за порядком. Хотя, возможно, это и не стража, не бюрократический «бестиарий», а обычный механизм общественной памяти, охраняющий её от перелива и скоро забывающий всё, что ему завтра не понадобится. Так или иначе, но город классических персонажей по-хорошему провинциален, местами немноголюден, компактен – уютен, хотя достаточно раскидист за счёт парков и низкорослых домишек. А застрявшая где-то в районе нескончаемого «бабьего лета» погода создаёт атмосферу хронического праздника у местных жителей и многочисленных приезжих. Последние, в основном, – современные писатели или опытные книгочеи. Согласитесь, интересно всё-таки попьянствовать с Тартареном, пройтись по картинным галереям с Клодом Лантье из «Творчества» Эмиля Золя, поговорить об охоте, допустим, с Виннету… Ведь они, несмотря на почтенный возраст, – «вечно молодые». И хотя от людей, создавших их, скорее, на бытовом уровне не осталось даже праха, но сами персонажи здесь благополучно живут и здравствуют… Они кочуют по временам, по лабиринтам мозговых извилин вновь прибывших в мир слова, в мир мысли и мечты юных воспринимателей.

Вон известный харизматический Иванушка – дурачок «ходит за своим счастьем». Оно такое прозрачное, почти достижимое… идёт буквально в полуметре впереди народного героя. Он его видит – протяни руку – может до него дотронуться, но так счастье своё и не догоняет, а только за ним всё ходит и ходит. Веками… А это Старик Хемингуэя, весь просоленный – упрямый, сидит на берегу пруда с удочкой. Его Рыбы здесь нет, его слепящее говорливое Море где-то бесконечно далеко… за горизонтом памяти. И всё, что Старику остаётся, – это, сдерживая в уголках глаз дрожащие слезинки, ощупывать плывущим взглядом затейливую рябь чёрного пруда, забывая свою исковерканную исполнением мечту… Мне бы хотелось поговорить с ним о Рыбе, о беге времён, о его нелепо сгинувшем отце, но одиночество Старика столь рельефно демонстративно, что эту скульптурность я не решаюсь разрушить словом «речённым». Поэтому мы с моей весёлой музой неслышно проходим мимо… А это стоит на перекрёстке судеб – я его даже нечаянно зацепил локтем – надломленный, но прямой – какой никогда не будет наша с вами реальная жизнь! – уже преклонных лет доктор Живаго. Его рваные седые космы взлетают от порывов тёплого, словно фен, ветерка. Его громадные, в пол лица глаза устремлены в иссиня – бешенное небо. Возможно, он сейчас испытывает нечеловеческое блаженство в силу того, что от него только сейчас, на краю жизненной бездны, отцепились в с е – друзья, враги, женщины, дети, исторические даты, цари, пролетариат, идеи, боли, деньги, обстоятельства, когда приходилось выбирать между плохим и очень плохим. От него, похоже, просто «отцепилась» судьба…

И разве это не высшее блаженство – испытывать пахнущую ванилью му’ку оттого, что ты теперь принадлежишь только себе самому?.. И как прекрасно это – принадлежать себе самому, при условии правды в ответе на вопрос: а кому, вообще, ты нужен?.. И почему мы чаще принадлежим работе, семье, желудку, страху, товарищам по партии беспросветного абсурда, угрозе ядерного сдерживания, чёртовому богу, крахам финансовых, либо психологических пирамид и прочему, но никак не самим себе, как чему-то более объёмному, вмещающему в себя все вышеперечисленные блоки? Вопрос… И кому его можно задать? Я чувствую, что ответственных за него, за весь комплекс исторических, бытийных нелепиц, лезущих нам в рот и похожих на мёд с песком, добавленный в гречневую кашу, – либо просто сдуру, или хоть как-то на него ответствующих! – нет. А как бы хотелось найти кого-либо, кроме родителей, кто дал нам возможность увидеть свет, научиться различать знаки, прочитать хорошую книгу, узнать о себе нечто новое, пожать сквозь века руку какому-нибудь Робинзону, а уже через него и его отцу – метафизически бессмертному Автору, однажды за критику, кстати, публично оплёванному глупой властью, память о которой коротка, как её же последний вздох.

Простите, сбился на вечное… Но не совсем, потому что сиюминутные диспуты обо всём вышесказанном в городе литературных героев – дело-то обычное. Заглянешь в добрый кабачок – князь Волконский полемизирует с Насреддином, Холмс при поддержке Ватсона кладёт на идейные лопатки какого-нибудь Леопольда Блума, дублинского Одиссея «на час». Завернёшь в тенистый парк – на лавочках, то тут, то там, обязательно обнаружишь дуэты, квартеты или целые хоры спорящих, с детства знакомых персонажей. Так, например, мы с Люсей потратили несколько минут своего любопытства на всем известную занятную парочку… Рядом стояло с десяток зевак из приезжих, среди которых я узнал только нашего Ерофеева и заграничного Маруками. На лавке же в акварельных позах спорили, можно сказать, прародители всех современных литературных персонажей: некий безымянный «ангел» и где-то потерявший кличку «бес». Не обращая внимания на посторонних, они спорили о «Лолите» Набокова. Жизнелюбивый, дородный бес мягко доказывал, что «это» есть тончайшее творение искушённейшего художника, ажур-р деталей в обстоятельствах действия, похожая на полёт влюблённых бабочек игра слов – снов, попытка поднять банальную страсть, даже похоть, на уровень вершин духа… На это ангел – не то высушенный, не то поджаренный на тех самых вершинах альпинист, – грубо гнул своё. Он безо всякой дипломатии, вовсе не по-ангельски, вскипая, ругался: дерьмо это собачье, а не роман! Попытка сделать из того же дерьма конфетку… Хотя не спорю – вдруг утихомиривался слуга добра – автор как свободный художник имеет право даже на безнравственную мечту, на контр-иллюзию, открывающую новые грани «слишком человеческого». Но нельзя же делать это так дьявольски – опять же! – талантливо, что оно становится уже античеловеческим… Нельзя придавать греху черты благодеяния, то есть – фактически, примера, учебника, манифеста, предписания к действию для наивно следующих за автором поколений юных, скажем, читательниц или седых мужичков с комплексами…

У Люси тоже было своё мнение о «Лолите», но её взгляд до той поры был кристально чист, желудок пуст, и она не решилась открыть рот для возражений. Настроение – да, хотя и хорошее, но «не то»… А вот такой словоохотливый тип как Ерофеев, понятно, встрял. Не осуждаю. Возможно, он чуть раньше принял в неком «Гамбринусе» на грудь, вот и расхрабрился… Понёс нечто высокопарное, и я в этот момент потянул свою музу от «говорящей головы» – как зову людей «из телевизора». Пойдём!.. Не наша это-де компания, да и книга эта, при всём к ней уважении, «не наша». Что, кстати, не редкость: к примеру «Тихий дон» – классика жанра, ну да – шедевр, но это не твоё. И ты, в ответ на подобное несовпадение, не касаясь сердцем или сознанием, лишь водишь левым глазам по буквам, приберегая правый для «Чёрной весны», «Кентавра», «Библиотеки XXI века», «Аристоса» или «Школы для дураков». Словом, своих книг, которых как бы хватает, но не так много, чтобы заводить для них дома, допустим, шестую полку. Пяти, увы, пока хватает… Возвращаясь к героям, добавлю, что как в «Кентавре» они могут быть в N с туловищем лошади или похожими на мутантов, словно Вий или Франкенштейн, но такого рода диковинки – артефакты, дабы не пугать прохожих и местных жителей, здесь держат в особом элитном зоопарке. Как и Буратино, Дракулу, Чипполино, Дюймовочку, Снежную королеву, прочих – оборотней, эльфов, гномов, водяных, странных Колобка или Чебурашку.

Ясно, что мы непременно отметились в этой Кунсткамере, сдержанно полюбопытствовали, с пиететом «дива» лицезрели. Да, впечатляет. Оно и понятно – фантазия иного художника, навскидку, гораздо богаче действительности, если таковой не считать, допустим, живность и растительность неких коралловых рифов. Из тамошних диковин при помощи умеренной фантазии можно насочинять такое-е-е, что удивит дурака ли – умника, надо только определить: для кого «лично ты» работаешь?.. И не стоит спорить с Природой, только если это природа не твоя собственная, назначенная как приз за победу добра, либо зла, на мостике твоего же позвоночника, поскольку даже выдающемуся творцу этот соперник пока не по зубам… Под такие примерно мысли мы вышли из зоопарка и пошли бесцельно шататься по городу N, имея всё-таки ввиду, что через часик – другой следует найти некое уютное место и в кругу каких-нибудь «своих» в свою же меру искромётно бухнуть. Но пока мы искали последний свой на этот день предел, то насмотрелись в волшебном городе всякого… Так, например, семинар по искусству «создавать текст». В уютном профессиональном клубе три десятка довольных собой и жизнью морд буквально «в голос» отстаивали своё видение мастерства. Кто-то из радикалов кричал, что это вериги творца… Кто-то видел в нём защиту от невежественных самоучек, кто-то защищал непосредственно мастерство от «мастерских подделок» или развращающего ум тиража… Короче, гомонили – шумели, хлестались словом, щедро обменивались устаревшими истинами. А вы не знали? Вечные истины не умирают, но зачастую стареют.

Потом мы посетили ещё один мелодраматический клуб, в котором по мере сил ставились сценки из книг, но с неожиданным поворотом сюжета. Например, предполагалось, что Киса и Остап на злополучном аукционе купили всё-таки стулья с сокровищами, и что из всей этой беды – вернее, «счастья» – вышло… Ну уж тут и мне пришлось, не заводясь, вмешаться: да ясный – красный, братцы вы мои, ничего из того бы не вышло!.. Кроме очередной чёрной дыры на небосклоне скучной беллетристики, потому что настоящий шедевр всегда строится вокруг какой-либо нелепицы. Тут тебе и меткие наблюдения, и острый язык – пригодятся, и вообще весь жгучий перец накопленного в душе, поскольку необычное предполагает свою экзотическую кулинарию… Например, ведьм, колдунов… Ну какого чёрта обрюзгший мухомор Санчо потащился за своим возвышенным другом, рыцарем горячего ветра Пиреней, безумным Дон Кихотом? Бред, сильно отличный от жизни. Скажите – романтика поманила, поиск смысла жизни, эскудо, охота к перемене мест, гипотетическое «губернаторство на острове Борнео»? Дудки!.. Это обычная блажь, либо хитрость творца, переворачивающего понятия с ног на голову так, что начинается прилив свежей крови к душе, возникает сопереживание и чудо преображения литературного героя в собрата… Я ещё хотел было врезать чего-нибудь глубокомысленного, но вдруг смолк, осознав, что участники действа к голосу внутреннего разума равнодушны, ведь актёрское своенравие нуждается, как и тот же Сервантес, – в грохоте или полутонах, в звуке или нокауте, в бессловесном шоке или звонкой пощёчине.

Далее, думая всё-таки о пиве, мы стали кругами блукать по городу, разыскивая «место по душе», ну или по карману… Любуясь архитектурой, посетили Площадь богов и Сквер врунов, шумный переулок «Маленького человека», которого так любят классики. Прошли Башню забвения, выполняющую в городе N роль «изолятора временного содержания», где держат надоевших героев. Посетили эмоционально неравнозначные кварталы шутов и королей, трагиков и комиков, мотов и скряг, где те и другие живут вперемежку. Далее у стены Безумств нам с Люсей посчастливилось увидеть Мюнхгаузена, который перед кучкой лохматых восторженных почитателей его фантазии рассказывал очередную сказку, приснившуюся ему при закате полной луны. О чём, спросите, была эта притча?.. Да о нас с вами, в ситуации, когда обычная жизнь с её работой, детьми, семейными радостями, телевизором, властным самодурством, родственниками по выходным – становится поперёк горла так, что ни вздохнуть, ни!.. И тогда, между остро пахнущими прошлогодним снегом страницами, ты с нетерпением ищешь жизнь необычную, бурлящую… При обязательном условии сухих ног в шерстяных носках, чая с лимоном на тумбочке, ароматного борщеца на плите, пока «некый» вымышленный абрек, исцарапанный судьбой до крови, хлебает зелёные сопли побед или горячий свинец поражений на своём каменистом студёном пути. Не в том ли и состоит смысл любой популярной иллюзии – отбить всякую охоту у искушённых предусмотрительностью самому совать нос в огонь и воду, ад и рай, неразличимо?..

Весь эпистолярный жанр – от философии до поэзии – включает в себя бесконечный список недоступных именно тебе смыслов, утверждений, положений, допущений, фантазий «на тему», чтобы среди них ты мог выбрать материал для сборки себя. Блуждая между сотен и тысяч литературных героев, осуждая одних и благоволя другим, с любопытством сторонясь какого-нибудь Мити Карамазова и потаённо пугаясь долгожданной встречи с прикованным к вымыслу Грегором Замзой, чудаковатым Паганелем или наваристым дедом Щукарём, мы обретаем неколебимые душевные предпочтения, безусловные эталоны добра и зла, подлости и самопожертвования, примеры обывательского тления и творческого горения. Семья, школа, улица, реальная жизнь нам это в полном объёме не дают, они лишь развивают животные инстинкты и готовят к ротации но-вые бесконечные поколения вязнущих в быте, либо наступающих на грабли. То есть жизнь, как таковая, за эталоны духа всесторонне не отвечает. Это, чаще всего, – удел и миссия книги, лучше прочих тренажёров развивающей абстрактное, а на деле, практическое, мышление, от которого до счастья рукой подать. Да простят мою категоричность представители иных жанров «эталоноведения». Например, визуальных… Как вы, наверное, уже догадались, этот абзац представляет собой конспект моих сумбурных мыслей, которые на ходу я пылко излагал своей уставшей от активного отдыха музе «после» всколыхнувшего душу Мюнхгаузена, но «до пива»…

 

ПРИВАЛ. ЯБЛОНЯ НЕБА

Эта старинная большая яблоня стойко держала оборону. Она росла посреди маргинального микрорайона южного городка как наследие анархистского прошлого, когда здесь находилось стихийное дачное товарищество. Яблоня эта непостижимым образом не одичала, не ушла жирующими побегами вверх, как сорняк, а с помощью обильных плодов, без сторонней помощи, сама сформировала раскидистую крону. Талант, словом, именно – самородок. Весной яблоня, забыв про всё, пышно цвела, но в этом году особенно сильно – да так, что в её свадебном наряде белого было больше, чем зелени. Пряный шаловливый ветерок разносил невесомый живой снег по всей улице, утыканной двухэтажными кооперативными домами. На фоне этих серых, невзрачных, почти умирающих строений, старая яблоня смотрелась особенно эффектно, будто непорочное зачатие рядом с неопрятным брутальным сексом. На некоторое время я потерял яблоню из виду – забыл о ней, как забываем мы всё хорошее, ибо на всём хорошем, парадоксальным образом, лежит печать необязательности.

В начале лета яблоня вновь напомнила о себе – теперь обожгла досадой. Вернее, не она сама, а люди «напротив», которые с лёгкостью способны превращать золото в дерьмо, а из дерьма делать золото, как истинные «золотари». Местные пацаны снесли палками и камнями нижние яблочки, чтобы «поесть кислицы». Но что там есть?! А «понадкусывать» – можно. Вся земля под яблоней была устлана ковром из проржавевших, совсем ещё зелёных плодов… Впереди маячил зной, засуха, и дерево, возможно, не потянуло бы обильный урожай, который оно в запальчивости выбросило. Лишнее и само прекрасно отвалилось бы, но тут на помощь пришли молодые вандалы, дети рабочих и крестьян, то есть рабы – дети рабов, и невольно освободили, местами изломав, хрупкие руки, державшие горошины своих невинных детей. Усмехнувшись, но ни о чём напрямую не жалея, ибо нельзя упрекать логику или диалектику в непоследовательности, я вновь забыл об огорчившей меня яблоне, как забываем мы всё плохое, поскольку во всём плохом, наимудрейшим образом, заложен принцип привыкания или забвения. У кого – как…

Вспомнил о яблоне я почти через месяц, когда она сама залечила раны, когда прошли «охи и ахи» добродетельных старичков и старушек, с очень подозрительным в моральном плане прошлым, когда отболели уже тумаки идущих на дно родителей своим нерадивым чадам, которым осталось совсем немного, чтобы тоже идти на дно. Пришёл я к яблоне, встал и смотрю: «зажировавшая» листьями снизу крона, если приглядеться, надёжно спрятала довольно внушительный урожай, отсиживающийся пока на партизанской верхушке. Опять не знаю, жалеть об этом или радоваться, что хоть что-то дозреет без приключений… возможно. Непонятно только «на кой?», потому что яблоня бесхозная, и значит, никому проку от неё не будет. Лето, кстати, в тот год выдалось бархатное с дождями и без изматывающей духотой жары. Образцово – показательное южное лето. Умеренное, влажное, благоприятное. Курортное…

Четвёртое моё свидание с яблоней не было случайным – я его спланировал – вернее, пошёл домой не своим обычным путём, а дал круг, чтобы увидеть гордую красавицу. И она меня не обманула: ещё издали я увидел, просвечивающие сквозь слегка пожухшую листву, щёчки повзрослевших детишек. Оговорюсь, практического интереса к яблоне я не имел, я ему чужд, или даже – его презираю, если, конечно, не подразумевать в качестве практического интереса цель: закрыть четвёртым своим визитом очередную методологическую брешь познания подлинных смыслов этого мира. Под яблоней шло небольшое собрание… Она же напоминала о себе несколькими смачными гнилыми кляксами на газоне и асфальтовой дорожке рядом. Кворум собрания составляли: прыщавый оболтус паспортных лет, видимо вожак, да несколько шкетов, из тех, кто добился поноса в начале лета. Метрах в двадцати находился торговый павильон, и я, обзаведшись бутылочкой пива при поддержке сигареты, подпёр плечом его жёлтый угол, дожидаясь развязки. Было прохладно, солнце скупыми доза-ми кидало на землю лужи дрожащего света. Первые нетерпеливые листья срывались в янтарный дождь. Природой тихо овладевала тревожная скука долгого ожидания перемен. От этой скуки веяло физически ощутимым смолистым ароматом, бросало в элегическое бесчувствие…

Наконец совещание под деревом закончилось, самый ловкий босяк с кошачьими глазами при помощи друзей, преодолев прямой морщинистый отрезок, исчез в камуфлирующей кроне. Вскоре он показался в эпицентре урожая, что-то крикнул вниз, качнулся, неожиданно меняя положение, и десятки красных с кулак градин полетели вниз. Пацаны внизу рассредоточились, чтобы принять щедрые дары – разинули пластиковые пакеты и, двигаясь, ждали пока яблоки пронзят «плотные слои атмосферы». Вот снаряды прошили крону, и юные бандиты стали ловко подхватывать яблоки, уворачиваясь, в свою очередь, от неизбежного перелива. Когда град закончился, пацаны, почему-то, с презрением вывалили содержимое сумок под яблоню, дождались лазутчика и ушелестели по своим неотложным, либо никчёмным, делам. Признаться, я ничего не понял и, допив тёмное, подошёл к яблоне, чтобы разобраться в причинах метаморфозы. Она оказалась банальна и предсказуема: все яблоки в разной степени были гнилыми. Лето, напомню, выдалось влажное, болотное, осень – ранняя, хворая, и дерево, уже изрядно подраненное, заболело… Дерево обиделось на людей, разрешив орде бактерий уничтожить свою генетическую память до весны. Вдруг сильный порыв холодного ветра резко встряхнул верхушку, и новый вал «бесполезного» звонко обрушился на землю…

Я же стоял рядом и пытался думать. В чём мораль этой притчи?.. Честно говоря, я и сам вот так сразу не разобрал – экспромт не состоялся, а заноза осталась. Дома за ужином я рассказал меланхолическую историю «без финала» Люсе… Вопрос снова повис в воздухе, как мыльный пузырь. Делать выводы о состоянии «общественной морали» на основе частного случая было глупо, и спор, возникающий порой даже вокруг спички, не завязался. Ночью мне стал грезиться яблоневый сад с замедленно и красиво опадающими фарфоровыми яблоками, которые нельзя было есть. Яблоки падали, прыгали, некоторые бились друг о друга, рассыпаясь сверкающими осколками. Словом, красиво. И тут во мне стали бороться два способа мировосприятия – прагматический и поэтический. Практический подсказывал, что всё произошедшее с яблоней глупо, бес-цельно, что «это» встречается на каждом шагу и набило сухой мозоль хроническими самоповторами. Впрочем, уже не возмущало, не огорчало… Поэтическая метода соотносила яблоню с культурой, неспелые плоды которой мы – человечество, фактически бытийные дети! – пытаемся есть зелёными, в силу недостатка ума и неумения ждать. Таким образом, негативный опыт общения с высоким, но являющимся нам в пору собственной незрелости, толкает обиженных на забвение культуры «вообще» как живого организма. Одновременно в самой культуре, в результате взаимонеприязни творца и его неразумных «братьев меньших», начинается элитарный возвышенный процесс гниения в затхлой атмосфере самодостаточности. Практическое мышление подсказываем, что нужно упрямо тратить огромные средства во времени, чтобы научить человека всё-таки смотреть вперёд, ухаживать за садом, быть терпеливым, или даже терпимым к тем обстоятельствам, что предлагает нам природа. Надо помнить о саде. Но поэтическое мышление тут ушло ничуть не далее своего более приземлённого собрата. Именно пропагандистом терпимости, сметливой неторопливости, преемственности оно выступает уже сотни лет… И значит, на уровне целей теория и практика смыкаются – уже хорошо. А совпадать на уровне средств Поэзии и Прозе совсем не обязательно, иначе вместо двух понятий мы получим одно. Это, по крайней мере, что касается прозы нахождения в конкретной точке сегодня и поэзии чистого взгляда вперёд. Тут важно их взаимопроникновение одинаково талантливого именно завтра, когда, наконец, созреют плоды культуры, и их можно будет, без опасения диареи, раздать основательно повзрослевшим чадам нашей морали и нравственности…

Эта мысль была финальной в райском саду с фарфоровыми яблоками назидательности, недоступной рассеянной множественности человека. И вы представляете!.. Эта мысль буквально оживила россыпь ярких плодов на влажной, горящей под солнцем траве. Яблоки стали одушевляться, наполняться биологической тканью, клетками, яблоки начали волшебно собираться из осколков, на глазах созревать – сиять вкусом. Последнее, что я видел ясно: ватага крепких ребят с горящим в глазах прекрасным будущим, отличным от гибельного прошлого своих обречённых родителей, на бегу подхватывала спелые яблоки, кусала их, визжа от счастья, и бежала по бесконечной солнечной дорожке прямо в небо – зелёное и красное, одновременно, в точке соприкосновения теории и практики…

 

Воспев «своё», я как-то незаметно для себя принялся поливать грубым презрением «чужаков». Например, вот «это самое» пафосное умничанье в телеэфире – смотришь и слушаешь неглупых вроде бы людей на канале «Культура», а в голове ровным счётом ничего не остаётся, ибо принимаешь все эти сотрясения воздуха за десерт, а не пищу для решения жизненно важных проблем. Кстати, и духовный голод они не удовлетворяют – лишь, чуть дразня, успокаивают уже сытых: есть, дескать, люди твоего уровня, спи спокойно… Потому что слово «речённое» – удобное, артистичное, подготовленное для эстрады что ли! – мы всерьёз не воспринимаем, как Жванецкого, который, думаю, «большим писателем» не стал, так как не нашёл своего главного героя – опять же! – свою интонацию именно на бумаге, на этом корявом маршруте для тренировки пресловутых лобных долей. При всём уважении к его таланту. Ведь по-настоящему лезет в душу лишь слово «печатное», предполагающее домысливание, все эти буковки, интонационные запятые, живопись, брутальные суждения, тонкие замечания, яти, аллитерации. Вот отчего я, чуть поумнев за последние годы, как только вижу на экране очередную «говорящую голову», или кружок подобных голов, заведённо – по кругу – талдычащих пыльные библейские мудрости, то моментально бегу с телеканала… Лучше тратить драгоценное жизненное время в паузах пусть на новостное враньё со всеми этими президентами, мнимыми успехами, взрывами и финансовыми кризисами, но только не на умников, кормящих с ложки демагогии уже духовно сытых… Но внезапно бурный поток моего красноречия иссяк, и я, естественным образом, стал уговаривать Люсю потратить чуть больше времени на поиски приюта, чтобы найти его где-нибудь подальше от многочисленных ярких резонёров, заполнивших подавляющую часть классических книг, – ближе к весёлым ребятам, вроде нас…

А надо заметить, что найти подобных типов в городе N оказалось непросто. В какую харчевню или кабак не заглянешь – всюду какие-то суровые полковники Сарторисы и Аурелиано Буэндиа, красотки Эсмеральды и Анны Каренины, высоколобые Заратустры, «фаулзовские» Николасы – сидят и спорят, выпивают, что-то друг другу доказывают, курят и сорят тонким остроумием. Честно говоря, на столь высоком уровне мы с моей музой чувствуем себя неуютно, хотя бы и вначале, но для того чтобы начать – нужно найти «место», сесть и выпить, выждать, снова выпить и лишь потом разговориться всё равно с кем! Хоть со странным и холодным «булгаковским» Мастером… Но сначала нужно было сломать себя, а этого делать из упрямства не хотелось. И поэтому, несмотря на гудящие ноги, мы продолжали рассекать толпы многочисленных приезжих, заглядывать в ресторации, спрашивать, простофильно плутать, забредать в тупики и радоваться хоть каким-то признакам направления в пути. Так бы мы ещё долго шарахались по городу литературных героев, но тут у меня в памяти неожиданно вспыхнула колоссальная подсказка: трактир «У чаши»!.. Ведь он обязательно должен быть тут, а в нём – как знать, допустим, вдруг, наудачу – окажется и наш заочный приятель Швейк…

Одним словом, на карте нашей мечты появилась заветная точка цели, и мы принялись искать в городе N нечто похожее на Прагу начала двадцатого века. Забыл сказать что, как и всякий уважающий себя старинный город, город литературных героев носил на своей ухоженной физиономии шрамы, гримасы, лики, поцелуи всех прошедших через него эпох… Здесь имелись и парижские чрева времён Бальзака, и лондонские помойки эпохи Диккенса, и взрывоопасные фавелы Рио, видевшие Амаду, и проч. в виде забавных рукотворных аттракционов, достопримечательностей города. Но мы-то с Люсей давно мечтаем о златоглавой Праге, и уж конечно не из-за Карлова моста, Ратушной Площади, Влтавы или еврейского кладбища – просто хочется выпить «живого» чешского пива в необычной для себя и обычной для этого пива обстановке. Поэтому, мы ловко миновали разные там «Петушки», «Синие звёзды», «Три пескаря», «Под платанами», «Савои», прочие «бумажные» заведения и, наконец, в квартале Простаков нашли заветный трактир. Внутри помещения в сиреневом мареве табачного дыма клокотали охрипшими от удовольствия глотками три десятка верных поклонников ячменного Бахуса. Между ними летали планеры междометий, дальняя авиация окололитературных оборотов мысли… Тон, ясно, задавали орущие по матушке опытные местные, которые уже не одно десятилетие стучали по столам кружками… Им с пиететом, громким шёпотом вторила приезжая публика из тех, что не имеет высоких дум на ночь. Мы с Люсей стали нерешительно топтаться у порога, так как свободных столиков в раю не было, а нашим заочным знакомцем даже не пахло…

Внезапно, в самом углу трактира возникло что-то слегка похожее на дружескую потасовку: удары грома, звон стекла, матерная перепалка, визг, клятвы дискантом. Всё это оказалось лишь незаконной спекуляцией вопросительными и восклицательными знаками, которую тут же прервал рыком опытный трактирщик, но явно не Паливец… Из угла, где за столиком осталась только обвислая спина завсегдатая, размахивая руками и как-то по-столичному петушась, к выходу направилась изрядно выпившая троица из рано поседевших молодых, да творческих… Ну, вы знаете: папа-шишак, либо утончённый буржуй, а чадо, ударившись в детстве о притолоку, решает после школы податься в богему-с. Блажь! Скандалы, манифесты, пьянки, слёзы матери, потом утрата сторонами жёсткой категоричности, разумный компромисс, папа в итоге чаду всё-таки помогает «пробиться», домкратит нужных людей, литгенералов. И вот о тебе уже говорят, тобой гордятся, тебя шлют для обм-е-а-на опытом, за столом почитают, отчего на завтрак случается тремор, далее, за часик – несколько гениальных листочков «на гора», к обеду – редакции, на десерт – пресс-конференции или ритуальный поход в кассу, за которым следует отвязный ужин в родной ресторации… И так по кругу – до первых язвенных бляшек в желудке, до первых болезненных споров между печенью и почками, до плотного жирка на боках, до кровавых отблесков неизбежного инсульта в глазах. Но это когда ещё, а пока – при поддержке мозолистых тылов! – концептуальное, либо стебовое «писево», скандалы на банкетах, интерес жёлтой прессы, членство в клубе «говорящих голов» на неком центральном телеканале, умничанье, «творческие командировки» в… город N.

Когда «гильдия бессмертных без будущего» испарились и стол убрали, мы, спросившись, подсели к полнеющему господину средних лет. «Тысячи извинений, что побеспокоили, – помялся я, – мест нет». «Да что вы, – живо отозвался он, – садитесь скорее, а то кто-нибудь ещё из таких вот весёлых господ, – он неопределённо махнул рукой, – снова сюда присядет. Мне-то с этого стула никуда не деться, он персональный. – Сосед почесал коленку. – А вы откуда будете?» – «Из России…» – ответил я. «Ого! Дело известное – бескрайняя страна: берёзки, валенки, казаки, водка, Сибирь, медведи, царь и прочее…» – «У нас теперь президент…» – возразил я. «Да хрен-то редьки не слаще, как говаривал мой весёлый отец. Поговорку эту, кстати, он из России привёз… Ярославом его по-славянски и звали, как некогда вашего мудрого царя. Мы ведь вроде бы братья… Эй, Паливец! – закричал через зал наш сосед, – дай-ка нам с приятными русскими панами три кружечки «Золотого фазана», да жареных фисташек! Выпьем за знакомство. Меня Йозеф Швейк зовут…» Оба-на! С большим трудом сглотнув удивление, я указал на свою рдеющую музу: «Это Люся, а меня, вы не смейтесь, Папколь зовут». – «Да это и не смешно. А почему вы меня так внимательно рассматриваете?» – Швейк без условностей потёрся лопаткой о спинку стула. «Извиняюсь, но вы на себя не похожи…» – ответил я.

Дело в том, что все мы привязаны к стереотипам – они наши учителя и суфлёры, поэтому Швейка «в жизни» я представлял себе другим… Ведь на схематичных рисунках Йозефа Лады у Швейка отсутствует главный характеризующий человека признак – глаза, вместо которых есть только точки. У нашего же соседа они были гораздо умнее «рисованных», причём, умом не наживным, которым обычно гордятся интеллигенты, а каким-то глубинным, то есть – природным. «Так это мне мой тёзка Лада удружил, – молвил через паузу Швейк, – изобразил идиотом полным, а я ведь таким всегда лишь прикидывался, потому что я идиот неполный». – «Вот и верь после этого художникам…» – от себя вставила Люся «Это верно, пани, народ они скользкий. А Паливец похож?» – спросил он, когда трактирщик поднёс пивка. «На кого?» – «На болвана…» Паливец незаметно вклеил Швейку щелчка. Я едва сдержал смех: «Это вам решать, но на иллюстрациях вас, пан трактирщик, уж вовсе не пощадили, тогда как в жизни вы – приятный господин со своей отрезвляющей правдой…» – «Это точно, – засмеялся хозяин, – клевещут на меня. Если ещё что нужно, то я к вашим услугам». Паливец с достоинством отошёл. «Послушайте, Йозеф, – внезапно осмелел я, – а почему в городе литературных героев нашлось место столь эпизодической личности, как Паливец?.. Ведь здесь, по условию, проживают только герои главные…» «А работать кто будет!.. – без обиняков ответил Швейк. – Среди нашего собрата, главного героя, мозолистых-то тружеников – кот наплакал. Все больше речи горазды толкать, правду искать, а эти служащие эпизодов пашут, и очень даже неплохо!..»

Оставив за скобками, что и сам Швейк не такой уж работяга, и что на речи он мастак, тем не менее, потягивая пивко, я взялся его провокационно пытать: «Правду, говорите, искать? А есть ли правда, как таковая, на белом свете?» – «Есть». – Швейк задумался. «И в чём же она, извините?» Ответ был прост, как сама правда: «В естестве». – «Но вдруг тот сумасшедший дом, что достался вам «по жизни», на фронтах Второй мировой войны благодаря папаше – это и есть итог торжества животного в человеке, что и можно назвать естеством?» – «Неправда ваша, пан хороший! Вы много видели в животных дряни? Дело в том, что на истинное природное естество человек наложил свою головную боль… и я думаю, что головная боль у нас у всех одна – жадность. Жрать, простите пани, хотим, когда уже сыты, самца или самку имеем без повода, крадём или захватываем чужое, воюем за каких-то эрцгерцогов, дети наши недалеко от нас падают на пологое – вот потому-то мы, чаще всего, и катимся вниз. А не замечаем этого потому, что пока нас больше родится, чем мрёт, но ведь это всё может в любой момент повернуться наоборот…» – «Так уже повернулось у нас». – «А далече ли вы от нас живёте?» – «Через век. Можно сказать, через стеночку». – «И как там?» – «Всякое бывает. Одни умны без меры – таких мало. Другие глупеют на глазах – этих тьма. Власть дурит, скученность, стихийные бедствия, консерванты, пьянство, загазованность, блеск и нищета – рядом». – «Значит, как я понимаю, мало что изменилось?» – «Нет, снаружи – многое, но только не человек изнутри…»

Тем временем пиво в наших с Люсей кружках почему-то быстро кончилось, Паливец принёс свежего, Швейк же неспешно цедил первую, если считать «первую с нами» первой вообще. Беседа продолжалась… «А вы, пан, уж точно писатель…» – «Нет, пан Швейк, пописываю, но не живу за счёт написанного, а только такого человека и можно считать писателем – то есть, профессионалом». – «Воля ваша, я же, по простоте душевной, считаю писателем всякого кто пишет, оттого что ему это хочется делать». – «Верно, но как только человек за написанное начинает получать деньги, то ему тут же в свою охотку писать уже больше не хочется, поскольку праздник превращается в работу. В этом случае на первое место выходит «талант продолжать», его имеют немногие, и вот их можно назвать писателями. Остальные – любители… Мне для самооценки больше нравится слово «художник» или, говоря высоким стилем, творец». – «Извиняюсь, пан, но вот те трое, что Паливец четверть часа назад выставил, тоже кричали, что они – художники… – Швейк хитро улыбнулся». – «Возможно, но если это и так, то они художники плохие, ведь об этом не кричать следует, а доказывать делами. К тому же художник, в идеале, – носитель высокой культуры, мечты, которыми он через произведение делится с прочими… Эти маменькины сынки только здесь, в квартале Простаков такие не в меру храбрые. Посмотрел бы я на них в рыбацкой или старательской таверне… Какие, они художники, если ведут себя, как хамы?» – «Это верно, но только среди приезжих, осмелюсь доложить, – а значит писателей или художников! – я видал немало таких, извините за прямоту. Напьются и ну рубахи на груди друг у дружки рвать за искусство, за культуру, за гармонию, идеалы! За высокое, в общем…»

Швейк, который нравился мне давно и прочно, начинал нравиться ещё больше. Мозгов у него, похоже, немного, но они качественные… «К сожалению, – я стал тщательнее подбирать слова, – хитрое ремесло, которым обладают подобного рода типы, не пропуск в рай, не показатель ума или высокой культуры… Подчас, человек творческий нахватается – и знаний, и поверхностного колодцы против поговорки, где пригодится воды напиться. На селе, чтоб им сыто жилось, все и всё на виду, против дурака есть сила общины, против зла – стыд… Кроме того, крестьянам, что «от сохи», правда, чистота, разум – от той же Земли – матушки, снизу идёт. Люди на селе чище. Да воспитания, но ведёт себя нагло, по-хамски… Это своего рода позиция, вернее, поза: вот вы там внизу быдло, вам не дано подняться на наш уровень, и поэтому я вас как нечто низшее презираю, на вас плюю. Себя эти носители прокисшего, унижающего мироощущения считают избранниками, чихающими на условности, потому что условности, в большей части, – это изобретение общества, и значит – толпы… А как, по-вашему, можно быть человеком малограмотным, далёким от библиотечной пыли, но вести себя «по-человечески» или быть «человеком высокой культуры» в истинном значении этого слова?» – «Не без этого! – воскликнул Швейк. – И мамаша моя и пани Мюллерова грамоту по складам едва одолевали, но вот таких пьяных выходок, как эта образованная троица, себе не позволяли… Они сами были сельские и уважали всякого человека, кто словом или делом старался не оскорблять других. Думаю, что это от природного осторожного естества: человек боится зла, так как думает наперёд и знает, что зло к нему обязательно вернётся… Мы горожане меньше зависим друг от друга – вот и бузим, плюём в , и не воспитаны вроде бы, и книжек мудрых не читают, реверансов делать не умеют, но сами изнутри – они чище, поскольку нет в них зла от городской скученности, досады друг на друга, жадности, лени, зависти, обмана, вранья, а значит – грязи».

Тут Люся, которая до того момента помалкивала, только радостно кивая на речи, чуть захмелев и почесав нос, вступила в дискуссию: «Это точно! А всё потому что человек, рано или поздно, даже самое хорошее доводит до дури… Вроде бы пытается сделать что-то качественнее, «лучше, чем у конкурентов», а результате та-а-ак «это самое что-то» изощряет, извращает, усовершенствует, что сувенирным ёжиком для унитаза, например, как бы даже неудобно пользоваться, потому что он больше похож на произведение искусства. Спорт развратили деньги, а сами спортсмены как чемоданы оклеены дорогой рекламой. Смешно смотреть, когда миллионеры валяют на поле дурака перед нищими… Шоу-бизнес сожрал остатки искусства, превратил зрителя в наркомана. В городах, со всеми их тёплыми удобствами, из-за тесноты, очередей и пробок жить стало невыносимо. Вот появилась мобильная связь – как будто хорошо! – но эти гады настолько телефон усложнили, что такой не шибко глупой бабе, как я, его страшно в руки взять – десятки функций, кнопок, окон, фишек, да таких, что если сдуру залезешь, то и не вылезешь. Какое там – звонить! – Люся достала из сумочки мобильник, потрясла им и в сердцах плюхнула на стол. – Зарядка вот неожиданно села». – «Аккумулятор, Люся…» – поправил я.

«Вы позволите, пани? – Швейк, не дожидаясь разрешения, взял телефон и принялся его, посмеиваясь в себя, рассматривать. – Продвинутый. Но нас этим не удивишь: у приезжих ведь чего только нет. Хотя официально нам техникой из «чужих времён» пользоваться нельзя… Нарушается, дескать, правдоподобие. Черти… Но мы втихаря по хатам и в компьютерах шарим, и с сериалами знакомы, и спутниковые каналы, что после полуночи срам показывают, смотрим…» – Швейк вдруг покраснел, будто что-то постыдное проглотил, и убежал по нужде. Мы с Люсей как следует осмотрели заведение, понятно выпив за редкую удачу встретиться за пивом со своим давним любимцем… Когда Швейк вернулся, пришлось заказать ещё по одной кружечке довольно забористого пива… В дальнейшем я чуть-чуть отяжелел, потерял интерес к провокационным вопросам, больше молчал и, улыбаясь в себя, с обожанием слушал чепуху, которой, как философской стружкой, обменивались Люся со Швейком. Эта парочка даже показалась мне какими-то близкими родственниками – настолько они спелись. К тому же Йозеф сильно напоминал Люсиного дядюшку – хронического оптимиста. Словом, мы ржали, балагурили, исповедовались, язвили над властями и вообще вели себя словно дети, впрочем, как и все в смолёном вертепе с гордым названием «У чаши». Ведь давно известно, что сильные эмоции – это удел настоящих творцов и пожизненных простаков.

Перелистав в дальнейшем конспект болтовни, которой мы весело кормили друг дружку в течение ещё полутора часов, я не нашёл в нём ничего интересного для тебя, мой дорогой читатель, увы… Потому что все мы, в аналогичных обстоятельствах, говорим об одном и том же: Вселенная, цены, душа, инфляция, дети, окрошка, здоровье и прочее. Говорим, говорим… Всё говорим. Наконец, пришла пора оплатить скромный банкет, и Швейк удивил нас тем, что пытался навеселе сделать это самостоятельно. Пришлось «чисто по-братски» слегка крутить ему руки с мятыми купюрами и совать Паливцу совершенно новенькие бумажки, которые мы заполучили утром в «обменнике» на вокзале города литературных героев. Как вы уже наверняка догадались, в этом далёком – близком городе бумажные деньги украшают не постные рожи всех этих исторических деятелей, а светлые лики Рабле, Карло Гоцци, Платонова, Экзюпери и Борхеса. Вот так-то…

Понятно, что, выйдя на улицу, мы всей дружной троицей ещё долго целовались, клялись продолжить знакомство, но неожиданно Швейк исчез. Он будто растворился в пепельном воздухе, ибо наступила полночь, а в городе N это – не только точка смены дат, но и мироощущения, поэтому здесь никогда не знаешь – кем ты встанешь утром, с кем будешь вечером пить, гомонить, общаться, то есть – с кем бесценное время ботать… Пропаже «главного героя» мы сильно не удивились и некоторое время ещё гуляли по городу N, вспоминая прошедшие за день перед глазами детали здешней жизни, которые так просто достать душой, протянутой к книжной полке… В гостинице мне долго не спалось, и я, под Люсино посапывание, думал о культуре, о книге, о значениях слова «речённого» и «печатного», о ненужном вроде бы «абстрактном» в сознании, практически необходимом для счастья тела… Нет, пора всё-таки спать, и уличный фонарь напротив рисует веткой липы на изумрудной шторе эскиз завтрашнего дня…

 

СОН. ХРАМ СВЕТА

За окном, казалось, погасили свет… Настала прохладная чарующая ночь. Сознание медленно прощалось с уходящим в память днём, оно было им так переполнено, что прямо-таки физически тянуло ресницы друг к другу, будто не хотело даже мелочь выпустить наружу… Наконец, взаимосвязи внутри организма оборвались, я уснул, но, когда раскрыл глаза, то вновь оказался в ночи… Не реальной, из которой недавно сбежал, а – совсем другой, похожей на чёрную вату, глухую и жаркую. Не сразу разобрав, где оказался, я сделал несколько самонадеянных шагов вперёд, нелепо упал и прокатился с десяток метров по круто нырнувшему во мглу склону. Остановила меня старая коряга, напоминавшая клешню гигантского рака, вылезшего за милостыней из-под земли. Присев на неё со всеми предосторожностями, я попытался понять – что же от меня требуется дальше? Пока было ясно одно: идти вниз в этой ситуации – куда бы ты ни вышел, пусть даже в рай, – нельзя. Двигаться можно было только на ощупь и вверх, если даже там меня ждал ад… И рай и ад находились, предположительно, далеко, но, спускаясь, по инерции, легко сломать себе шею, либо угодить в пропасть, а это в мои планы не входит.

Сделав эти немудрёные умозаключения, я робко вскочил и двинулся «на штурм!», так как уже чётко осознал: передо мной очередная гора, и её следует покорить. Что ж, не привыкать. Это вполне укладывалось в схему моего характера, постоянно карабкающегося – от страха упасть! – наверх, где ему грезится безопасность, просветление. Хотя просветление, а за ним и свобода – не самоцель, но когда их нет, то нужны хотя бы знания, что они возможны. Когда знаний нет, надо автоматически выбрать абстрактный «верх», на котором есть обзор и определённость… Такими примерно аргументами я утешал себя, пробираясь вслепую по заросшему травой, кустарником и деревцами склону. Втянувшись в однообразную механическую работу, я стал неожиданно для себя разбирать детали…

Вначале, удивительным образом, не обнаружил в небе звёзд, своих обычных ночных приятельниц. Космос – вот он, только руку протяни, и небо чистое, а звёзд – нет. Ключевые слова: корова… язык… слизала… Следом, я почувствовал, что трава и кустарник были, буквальным образом, живыми существами. Они кусали мои ладони, пытались держать щупальцами ноги, что-то жалобно шептали, словно взывали к милосердию не топтать и не трогать их… Третьим открытием стало отсутствие вокруг привычной атмосферы, и дышу я, оказывается, наэлектризованной смесью инертных газов. От этого открытия пространство вокруг меня вспыхнуло слепым, крайне разбавленным светом, но его совершенно не хватало, чтобы добавить ситуации определённости. Далее: то тут, то там мне стали мерещиться люди, или даже тени душевных маяков существ, едва похожих на людей, с угасшими в глазах огнями. Это я понял по какой-то жалкой их согнутости, обращённости в себя, беспросветности… Они, как и я, ленивыми рывками двигались по склону вверх – «дёргались», поблескивая в едва читаемом розовом неоне капельками пота, которыми расплачивались за своенравие моей фантазии. Я попытался сблизиться с этими загадочными тенями, но между нами словно бы выросла незримая глухая стена непонимания, наложившая запрет на прямое общение.

Продолжая карабкаться между сомнениями и страхами, я вдруг ощутил, как от моей души отделился прозрачный голубок радости, что люди, которых я сотни раз проклинал и тысячи раз боготворил, не оставили меня одного в моей сладкой беде! Что сейчас они рядом – так же ползут вверх к ясности силы, а не катятся вниз к размытой откровенной слабости. Мой голубок легко прошелестел к ближайшей тени, перевернулся над ней «турманом», разделившись на слово и мысль. Потом две эти сущности стали перелетать от человека к человеку – так теперь я понимал «сначала тени» – и тоже удваиваться, возрастать в арифметической прогрессии. Слова, облечённые мыслью, таким образом, разносили от души к душе ощущение правильности цели, хотя бы и предполагаемой. Они воодушевляли нас – я это чувствовал! – на преодоление страха, на подвиг, на фанатичное движение вверх, вверх… Вверх!

С этого момента мы стали сближаться, и не потому, что единомыслие разрушает стены, а потому, что конус горы стал заметно сужаться. Вскоре мы шли уже плечом к плечу, фактически взявшись за руки, цепочками, в несколько рядов. Так было угодно обстоятельствам и законам геометрии. Ключевые слова: Пифагор… штаны… равны… Но у конуса должна быть вершина – точка, воспринимаемая как цель. Поначалу ей оказался крохотный огонёк, но по мере движения стало ясно, что светящаяся точка – это лишь часть чего-то огромного, к чему умозрительно стремятся все, но чего не у всякого хватает сил достать. И вдруг мы, словно по команде, замерли: то, что различалось точкой, – оказалось маленькой открытой дверью в грациозный храм, волшебно вросший куполом в непроглядное небо. Мне вновь захотелось радостно воскликнуть, сказать что-то ободряющее невольным слугам своего упрямства, но атмосферы вокруг по-прежнему не ощущалось. Поэтому очередные брызги голубков послушно исполнили воздушный поэтический танец… Полегчало.

Теперь мы стояли сплочённой кучкой в десятке метров от двери. Казалось, что свет, льющийся изнутри, в состоянии занять лишь крохотное пространство перед дверью, но неожиданно его оказалось достаточно, чтобы все мы обрели лица… Они зажглись, разные – косые, смуглые, беззаботные, запуганные, принадлежащие разным расам и народам. Свет, чуть коснувшийся нас, принёс чистые помыслы, воспоминания, надежды, осознание себя чем-то отдельным, но парадоксально обретающим силу в единстве. Я никогда не был лидером. Заводилой, мотором, провокатором – сколько угодно, но я не из тех, кто насильно ведёт за собой, кто думает, что вообще знает – куда надо идти, а потому – ведёт. Однако я всегда интуитивно, без оглядки делал шаг вперёд, невольно увлекая за собой тех, кто сзади. Поэтому и сейчас, не ощущая себя лидером, я сделал тот самый шаг – вернее, полушаг – затем ещё, затем почти бегом, в беспамятстве… и, услышав позади перекличку шагов, первым пересёк дрожащий порог, за которым находилась благотворная ясность.

Странным образом, источников света в просторном, круглом помещении я не увидел. Стены сами по себе сочились мягким перебегающим светом, да так ярко, что можно было разобрать и буквы, если бы таковые имелись на расстоянии вытянутой руки. Вслед за мной – все остальные участники сна столпились у входа. Почему-то в голову мне пришла идея их сосчитать: раз, два… тридцать два – плюс я, словно та, несправедливо убитая начётчиками, буква Ё. Надеюсь, вы уже догадались, что это число букв русского алфавита… На равном расстоянии по окружности храма располагались высокие узкие двери, а выше – вверх уходили, сходясь в центре купола, стрельчатые окошки. Окна, естественным образом, уменьшались к точке соприкосновения так, что последние – представляли собой уже решётку, в которой внезапно загорелись разноцветные россыпи звёзд. Напротив каждой двери стоял пюпитр, с раскрытой на нём книгой. Излишне, наверное, говорить, что дверей, и соответственно – пюпитров, насчитывалось ровно тридцать три.

Это подсказало решение… но прежде я услышал чистый звук «А-а-а». Небольшого роста ладная женщина с остро мерцающими глазами, похожая на мою музу, как будто пыталась растормошить всех нас. Она вновь и вновь повторяла: а!.. а!.. а!.. И следом каждый из нас издал определённый звук, назвал свою букву: б!.. в!.. г!.. д!.. е!.. и так далее. Я тоже заорал своё – Ё!.. А потом уже все мы стали, как дети, повторять чужие звуки, чужие буквы, да так ловко, что вскоре буквы склеились – через слог – в слова, во всей их торжественной горящей силе. И тотчас у нас из-за плеч показались те самые голубочки, замедленно встряхнули крыльями, сделав нас на мгновенье ангелами, и улетели в решётку поднебесья, чтобы там перемешаться со звёздами. Жаль… Впрочем, они были нам теперь совершенно не нужны, ибо мы обрели слово. И слово это было – любовь. Любовь ко всему, что порхает – бегает – ползает, ко всему, что плавает – ходит – движется, ко всему, что монументально – неподвижно – и даже прижато силой тяжести к точке, где ему суждено родиться, прожить века, умереть… Слово это было радость жизни – её воля, и свет – его родина, и обновление, как название способа жить…

Научившись говорить, мы попытались выразить во всей значимости свои мысли, но их на тот момент оказалось настолько мало, что люди разбрелись по храму в поисках источников мудрости и подсказок. Скажите – зачем человеку жизнь, если он не знает, как её любить и за что?! Ответ на этот вопрос сейчас – до опыта! – могли дать единственно книги. Книги старые, казалось, добиблейские, лежавшие на пюпитрах. Но почему здесь их – так трагически мало! Ведь они не только должны научить нас правильно говорить, но ещё и думать, делать выводы, совершенствовать абстрактное мышление, отвечающее за будущее… И не случайно все мы – дети реалий, все мы родители реалий, и все мы несовершенны до первой мысли, выраженной словом. Словом, словом, словом, чёрт подери! Потому что в сегодняшнем мире – где подвижная, озвученная, заранее пережёванная кем-то нечистоплотным, информация Ниагарой льётся на нас с экранов, мониторов, табло – мы получаем пищу занятную лишь для глаз, тогда как нам, в первую очередь, показана пища для ума. Ведь экраны – крайне дрянной тренажёр лобных долей, и поэтому – отказом от усилия думать – мы рискуем стать, тем самым, обществом потребления, поглощения, которое может лопнуть в любой обозримый момент.

Не случайно именно слово – язык человеческого мироздания, как и любовь. А книга – основа познания, сборник правильных слов, наш корень и сцепка с землёй, наш шанс выстрелить собой вверх. Почему это не понимают мухоморы? – диву даюсь… Жить, что ли, нормально не хотят! Ничего-о-о – заставим! – переубедим! – обяжем! – для их же пользы, иначе «нам» нормально не жить. Книг в жизни каждого из нас и не должно быть слишком много, при условии, что к душе допускаются только ключевые, главные, этапные. Например: «Война и мир», «Волхв», если ты – гуманист. «Дон Кихот» и «Роза Мира», если ты – романтик, «Творчество» и «Азбука сотворения», если ты – художник. «Гаргантюа» и «Улисс», если ты – бунтарь. «В поисках утраченного времени» и «Кентавр», если ты – поэт, тонкий эстет, психолог… А если в тебе объединились гуманист, романтик, художник, бунтарь, эстет, поэт, целитель, трибун, учёный, ведун и проч. – то ты должен обязательно прочесть, освоить все сильные книги, опоясывающие звание «титан». Кроме этого у каждого должна быть «своя книга», с которой он может отправиться на необитаемый остров. Библия от Гомера, Сенеки, Хайяма, Шекспира, Мольера, Расина, Гоголя, Стендаля, Флобера, Рембо, Уайльда, Чехова, Рильке, Гашека, Шпенглера, Хемингуэя, Набокова, Цветаевой, Бёлля, Айтматова, Севелы, Варгас Льосы…

Именно такую библию – последнюю книгу человечества все мы и бросились искать на торжественно замерших пюпитрах в этом светящимся изнутри Матенадаране. В храме основания счастья, в храме доказательства правоты света. Поиск оказался трудным, не обошлось без недоразумений, попыток присвоить «тебе не принадлежащее», преждевременное, неподъёмное, «не своё», что не сидит на тебе органично, как собственная кожа. А проще – шкура, но твоя-я-я шкура, ибо кто в здравом смысле согласится носить чужую! Нечего скрывать, разрываем страстями, я выбрал в итоге свою собственную книгу – ту, что сейчас клубится синим туманом над кровавым озером моего мозга. Поколебавшись с пятки на носок, я стал против неё, как каменный командор, и не было в этом – противостояния или зазнайства. Просто никому в этом мире она не нужна была в тот момент так, как мне, поверьте… Это моя книга – моя жизнь, столь же далёкая от совершенства идеала, сколь и её высоколобый автор, смотрящий поверх голов в будущее, где ему мерещится личная глория в виде всеобщей Эры торжества разума, побеждающего первобытные инстинкты. Такие как – сожрать, отобрать, унизить, подчинить, заневолить то, что имеет собственное право на свободу, любовь, свет и движение.

Вскоре сумятица выбора улеглась. Каждый из нас нашёл на тот момент единственное «своё», которое моментально может стать всеобщим, и все мы вдруг дружно увлеклись чтением. Чтением шумным, перебиваемым возгласами одобрения, несогласия! Чтением, нарушаемым обменом мнениями, словом и… прозрачными застывшими взглядами сквозь пространство, время, себя… В момент, когда наша полифоническая вакханалия вокруг словес достигла апогея, я внезапно заметил, что свечение стен храма, книг – передалось и нам. Горели руки, ноги, плечи, щёки, волосы, но ярче прочего – глаза! Это неудивительно: они вбирали свет разума и частично возвращали его храму, миру… словно полупрозрачные зеркала. И это казалось удивительно логичным, ибо только поглощение всегда кончается катастрофой сосуда от несоответствия ему объёма – давления предлагаемой жидкости. Короткий, как выстрел, хлопок – и сосуд лопается… Поэтому мы читали не для того чтобы «просто знать», мы читали, чтобы научиться знания прилагать к проблеме, и – через радость процесса – выходить на счастье результата, подразумевающего новые задачи после девальвации старых. И так вверх по спирали развития, вверх с оглядкой на тех, кто эту спираль материализовал, одухотворил, наполнил светом.

Да, вверх… ибо свет знаний – это тяжелейшее излучение, даже ядерное, против законов физики, против силы тяжести, – одно в состоянии поднимать всякого, кто коснётся его рукой, сознанием, взглядом… Узкие двери обратно в мир неожиданно и широко распахнулись, не оставляя нам выбора. Хорош, замечателен или грандиозен этот храм, но он не обитель, он – лишь стартовая площадка, на которой постоянно жить – противоестественно. Книги – это свет, но ещё и лекарство, я согласен, которое нужно принимать дозировано. Значит, пора на простор. Ключевые слова: гости… хорошо… дом… лучше… И мы полетели! Сначала один, потом другой, третий – не помню, кто первый? – пронзая собой пока мглу. Чёрные ладони ночи ещё крепко держали вырывающийся, трепетный день, которому не хватало самой мелочи, чтобы стать свободным. И этой мелочью – пусть так! – стали наши души, освещённые знанием, книгой. Первые минуты мы летели вверх по огненным волнующимся лоткам робкой определённости, и света нашего не хватало, чтобы Земля внизу вспыхнула пожаром. Но законы размножения свободы таковы, что мысль, попавшая в подготовленную почву, рано или поздно начинает творчески перерабатываться, плодоносить десятками, сотнями других ярких мыслей. А вот это уже действительно пожаррр! Особенно, если рядом находятся друзья, единомышленники, не подчиняющиеся прозябающей скуке, загнивающей самодостаточности, непролазной лени экзистенции.

Теперь Земля под нами пылала огнём созидательной мысли, в котором только и может существовать деятельный интеллект… Не знаю как остальные – мы вскоре предсказуемо потерялись, чтобы делиться – но я видел внизу, под основанием мысли, – светлые дома, улицы, кварталы, озарённые талантом. А ещё – людей… много, много чистых, самостоятельных единиц, научившихся жить в мире со своим соседом, с прошлым и будущим, жить рядом со своими страстями, с чужими инстинктами… Людей соединённых общим, оставляющим за каждым право на частности. И люди эти, как будто, не самоопылялись гнильцой – как на протяжении веков! – а осеменяли друг друга прививками счастья, сопутствующими перелётам от цветка к цветку в поисках нового дела, которое ещё больше раскроет предназначенность данного человека радости… Ещё я видел города, наконец, приобретшие силу разума, а не сегодняшние амбициозные нарывы, где произвол не слишком-то светлых, не слишком-то просвещённых дурней закрывает солнце от всех, пока владелец родовой травмы нежится в солярии на крыше высотного памятника своему самодурству. Запомните, уроды, вы обожжётесь этим искусственным для вас светом, ибо невежество, подразумевающее крайний эгоизм, испепеляет…

В моих городах трудились все, воспринимая труд как праздник, – будь то производство, досуг, строительство, торговля, спорт, образование. Это вам не рабский труд свободно собравшихся людей за окном, так как наши с вами реалии рождены процентов на девяносто бездуховной жадностью, отбивающей охоту работать у людей аскетичных, романтически вольных. Ключевые слова: работа… кони… дохнут… Эстетическое наслаждение от скрупулезно выстроенного на Земле «идеального» переполняло мою бренную, летящую вслед за мечтой оболочку, но картине мира внизу явно не хватало композиционного центра… И вдруг он сам по себе возник. Вернее, прояснился. Вы правы, это был крутой зелёный холм, практически гора с удобной вершиной, а на ней – Храм Света. Не библиотека – я их по-прежнему презираю! – а подлинное хранилище нескольких десятков книг действительно добиблейской мудрости. Это удивительный факт, но все книги написанные «человеком творческим» на сегодняшний день, пока написаны до Библии, то есть до книги и факта всеобщего понимания счастья, до искоренения всех форм насилия, глупости, произвола… Этот феномен существует для того, чтобы каждый пишущий, читающий, внимающий – с помощью недосозданности, недосказанности – мог сам и творчески достичь, в широком круге понятий, подлинного света. Будь то слово, мысль или устойчивое равновесие движения…

Больше мне сказать себе самому было нечего: давление перегретого мозга стало критическим, и глаза спасительно открылись, чтобы сбросить избыток сумбура наружу. Голову отпустило. Но сразу уходить из иллюзии я не решился, взял в изголовье кровати первую попавшуюся книгу – плохих, либо «неглавных» не держим! – открыл её и начал читать, используя в качестве источника света лишь излучение, струящееся со страниц этой очередной «последней книги человечества». Хотя, не сомневаюсь, что будут ещё и ещё. Ключевые слова: жду… надеюсь… верю…

 

 

 


Оглавление

6. День шестой. Собственный.
7. День седьмой. Культурный.
8. День восьмой. Писательский.
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!