HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Николай Пантелеев

Сотворение духа (книга 1)

Обсудить

Роман

 

Неправильный роман

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 15.01.2010
Оглавление

7. День седьмой. Культурный.
8. День восьмой. Писательский.
9. День девятый. Творческий.

День восьмой. Писательский.


 

 

 

В городе этом – всё невероятных каких-то размеров: дома, улицы, памятники, скверы, общественные здания, проспекты… Такое ощущение, что его спланировали и построили под себя великаны, но потом вымерли, либо эмигрировали, а их место заняли карлики, вроде нас с вами. Жить в нём, как мне кажется, совершенно невозможно, то есть жить размеренно, уютно, наслаждаясь просто фактом бытия… Оттого люди здесь суетятся, бегают, преодолевают циклопические просторы ради ничтожных мелочей. По моему плану мы посетили локальное мероприятие с пустыми речами и ещё более жалкими угрозами в адрес сил зла, грозящим демонстрантам из мутных уличных луж… Следом посмеялись над куцым шоу байкеров, обошли несколько монструозных памятников и отправились смотреть на евреев, так как на карте – схеме я неожиданно нашёл синагогу. Хотели с Люсей насладиться смоляными пейсами, лапсердаками, шляпами, прочим клоунским антуражем этого своеобразного народца, но в здании шёл ремонт, по-видимому, хронический, и кроме автобуса на спущенных колёсах, клубящейся цементной пыли, да горки строительного мусора у крыльца, мы ничего не увидели. Но это же не хасиды – не вставляет.

Далее путь наш лежал на центральный рынок – многослойный пирог из косых уровней, ларьков, павильонов, галерей, крытых битым шифером, прилавков, сортиров, вдоль и поперёк многократно изрезанный, будто червями, человеческим материалом сотен национальностей, десятков вер и «противовер». Более других здесь нам глянулись кореянки с морковкой и соленьями: все они были неожиданно разные, широколицые, расписанные как, выстроившиеся не по росту, матрёшки. Вдруг пришлось отметиться в «туалете», или вернее – пыточной для отчаявшихся достать в себе «искру божью», а у входа столкнуться с безногой женщиной на тележке, лихо носящейся в людском разливанном море, что твой быстроходный сторожевичок… Сам рынок описывать не стану – все они на юге одинаковы, объединены кавказским акцентом и лукавой, обманчивой открытостью, но поразило его буквально «зазаборное» соседство с кафедральным собором – белым и чистым, как лист бумаги в руках классика. Они стояли плечом к плечу: ад и рай, и в этом виделся символ. Причём ад, раскинувшийся на два гектара мучений, предоставлял массу развлечений для глаз, – напротив, рай совершенно не звал в свои ледяные объятия. Осмотрев собор и каменные сорняки вокруг, мы, поблукав ещё немного, с наслаждением устроились на случайной скамье рядом с проспектом.

Однако совершенно неслучайно напротив оказалось какое-то солидное коповское учреждение с внутренним двориком, откуда туда – сюда шныряли машины с мигалками и начальниками, а рядом стоял патруль из двух человек, отдалённо напоминающих Дон Кихота и Санчо. Но в форме. Они потешно разруливали ситуацию у ворот, парковали боссов, сгоняли с обочины частников, кланялись одним, грозили другим, и было странно думать, что это – взрослые люди с детьми и тёщей… что они муравьи, волокущие в дом, что они нашли свою стезю, и что, наконец, это – стезя! Мы же сидели с Люсей в партере, получая громадное удовольствие, тем не менее, пульс некоторое время сам по себе отбивал: идиоты, идиоты, идио… Сардонический смех был для нас платой за представление, кроме того, я поймал в воздухе простую, как пыль, мысль для дневника: люди выглядят в жизни «по страданию», а не «по уму»…

Где-то через полчаса мы вышли к магнитному для нас полюсу этого города – областной библиотеке. Не «ленинка», не библиотека Британского музея, далеко не библиотека Конгресса США, но здание по-своему внушало: огромный коричневый склеп на миллион, другой, третий покойников. Более точной метафоры того, что представляла собой эта книжная кубатура, придумать было трудно. Архитектор старался, доказывал, хитрил, убеждал, думая, что делает нужное дело, а вышла чистой слезы сатира на вечный покой. И это правильно! Поскольку выпить океан той печатной продукции, что плещется у наших ног, нет ни физических, ни временных ресурсов. Вспомните знаменитый крик Эзопа: «Выпей море, Ксанф!» Библиотеки, вообще, на мой взгляд – атавизм, а тут к этому убеждению прилажено столь мощное доказательство… Нет, книга нужна! Но ты её, строго выбрав, за свои кровные – купи… а перед тем прочти, смахнув пыль, давно купленные, нетронутые… То есть, составь свой личный алтарь предпочтений и не ходи стадом дышать публичной пылью. Впрочем, библиотеки тоже нужны, не спорю. Для малоимущих, строго в рамках общеобразовательных программ, либо для изучения классики, для накопления справочной литературы, но организованные в соответствии с последними цивилизационными и цифровыми веяниями. Остальное вымрет вполне законно, диалектически, но я о другом…

Меня неприятно удивила даже не сама библиотека, а необъятный прямоугольник на площади перед ней. Его составляли столы, на них теснились картонные коробки из под бананов – в них были набиты книги… Много. Очень много. Так много, что если долго на них смотреть, начинает подташнивать… Внутри ужасного периметра бродили, словно неприкаянные, две полупрозрачные девицы. У одной я поинтересовался: как это, мол, понимать?.. Ответ: укрупнение филиалов, перелив дарителей, работа с фондами, отсев, «деньги на ремонт храма», далее – невнятно. Нечего сказать, фонды… – думал я, листая обветшавшие, дурно пахнущие фолианты, – обыкновенный порожняк, идеологически выдержанная серятина ушедшей эпохи. Люся пошла «интересоваться» по часовой стрелке, я понятно – против, сговорившись управиться за четверть часа. Хаотично порывшись, я понял, что наудачу в этом раздолье вряд ли что-нибудь найдёшь… Да, собственно, мне ничего и не нужно было, кроме «Взгляни на дом свой, ангел» Вулфа. Кстати, эту книгу я уже как-то спёр в библиотеке, а позже по закону кармы кто-то из друзей спёр её у меня… Была книга – и нет. Потому ищу. Интересуюсь, опять же, у «девушки». Она отвечает невпопад – видимо, думает о размолвке с ухажёром – аспирантом на кафедре окаменелых ценностей, почему-то рассеянно роется в чём-то европейском, тогда как явно надо бы искать среди америкосов.

В результате, скучая, я принялся спорить с ней, доказывая, что все эти книги давно русские, поскольку прошли через фильтры перевода. Порой более грамотные, чем авторские или те же редакторские на родине, и соответственно вносящие в артефакт свои творческие коррективы. Так «они» районируют – рафинируют тексты, меняя скажем «крепко бухнуть на «много выпить», а это не одно и тоже, согласитесь… И наоборот, продолжал распотякивать я, всякая музыка – иностранная, потому что она всегда о другой стране – стране грёз, болей обид, радости, мурашечных терзаний композитора или даже исполнителя. А если последний – человек с фантазией, то чужую музыку он сделает ещё более чужой, далёкой от задумки или оригинала, и она станет дважды иностранной. Не скрою, тут девица «на выданье» с хронической печалью в серых глазах посмотрела на меня этими самыми глазами как на больного. Бывает.

Интересно другое: это, наверняка, много и бойко читающее существо об «Ангеле» ничего не слышало, а ведь книга из первой мировой сотни… Впрочем, что тут удивительного: в пустынных барханах бумаги, с которыми она привыкла иметь дело, очень трудно разыскать драгоценный росток подлинного. Но она продолжала искать по моему заданию. Я же с корчью начинающего писателя смотрел на это страшное кладбище, где, как знать, упокоятся когда-нибудь и мои нетленные останки… Понятно, что цифровые технологии вскоре уничтожат само чтение как способ получения информации, либо как тренажёр абстрактного мышления. Ясно также, что всякий книжный вал есть следствие умственной отсталости – заторможенности рынка. Это как в случае с испорченным телефоном: стоит цепь людей и обменивается остатками эха – в результате «тему» уже пора хоронить, а для неё ещё заказывают подгузники… Кто это делает? Участники финансовых пирамид вокруг понятий досуга или духовного. Они тянут ярмо избыточного, они навязывают нам что угодно, лишь бы брали, включая книги. Их печатают столько, что в конце очередного этапа возникают позорища, подобные вот этому… Читатель – уже давно зритель, он читает теперь всего одну бесовскую книгу: телевизор. Глупость, обретя подвижность, низвергается на него с экрана, а тиражи гонят и гонят, лес рубят и рубят. И щепки летят, но куда?!..

В одной из саг об Индиане Джонсе есть эпизод, когда нацистская археологиня «аж передёргивается» при виде костра из книг. Да, она вроде бы со своим обезумевшим народом, она арийка, но книги-то, дескать, зачем жечь!.. И сердце двоюродной сестры доктора Менгеле содрогается так, будто она теряет кого-то из своих близких. А я выскажу вот какую кощунственную мысль: эти фашиствующие гориллы были недалеки от истины… Книг вокруг нас столько, что они жутко девальвировались. Они перестали быть редкостью, неким сакральным источником, из которого не одно поколение могло бы черпать воду априорной мудрости. Книга приобрела свойства товара, её содержание уже давно стало делом вторым, её теперь берут не по нужде, а по факту предложения: гля, ещё и такая безделица есть! Возьмём? «Мир тонет в их приливной волне…» – сказал об этом явлении Пабло Неруда. Уточняю: в макулатуре. До «Розы Мира» – явно спорного в идейном плане, но гениального крика проницательного пассионария – мы ещё не доросли, а вот до гор познавательной муры, причём муры многократно повторимой, с дохлыми червяками, – созрели. Если не перезрели. А эти всё печатают и печатают…

Не спорю, есть и те, кто пишет и пишет… Вернее, чаще всего списывают друг у друга, как двоечники «на Камчатке», потому что не могут родить своё. А в результате «околоумственная» жвачка, давно потерявшая в чужих ртах вкус и упругость, попадает вот сюда, дополнительно «опуская» писательский труд до уровня халдейского обслуживания. Заходимся, бывает… Но тоска – дело не наше. И хотя Люся была, мягко говоря, обескуражена фактически продажей на вес священных для неё предметов, мы, почесавшись, решили действовать. Пусть ради хохмы, ради прецедента… Ведь ввязываться в серьёзную драку было бы глупо. Их вона сколько! А нас – всего двое, но идеи есть, вернее – идея. Через квартал от «позорного места» я нашёл рекламную фирмочку, основной персонал которой – три крупных недоросля – в отсутствие клиентов баловались пустым чайком да байками про конкурентов. Мы предложили им работу, сразу вызвавшую целый спектр улыбок: напечатать пятьсот небольших наклеек «радиационная опасность». Треугольник, точка посередине, три лепестка. Цвет – чёрный и жёлтый. Срочно. Богатыри почесались, пошептались, назвали цену, взяли аванс, попросив зайти через час. Нашлёпаем-де и пиво пойдём пить на неожиданно свалившийся магарыч…

Нам пиво тоже не помеша-а-ало бы, но идти на несерьёзное дело с амбре – ломало. Работа всё-таки, пусть и праздничная. Поэтому мы выбрали кофе и лёгкий променад среди городских контрастов. К примеру, на одной улице, можно сказать – парадной, по-южному «гэкающие» французские красотки атакуют «Рив Гош», «Нину Риччи», «Булгари», а на другой – заброшенной, в сотне метров от первой – муж за волосы бабу тащит. Со стороны слабого пола летят такие увесистые матюки, что стёкла в окнах халуп напротив трескаются. Кончается это дело вообще шутовской потасовкой – весело… Далее во дворе, на травке валяется в страшной пьяной задумчивости калдырь – продукт жизненного полураспада. Рядом стоит и вслух его жалеет, так же чудом сохраняющая целостность, бабуля. Чуть дальше унылый музыкант играет грустную мелодию на аналогичном себе кларнете, народ «благодарит» слабо: не до минора пока. Глаза у встречных – то блестящие, то пустые, будто слова. Таковы амплитуды. В придачу к праздному гулянию мы обнаруживаем три достаточно крупных книжных магазина, где порешаем сотворить злодейство, в назначенное время забираем свои наклейки и отправляемся на дело.

Здесь однако, как в типичном телевизионном сериале, я обрываю захватывающий сюжет на самом интересном месте. Законы жанра…

 

ПРИВАЛ. ДОСТОЕВСКИЙ И «БРАТЬЯ»

Откровенно говоря, не было, нет, и не будет на практике никакой «вещи в себе» или «категорического императива» – в совести, поскольку совесть – понятие, как качество, не врождённое, а наживное, эволюционное, но жил на свете один упрямый человек, который стойко держался иного мнения – Кант. В пути к вершинам мышления он поставил десятки невидимых маркировочных столбов, чтобы самому не запутаться в понятиях и преподать урок методологии другим. Аналогично, и Достоевский в исследование человека, как обескураживающее это ни звучит, не добавляет ничего нового, корректно доказуемого, созидательного, кроме поражающего примера истового самопоиска, необъяснимого движения за границы нормы… Он выцарапал у возможностей литературы целый нравственный континент, на котором с переменным успехом могло бы сытно пастись с полдюжины маститых писателей. И вообще, такое ощущение, что феномен Достоевского существует, в первую очередь, для того, чтобы любой целенаправленно взявшийся за перо творческий тип, совершенно чётко знал «как и о чём» писать больше не нужно. Добавлю, что и читать его вредно для здоровья, но ты попробуй, объясни это возбуждённому юноше или девушке с интеллектуальными претензиями, обдумывающему житьё, то есть – строящему планы в отношении себя…

Опасность здесь состоит в том, что неискушённый опытом ум, чего доброго, примет умопостроения автора, его фантазии на тему человека, за собственно человека, как «вещь в себе» – за базисный блок философии. На поверку человек, вообще-то, чрезвычайно прост и элементарен, его страдания, по преимуществу, обусловлены импульсивной глупостью, последствиями её прямого перевода из сознания в жизнь, оттого не стоят и выеденного яйца. Однако, если в того же человека – причём, любого! – впустить нервных психических газов, разбудить в нём пинком свирепого волкодава, то описание его дальнейшей безжалостной траектории в толпе, среди зеркал, может составить артефакт, повестушку, романчик, романище. То есть – не лягни, не организуй войну, нашествие, конфликт, сшибку звериного, бытийный перехлёст разнообразных мелких и крупных «эго», не спровоцируй их на «плохое» слоями с «хорошим», то и писать будет не о чем. Не случайно поэтому, спланированная провокация – это один из любимейших «методов встряхнуть» сильного творца, но соответствует ли Достоевский званию «крупный художник»? Опуская корявые попытки описаний природы и лапидарные обстоятельств действия… – «Ещё на полпути поднялся острый, сухой ветер, такой же, как был в этот день рано утром, и посыпал мелкий, сухой снег…», слабый метафорический ряд, отсутствие самоиронии, непроходимое резонёрство и коробящее склочничество… «Фёдор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у неё тогда же разом, все её денежки до двадцати пяти тысяч… Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнёс… Он сидел к ним боком и смотрел на стену, пересиливая в себе дурное чувство… Какое-то чувство уже ненависти и гадливого презрения прозвучало в этих словах. А между тем она же его предала…» – необходимо признать: безусловно, художник! С приставкой «анти», указывающей на разрушительные последствия его изощрённых мистификаций… «Физиономия его представляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и сущности всей прожитой им жизни. Кроме длинных и мясистых мешочков под маленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множества глубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался ещё большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелёк, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид. Прибавьте к этому плотоядный длинный рот, с пухлыми губками из-под которых виднелись маленькие обломки чёрных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый раз, когда начинал говорить…» Внушает.

Однако, не то плохо, что он создаёт иллюзии – на деле это крест творца – а то, что эти иллюзии экзальтированные, психастенические, навязывающие «вовне» личностную систему координат автора, его уникальной психики. Иллюзии не несущие в себе хоть какого-нибудь прагматизма, кроме прагматизма неожиданной наглой пощёчины, вооружающей решимостью и силой дать отпор. Это можно было бы почесть за благо, если бы целью «жизни вообще» являлось приступообразное собирание пощёчин, с соответствующей реакцией. То есть здесь мы имеем дело только с определённым взглядом, причём сугубо негативным. Талант Достоевского, в этом случае, – талант разрушителя Дворца Гармонии и создателя на его обломках целого городка лачуг для психосоциального отребья, где он – вождь и чемпион мира, в одном лице, заставляющий обитателей дна играть в «неорганичные для них» шахматы, да ещё и по собственным, произвольным, часто меняемым правилам. Достоевский – игрок вполне жестокий, его цель: выигрыш любой ценой. У него нет, что называется, внутреннего благородства – решая проблему «занимательности», он способен на любой подлог, натяжки, жульничество и обман, лишающие соперника малейшей надежды на саморазвитие. Его честь – штука бумажная, имиджевая, вырезанная из гофрокартона – не для себя, а исключительно для скучающей публики, возвышенно убивающей время. Он писал, а за его спиной стоял читатель, тире издатель, тире гонорар. В силу этих факторов настойчивость и талант беллетриста Ф. Д. снискали парадоксальный эмоциональный успех, но проницательный читатель сразу обнаружит в его романах свойства товара, пусть не столь откровенные.

Приписывать философию Достоевскому, на мой взгляд, неэтично, он – паранойяльный моралист гуманного живодёрства: убивает медленно, за’говорами, без свойственного высокой мысли глубокого анализа. «Вопрос ведь в том, от дурных ли качеств людей это происходит, иль уж оттого, что такова их натура. По-моему Христова любовь к людям есть в своём роде невозможное на земле чудо. Правда, он был Бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца…» Параллельно, сам он как автор многое принимает на веру или, убеждая, заставляет принять её и тебя, пусть на время, но от философии это уже далеко… Его герои, то есть «альтер эго», грешат непоследовательностью, размытостью, блуждая в лабиринтах, где повсюду развешаны портреты писателя. Так что говорить о какой-то логике мышления, либо диалектике, в этом случае – равнозначно ссылкам на ветер. «Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию…» Самоценных, запоминающихся мыслей в «Братьях» – раз, два и обчёлся, нравственные прозрения хаотичны, доказаны криком, неприлично редки, а отсюда – многократно и навязчиво повторимы. Единственно, что роднит его творчество с философией, так это хроническая послеобеденная мещанская праздность, но без ясной прямой цели… В результате чего выходит жуткое, непроизводительное, объяснимое хронофагией, либо гонорарами, мыслеблудие, отличное от мудрости, как ночь с блудницей от ночи с возлюбленной. Понятно, что если говорить прямо, то почти все книги, кроме редких воплей и посланий, писаны бездельниками, о бездельниках и для бездельников. Допускаю, что и сам грешу этим… но воскликну: не до такой же степени! Впрочем, возразят, время было такое. Сонное, резиновое…

Вдогонку, скажу крамолу, так как молчать нет сил: изобильные тексты Достоевского попахивают откровенным графоманством, его слог, совершенно лишённый иносказательности, афористичности, поэтики, несмотря на бесконечные вскрики, как глухой, – сам себя не слышит. «Вот что скажу: тут не то чтобы чудеса. Не легкомысленное в своём нетерпении было тут ожидание чудес. И не для торжества убеждений каких-либо понадобились тогда чудеса Алёше, не для идеи какой-либо прежней, предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою…» Итэдэ, как говорится, итэпэ. Хорошо, возразит внутренний голос, так откуда же тогда его феноменальный успех, его неизбывная привлекательность для всё новых поколений возбудимых воспринимателей? Ответ прост: Достоевский – мастер, мастер набросать на пути у читателя мышеловок интриги, и хотя они не опасны для человека, но бредущего в кажущемся мраке жизни они могут крепко достать… Автор прекрасно разгоняет текст, но вдруг, почувствовав скуку слишком быстрого движения, сознательно и резко меняет привычный порядок слов, калечит фразы, смысл, достоверность – читатель падает, а мастер, в этот критический момент, наносит лежащему мощный удар сапогом истерики в пах – на! Скотина ты эдакая, проснулся?! Что, кемаришь, не поумнел ещё! Получи тогда литературную аффектацию: броски кровавой киновари на иссиня – чёрную мглу волглого бытия… «Неповинен! Виновен в другой крови, крови другого старика, но не отца моего… И оплакиваю! Убил, убил старика и поверг… Но тяжело отвечать за эту кровь другою кровью, страшною кровью, в которой неповинен… Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же мог убить, если не я!..» И следом получи шероховатость стиля, крупные режущие мазки без обязывающих к труду лессировок! «Узнайте, что он жив, очнулся и, несмотря на тяжкие побои, причинённые ему вами, по его и вашему теперь показанию, кажется, останется жив несомненно, по крайней мере по отзыву доктора…» Ещё скользишь, тетеря? Так вот тебе крючковатый текст, цепляющий запятыми, аритмией, одышкой, или получи крутой поворот на сто восемьдесят градусов… «Забегаю вперёд: то-то и есть, что он, может быть, и знал, где достать эти деньги, знал, может быть, где лежат они. Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом всё объяснится; но вот в чём состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне – иначе «я карманный вор, подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», – решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего». Белиберда, вроде, и комментарии, как говорится, излишни… но только навскидку. Середина романа. Всё уже ясно, но автор интригует, автор меняет привычный порядок слов, автор водит вас за нос, имитирует речь старовера – так он борется за главное: за внимание читателя, его наркотическую зависимость от текста.

Добавлю, что Достоевский – первооткрыватель тайных механизмов «притягательности дисгармонии». Все эти непрерывные, ставящие в тупик грамотного человека, собственно лукавые приёмчики – суть хитрость мультипликации, где пауза в доли мгновения стоит сотни насыщенных кадров. «Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своём месте, платок упавший на пол, книгу не убранную в шкаф, и проч. проч…» Возможно, пионером здесь он был вынужденным: имея очень нудный, меланхолический способ мышления, – нарочно бросал на страницы хулиганские бомбочки страсти, пытаясь таким образом взбодрить себя, найти адекватный ответ на зевотную обыденщину. Ведь, несмотря на объяснимый пессимизм духа, человеком он был страшно амбивалентным, подверженным крайним маниакально – депрессивным перепадам. От этого, кстати, и чересполосица стилей – порой, ощущение такое, что разные части романа писались разными людьми. Достоевский то любит человека и охвачен сомнительным пафосом борьбы за него, то хлещет человека по щекам, то перескакивает на злобу дня, то достаёт из пыли свои юношеские тетради и переписывает их без обработки. Может быть, так он добивается катарсиса? Наверное, но метафорически у него из всего выходит склока – перешёптывание двух сторон его противоречивой сущности перед замочной скважиной: стоящей на коленях и горделивой…

«Карамазовы» – это «Окна» прошлого, предтеча современного аттракциона «За стеклом», где против своей воли втягиваешься в грязь. И в результате – опущенный – никак не можешь оторваться от подсматривания за чужими пылом, мерзостью, себя с ними абсолютно не ассоциируя. Поэтому дидактический эффект – а это один из характеризующих признаков крупного художника, то есть мессии – сведён в случае с Достоевским до минимума. Закрыл книгу и вскоре забыл, как мелкую дорожную неприятность. Ты ждёшь, что отправляясь в путешествие из пункта «А» в пункт «Б» на пару дней, найдёшь ночной приют и гостеприимных за копейку хозяев, а оказываешься в адском бедламе, совсем чужом, крикливом, надоедливом… Вот и алкай после этого свидания с книгой! Ничего, переживём, и не такое видали… Поэтому фраза «люблю читать Достоевского» – это саморазоблачение мазохиста: я люблю гулять по кладбищу, потом зайти на часок в психушку или пообедать с приятелем в морге. «Лишь только начало обнаруживаться тление, то уже по одному виду входивших в келью иноков можно было заключить, зачем они приходят. Войдёт, постоит недолго и выходит подтвердить скорее весть другим, толпою ожидающим извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другие даже и скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленных взорах их…» Соответственно, публично прихвастнуть, например, чтением «Братьев Карамазовых» можно только, ожидая всеобщего нездорового внимания. И вообще, не мужское это дело – «читать Достоевского»… Юношеское, скорее, либо женское, в том смысле, что – бабье. Сказанное не означает, конечно, что его нельзя читать, – отнюдь! – но следует понять, что Достоевский – дело интимное, личное, в пивной не обсуждаемое, как дважды два…

Кстати, загадка «мальчиков», вроде бы, искусственно вставленных в роман, тоже банальна: эстафета!.. Гадкий Фёдор Павлович, сомнительный Зосима, потом экзальтированное трио братьев Карамазовых со Смердяковым в придачу и, наконец, малолетние идиоты, не желающие, похоже, выздоравливать. То есть, одни психопаты сходят с дистанции, но «чу!» – им есть, чем гордиться – смена-то, братцы – больные, идёт нам достойная! «Как вы думаете, что ему скажет доктор? – скороговоркой проговорил Коля, – какая отвратительная, однако же, харя, не правда ли? Терпеть не могу медицину!» Вот преемственности хорошего у автора не жди, а плохого – сколько угодно, да такого, что невольно взглянешь на верёвку с мылом. Не случайно поэтому, историческим воспитанием и шаловливой фонетической меткостью русского народа имя Достоевский, чаще всего, в обиходе привязано не к литературе, а к оценке тягостных, нудных, доставучих людей. Народ, конечно, во многом неправ, и тому доказательство у каждого у нас под окном – взгляните на повсеместное позорище! – но вот в этом вопросе я с ним согласен… Поэтому не грех бы вывести каторжные искания Федора Михайловича из хрестоматий, оставив их в качестве материала для факультативного чтения растущих гуманитариев. Знать его надо – безусловно! – но навязывать «это» детям, менее всего нуждающимся в откровенных уроках психопатии, – нравственное преступление, с переносом ответственности на тех, кто подобную порочную привычку завёл и охраняет. Ни больше, ни меньше…

Несомненно, что без Достоевского человек и наш мир был бы неполным, что его чёрно-белый гений, наряду с Де Садом, Хичкоком или Стивеном Кингом, по-своему расширяет наши представления о извращённости сознания, но несомненно и то, что никому больше в голову не придёт «вот так» интерпретировать природу человека… Как и судить об авторе «Братьев» по льстивому портрету, где он – махровый реакционер, с головы до пят несовершенный, больной человек, самочинно присвоивший себе звание пророка, – фактически Иисус Христос, люто страдающий и ответственный за каждую кровинку – былинку – пылинку на нашей грешной планете. Здесь есть смысл упомянуть фактор времени, девальвировавший искания Достоевского. Когда он писал свои патетические сказки, и позже, многим казалось, что его императивы категоричны, жизнетворны, целебны, но вот прошло более ста лет, а воз морали и ныне там… То есть богоборческий путь доказал свою тупиковость, а заклинания типа «если бога нет, то всё позволено» ни на миллиметр не приблизили человека – ни к богу, ни хотя бы к целесообразной моральности фабулы нашей жизни. Мы стоим, где стояли – по уши в средневековье, антропофагии, примате силы – и консерватизм учения Достоевского, созвучно порочной практике, жив. Радоваться бы за коллегу, да плакать хочется.

Видимо, дело не в боге, до которого мы хронически не дотягиваем, и не в среде, штампующей из нас злых уродов, не во власти – во все века идиотской, а в самом человеке, выбравшем для себя одну из позиций – прокурорскую: всё из-за вас! Или другую: человека действительно за всё отвечающего, и за себя, прежде всего. Достоевский – прокурор, в суде он – лев, а дома за обеденным столом дурит по-кроличьи, усложняет жизнь ближних, желчно смотрит в зеркало только для подмигивания: как я их – хорош! Или на человека за окном: ага, несовершенен!.. Пример его жизни абсолютно не вдохновляет. Зато книги заражают – поражают примером нытья, образчиками скандалов, дутого психологизма с переносом «во вне» последствий скупости на усилие и бесконечных катастроф тела, ввиду отсутствия души. Не знаю, как – кому, а лично мне без Ф. Д. жить было бы намного проще, так как внутреннего интереса к нему я не ощущал, но мне отовсюду совали билеты на выступления этого хронически больного шута – нудного, переусложнённого, местами чуждого…

О художественной стороне текстов Достоевского, включая «Братьев Карамазовых», строго судить не берусь, хотя уже отметил их склочность, поспешность, фрагментарность, ригоризм и лукавую «сделанность», но выскажу смелую мысль… Принеси современный молодой писатель в солидное издательство подобную по уровню рукопись – его обыкновенно и вежливо выставили бы вон. Это, если опустить заступничество мэтров, либо иной счастливый случай родственных связей… Вон! Потому что цена картины Ван Гога без авторства – сотня долларов за холст и краски, а вот с сертификатом соответствия, плодом неких спекуляций, интриг и демагогии совершенно посторонних сил – миллионы «зелёных»… Что же тогда есть истина, если не изнасилованная мытарством служанка в больничной палате слепых алхимиков! Хотя жонглёр «металлическим» мячом, сделанным из пенопласта, автор «Карамазовых» – отменный, если не лучший. Такой бы дар, эх, да в хорошие руки… Ибо прагматизм литературы заключается в обобщении интеллектуального, чувственного опыта художника, трансляции его во вне – на тех, кто как собака, всё понимает, но сказать не может. Однако что пропагандирует наш национальный гений?! Вот в чём вопрос… И на него каждый отвечает самостоятельно…

Ещё одна смелая мысль: феномен Достоевского за рубежом сходен с феноменом «первого Президента СССР», тракториста Горбачёва, которому, благодаря грамотному переводчику, чистившему своим культурным уровнем духмяную «навозность» нашего генсека, верили: вот он – былинный русский человек! Та же петрушка и с Фёдором Достоевским: смотреть на него, нерафинированного, без улыбки нельзя, а мир, созвучно внутренним химерам и склонности к мелким чужим пакостям, плачет: о, загадочный зер гут русиш душа, форверст, давай, пляши! Но ведь, дорогие мои единомышленники, это элементарная ложь… Душа – она другая, а тем более «русская». Хрен её знает, какая… Вот примерно такая. Поэтому:

– Великий ли роман «Братья Карамазовы»?

– Допускаю, или, не знаю. Он объёмный, засасывающий.

– Великий ли человек Достоевский?

– Наверное, как и любой, кто дерзок до крови.

– Великий ли он писатель?

– «Право имею» сомневаться, но то, что он истинный невротик, знаю совершенно точно, а у таких, от великого до смешного – один шаг.

Вы спросите, а для чего «моська лаяла на слона», во имя чего этот опоздавший «на века» эмоциональный отклик? Зависть, неадекватное самомнение, скандальный характер? Нет. Просто у меня есть подозрение, что «так» думает ещё кто-то, но не решается бросить известную фразу о голом короле. Надеюсь, теперь ему будет легче «иметь собственное мнение» и «пулять» в чугунного титана зубочистки… Не нужно бояться судить сакральное, ибо оно не заслужило результатом презумпцию невиновности – это раз. И второе: на то и суд истории, читателя, чтобы не обращать внимания ни на награды истца, ни на крики массовки из зала, чаще всего, глупые. Этот суд обладает правом на обозримую вечность, поскольку дело нашего с вами «очеловечивания», дело борьбы за совершенство, за гармонию потенции и результата – не имеет срока давности…

P. S. Пока «сохли чернила» на последнем многоточии, в «Литературной газете» я обнаружил такой вот весёлый пассаж. «…Напомню, что немцы, вторгаясь в Советский Союз, привлекли в качестве экспертного материала по русскому характеру сочинения Достоевского, где выведен мятущийся, центрированный на болезненной саморефлексии тип русского человека. А столкнулись они с совершенно другим русским типом – жёстким, волевым и, если угодно, гораздо более нордическим, чем те «арийцы», которые попёрли нас в 1941 году». Вот вам и Достоевский, едри! Подмога всем добровольно униженным и оскорблённым. Сукин сын…

 

Долгожданное продолжение сюжета…

Главным, мне представлялось, – не обнаружить себя раньше времени. Поэтому в первом магазине, под прикрытием испуганной и краснеющей Люси, я принялся осторожно шлёпать знак «радиационная опасность» на детективную бурду, потом на любовную, фантастическую, историческую… Мы довольно шустро перемещались по залу, ныряя за прилавки, чтобы не «спалиться» на продавцах или покупателях. Ретироваться пришлось, когда одна экзальтированная дама, похожая пышной белой причёской на торшер, истерично всхлипывая, стала цепляться к флегматичной продавщице. Что, дескать, значит этот знак на книгах её любимой больничной серии! Воспользовавшись маленьким переполохом, мы испарились. В следующем магазине якобы велось видеонаблюдение, но «случайно» заглянув в офис, откуда оно могло «вестись», я понял, что это – обычный понт, и можно без опаски дать волю чувствам. Что мы и делали. Причём Люсю приходилось всё время уговаривать, успокаивать, вразумлять на предмет верности освободительному долгу. Который, правда, в этот раз оказался довольно нудным и малопроизводительным: наклейку достань, защитный слой сними, шлёпни – и так сотни раз… Да ещё бди!

Вскоре пришлось сбежать и из этого магазина, перейти в третий, а потом снова вернуться в первый… Там наши метки уже почти всюду обнаружились, и силами какого-то хилого очкарика – снимались. А в целом переполоха не было. Это предсказуемо… Масскульт похож на кал, плавающий в лужах застоявшегося сознания. Он окончательно разлагает слабое обывательское сознание так, что оно уже ничему не удивляется – ни плохому, ни хорошему. Подготовлено, наверное, переливом… И что в этом случае опасность, исходящая из книги? Пусть радиационная, но – что! Мы впарили ещё несколько десятков наклеек, и тут в магазин ворвался хозяин, начавший орать, не обращая внимания на покупателей: «Это проделки конкурентов!.. Товар испорчен!.. Караул, п-полиция! Копают! Всюду уроды!.. В зеркало лучше посмотри, оратор! Однако стало ясно – пора сматываться. Тем более, что моя муза с перепугу начала стращать меня жуткими зверствами в местах временной изоляции, и даже тамошним мужеложством… Не страшно. Меня ещё в армии дизентерийный доктор в госпитале «сделал мужчиной» при помощи «телевизора» – это прибор такой для осмотра прямой кишки, извините… Помню, стоя враскорячку, я нагло спросил: «Что показывают?» Ответ был короток и точен: «Ничего интересного, юноша…» А потом, сощурясь, врач редкой направленности добавил в раздумье: «Не-е-ет… теперь ты – мужчина…»

Во втором магазине предстала та же картина, что и в первом, но к ней добавился тип со лбом узким, как дикая пляжная полоса, который колдовал с видеокамерой под потолком. Проснулись! С трудом сдыхав ещё с полсотни наклеек, мы пошли в третий магазин. Там «поработать» практически не удалось. Подкрался охранник, тихо остудив: «Довольно. Идите уже…» Я взглянул в его хулиганские глаза и понял, что напоролся на «своего», или сочувствующего, которому, однако, службу-то надо нести. Так и запишем: один – один. Возбуждённый оттого, что нас всё-таки застукали, то есть раскрыли, и, одновременно вдохновлённый конспиративным единомыслием, я сунул ему в карман горсть провокационных знаков. Так революционер – революционеру передаёт прокламации… Потом, хлопнув его по плечу: «no pasaran!», я потащил мою чихающую музу на выход, но тут же уломал её ещё разок пройти по правой стороне «Бермудского треугольника» к первому магазину – ведь там назревал скандал.

И точно: посреди торгового зала, меж прилавков, возбуждённый босс перед парой телекамер потрясал книгой. Как я понял, он баллотировался в этом округе на выборах «между плохим и очень плохим», сообразив использовать пикантный момент в свою пользу… Не жалко. Тот, кому следует, всё едино поймёт инцидент правильно, по крайней мере, задумается. Но больше меня обрадовала неожиданная мысль – что книгоиздание макулатуры диалектически обречено, и наша выходка была в этом деле по-своему полезна. Пусть леса восстанавливаются, уже изданное трансформируется в туалетную бумагу, в гофрокартон. А вал информации, свалившейся на осунувшиеся плечи нашего современника, принимает-таки форму преображённых технарями электрических импульсов. Не потому ли, кстати, информация эта, включая развлекательную, немного попахивает горелой изоляцией… Вы не замечали?.. Такова жизнь: прогресс, конечно, не остановить, но как не дать ему утопить нас в перепроизводстве, в давлении предложения на спрос, в обесценивании подлинного, диктатуре серого? Чиститься нужно, ибо свободным становится «тот и то», «кто и что» больше отдаёт, чем берёт. Мысль эта не слишком свежая, но ещё и недостаточно протухшая, не укоренившаяся. Перекати – поле…

Оставшуюся сотню наклеек мы с «риском для жизни» разместили на входах в бюрократические лепрозории, офисные тараканьи гнездовья, на коповских и дорогих – то есть, фактически, ворованных у бедных! – машинах, на мутагенных продуктах в супермаркетах, на витринах модных бутиков для наших «грязных» князей, на средних школах ещё уродующих наших детей, на общественном транспорте, на дверях церквей, банков, редакций масс – медиа, на ларьках с пиратской цифровой продукцией и прочем, что действительно опасно… Мы не обошли вниманием, кажется, ни одну вредоносную сущность. А их, надо признать, гораздо больше, чем укрепляющих здоровье, – нравственное или физическое, но, наконец, и это «доброе дело» надоело. Правда, в силу личных предпочтений мы пожалели «виноводочный ассортимент» – этот воистину айсберг, как ничто другое похожий на радиоизотопы. В нужных дозах они приносят пользу, а в избыточных – то, что мы видим вечером на окраинах, и Чернобыль… Нечего скрывать: под столь трезвой мыслью мы зарулили в пивбар, чтобы, пропустив по паре кружечек тёмного, отпраздновать своё очередное поражение. Окончательно расслабившись, мы с Люсей стали часто чокаться, грызть сухарики, гомонить, восхищаясь своей находчивостью и отвагой в рамках уголовной статьи о мелком хулиганстве.

В прокуренном, галдящем мужиками зальчике рядом со стойкой под потолком висел плоский телевизор. Очередной раз, бросив на него лёгкий, как бритва, взгляд, я увидел репортаж о расклеенных по городу значках «радиационная опасность». Была уже создана комиссия, на ушах стояли федералы, копы, спасатели, пожарные, народ скупал макароны, спички, муку, соль и, парадоксально, – алкоголь… Они опять всё не так поняли! Пульс, как на проспекте, ещё раз напомнил о себе: идиоты, идиоты, идио… Кстати, идиотами крестят не за образ мысли, а за образ действия. Вот они и ждут информационного повода, чтобы обозначить действиями уровень своего ума. Хотя, какой там ум? Пародия. А всё, я думаю, потому что настоящих книг «они» мало читают… Кто они? Ну, они-и-и…

Здесь есть, согласен, жуткое противоречие: макулатуры – навалом, а книг хороших, переворачивающих душу, книг на каждый день – катастрофически мало. Да ещё и до адресатов через махину вала они не попадают. К тому же подавляющая часть «писателей» пишет в основном «по малой нужде», признаемся, не по большой, что тоже не упрощает жизнь чего-либо подлинного… Поэтому у нас повсюду, как в городах, – контрасты: кто-то библиотеки собирает, а кто-то единственную на дом книгу в сортире держит – так, на всякий пожарный. Библиотеки частные – это ведь тоже род заболевания, навязчивое накопительство, поскольку в случае с книгой чрезвычайно важен факт взаимообмена информацией. А когда книга становится просто пищей, то и появляются эти жуткие свалки, эти прямоугольники с раздачей книг на вес. Возможно «потом» старые книги отпечатают «по-новому», а старые «старые» отправят на переработку, но, между прочим, на содержании книги это сильно не отражается, особенно, если это «Гаргантюа и Пантагрюэль», к как бритва,о взгляд, лёгкийпримеру…

 

СОН ПАССИОНАРИЯ

Ночью того же дня, во сне я неожиданно попал на писательский съезд – кажется, гильдии работающих в «Word», согласно приглашению… Будто можно объединяться по признаку лютой верности тому или иному рабочему инструменту, то есть признаку сугубо механистическому, превращающему тебя в нечто движущееся, независимо – хочешь ты этого или нет. В пустующем фойе конференц-зала продавалась глянцевая литература по преимуществу участников сходки и новинки издательств, принадлежащие «перу» последнего программного приложения к «Word» – «Writen 00»… Собрание уже началось, и пока коллеги яро хвалились достижениями за отчётный период, брали обязательства, громили отступников, заглядывали сквозь века, я взял на себя труд ознакомиться с образчиками обоих ветвей современной литературы. И то, и то не вдохновляло: одинаковые завязки, сходные сюжеты, интриги, редакторы, вялые финалы, обозначенные – в книжках с жёлтыми обложками – торжеством зла, страусиной моралью, желтушной драмой героя, а с обложками голубыми – победой добра над злом, понятно, голубиным оптимизмом только что отобедавшего под рюмочку буржуа. Короче, разобраться, кто тут был на самом деле живым, кто мёртвым – то есть, неодушевлённым – было невозможно…

Это притом, что порой «машинные» тексты имели на корешках звучные псевдонимы с «фотографией автора», а вроде бы «человеческие» – обходились вовсе без лиц. Таков перевёртыш. И всюду: он, она и третий, секс, сперма на ушах, запах консервов из причинных мест, сабельные удары о стену, ручьи крови текут вверх по лестнице, холодцеобразные боссы, миллионы меняют хозяев, одни грабители пляшут на могилах других, сын – наркоман, дочь – царевна, клятва Гиппократа против офицерской чести, выжившая из ума мать – родина-а-а… Неожиданно для себя, зевнув так, что едва не свело челюсть, я бодро проследовал в зал. Там сидело сотни две атлантов, несущих на своих узких плечах архитектурные излишества массовых зрелищ, то бишь чтивищ. Света в зале было мало, поэтому с галёрки я видел только чередование лысин и всклокоченных седеющих шевелюр, практически в шахматном порядке. Однако, в пику интиму зала, президиум и трибуна для выступлений освещались даже чрезмерно, что метафорически ярко подчёркивало превосходство светлого президиума над тёмной писательской массой.

Устроившись сзади, я серьёзно прикорнул, но иногда до меня долетали отдельные вопли о низком читательском уровне, и о задачах этому низкому уровню как-то соответствовать. Иногда эти мерзавцы имели наглость беспокоить мои уши вялыми аплодисментами, иногда – мнениями несогласия, иногда – сдержанной овацией. Окончательно разбудила меня некрасивая конопатая девица – видимо, из творческих – с предложением прекратить храп и подготовиться к выступлению. Опа! Сюрприз. Но надо заметить, что я – тёртый калач и на любой случай имею припасённое вдохновение. Этот случай тоже не был исключением, потому что у меня на руках сразу оказался один «бородатый» текст, который я несколько раз безуспешно куда-то вставлял, выбрасывал, но, как истинный скупердяй, – недалеко. Кому конкретно его адресовать и когда? – мне было абсолютно до лампочки. Был бы текст, рассуждал я, а свободные уши или страницы для него как-нибудь да найдутся… И вот тебе случай. Вслед за каким-то чёртом, темпераментно вещавшим противным голосом о единодушной поддержке президиума и о полном несогласии с решением Нобелевского комитета по литературе за тысяча девятьсот пятьдесят третий год, и мне следовало хромать к трибуне для решающего боя. Нога жутко затекла, да так, что пришлось прямо на невысокой сцене поприседать, чтобы снять острое покалывание. Не знаю, что уж такого смешного было в моих движениях, но зал начал покатываться. «Хорошо, – подумал я, – это отлично стыкуется с началом моего текста». И, порычав в сторону от микрофона для прочистки глотки, я принялся буквально «по бумаге» зачитывать свой запоздавший на годы, сильно обветшавший крик…

«Ну, вы-то что смеётесь, мусье – умники! Посмотрели бы лучше в зеркало: занятная помесь дворняги с догом, мизантропа с ангелом, ума с его бесполезностью… Долго ещё вы, волоокие демоны интеллектуальных туалетов, собираетесь сидеть в масонских ложах вторичного, изображая из себя посвящённых? Почему вы жуликовато, малодушно аплодируете собственному безразмерному паразитизму среди эволюционных карликов?!.. Ведь вас бросить на лопатки – плёвый пустяк – только что в том проку, если вы разложитесь раньше своих недолговечных творений… Нет, бисируют друг дружке, пыхтя ненавистью, солидарно «задаче гнить», чинить мерзость: вот ввернул, сукин сын, ну талантище мозгового рукоблудия, ну, аналооральный бесёнок! Ничего, мля, я завтра ещё ниже ударю – даёшь соревнование в низости! Мало того, денег хотят за свои спекуляции спёртым воздухом, хотят печататься, сниматься, от корреспондентов игриво прятаться, в юпитерах сверкать… И у многих получается, ведь умны до таланта и холодны до цинизма, а публика – дура… Простите, нельзя презирать покупателя! Жалеть можно и, по состоянию дел, – нужно, но презирать – гадко. Бр-р-р! Не давай ты человеку желаемое: наркотическую жвачку для отупляющей каталепсии, дай ему нужное: лекарство от глупости. Говори легко, без усилий, заставь смеяться над тобой, собой, мнимой серьёзностью толпы, над абсурдностью болтовни об абсурде и страшном будущем. Его никакого, кроме прекрасного, не будет!.. Если нечего сказать жизнеутверждающего, здо-ро-во-го, то исповедуйся в бритую, шмонящую безыдейностью подмышку жены, поражай близких своей вселенской комнатной проповедью разложения… Не бойся обидеть «человека с улицы» правдой о мечте, ведь он постоянно обижает тебя неправдой о жизни, но не унижай ты его любовным, эротическим, рыцарским, детективным, эсхатологическим – последний пункт поищи в словаре – бредом! Не бойся счастливой искренности высокого и ломкой многословности поиска – ведь едва научились говорить более или менее свободно. Но говори по делу, без блужданий пресыщенности с пальчиком в сторону. Хватит выдавать свои нервные припадки за гражданскую позицию! Для сохранения, улучшения качества жизни не игра ума необходима, а игра во имя ума, во имя непостижимой потребности лепки из себя – Человека. Пойми, что умный человек – не тот, кто живёт умом, а тот, кто живёт умно’, соединяя своей личностью время. Негативный опыт сегодня подсказывает каждому из нас пользоваться сознанием не как ловким сачком поганенькой наживы, а как инструментом для виртуозного созидания будущего. Надо пытаться побеждать в конкурсах на чистоту помыслов – вот соревновательная задача, а поражать грязным, опрощающим, тем «к чему тянутся», – легко. Только разбуди в себе звериное. Неслучайно поэтому, в силу скудости на усилие по созданию грандиозного здания гармонии, – сказки, чаще всего, завершает «счастливый конец». Всего два истёртых слова! А что они под собой подразумевают, мало кому даже из великих удавалось грамотно самообъяснить. И значит, не всё сказано, значит есть над чем работать, и работы хватит на всех. А ты, художник, не бойся быть понятым, понятным, наивным, как солнце, – или непонятым, непонятным, холодным, как Луна! По жизни ты идёшь, будто босиком по стеклу, поэтому бойся якшаться с властью, являющейся твоим идейным противником, бойся принимать от неё награды, обслуживать самим фактом общения с ней, бойся сажать её себе на плечи – придавит, изрежет весом пятки. Но, отталкивая руки толпы и её пастухов, протянутые снизу за подачками, ты должен хватать за гривы эти чёртовы сущности и уносить вверх в облака своего понимания жизни, мечты, языка… А здесь вот какая штуковина: против шутовского опрощения жизни всегда стоит другая крайность – усложнение до значимости совсем не стоящих того вещей. Поэтому, упрёки в элитарности, что неудивительно, чаще всего исходят не от читателя, а от коллег по цеху – ремесленников, но слушать их не стоит. Заумь, идущая от скуки, – смешна, но если это часть характера творца, то пусть говорит, как получается. Пусть вообще говорит, как бы странно это не выглядело, лишь бы не нагоняло скуку повторами, лишь бы бодрило искушённых и не обязательно покупалось, ведь для художника одним из первых слов является слово «дар». Дар как талант, дар как метод распространения, дар как способ убедить «этот» мир в правильности мира «своего». Правда, духовные дары, чаще всего, в отличие от купленного за кровные денежки материального, обществом принимаются неохотно, поэтому творцу, в этом случае, требуется много терпения, чтобы дождаться пока его благотворная зараза, то есть лекарство, широко распространится во времени. Но ждать нужно, простите, действуя! Ждать нужно, волнами накатывая на старые пороки, а не выдумывая человеку на его больную голову пороки «новые». Вот почему я, например, больше злюсь не на народ – мы просто разные! – а на прикованных с тобой к одному веслу собратьев по галере слова, мысли. Ведь многие только висят на вёслах, ренегатствуют, униженно прислуживают барышу, превращая даже слово в ходкий товар на блошиных рынках заклятого насущного, пока ты рвёшь жилы…»

Здесь я оторвал взгляд от листка и впервые посмотрел в зал… Четыре сотни немигающих глаз смотрели мимо меня. Скорее даже не смотрели, а именно «несмотрели» – будто кто-то всемогущий их выключил, как всякий зависимый от питания механизм… Блестят перламутровые пуговицы – и всё! Приехали. «Это роботы! – ужаснулся я и почему-то сразу подумал, – а с кем теперь я буду водку пить?! Те, которые были, – то есть даже ренегаты! – те, против которых я и сочинил в древности эту свою молитву, хоть отдалённо были похожи на людей, могли рюмку поднять, закуски предложить и довести домой в случае чего… А эти «Writen 00» – что могут?! Током трахнуть в случае несогласия? Ладно, найдём с кем выпить! Не проблема… Но что же это получается – мой многострадальный текст опять не пригодился? Кому, в таком случае, я возбуждённо вещал, пусть и осознавая личную безответственность?!» И тут внезапно «коллеги» зашевелились, словно волны, мне показалось даже, что сейчас они встанут и пойдут в буфет, на фуршет, то есть – будут жить!.. Но оказалось, что все присутствующие – это всего лишь верхушки туловищ в пиджаках и галстуках на небольших таких тумбочках с колёсиками… Всё верно: к столу «писатель будущего» точно подходит, множественно может составить собрание, политкорректен, не пьёт, не курит, особо не скандалит, говорит разумные вещи, пишет занятно на понятном народу языке, имеет соответствующие разъёмы для соединения с компьютером и прочим. Осталось только, чтобы и сам народ обрёл адекватные своим «прикроватным библиям» формы, идущие вслед за блочными авторами нового поколения, для полной гармонизации с содержанием…

Я открыл было рот, собираясь проорать нечто обидное в адрес этой механической тусовки, но тут особо выделенные тумбочки выкатились из президиума, съехали по пандусу в зал и, увлекая остальных за собой, без толчеи покинули собрание. Свет в совершенно пустом зале погас, и только несколько слабых софитов освещали галёрку с десятком – другим кресел, да трибуна, на которой висело моё тело, тлела ещё не остывшими углями ораторского искусства… Смачно сплюнув в себя, я всё-таки закончил в пустом зале свой спич, поскольку имею вредную привычку всегда и всё доводить до логического конца. Мой голос гремел, опадал, вставал, рос, крепчал, исчезал, становился то ангельским вразумлением, то бесовским свистом… Удивительно, но отсутствие аудитории даже вдохновило меня, ибо всякий настоящий художник вопиет в пустоте, по крайней мере, какое-то время, пока не спустится с гордой вершины своего вдохновения в шумную и унижающую долину – именно публичного, как дом, – успеха. Когда я, наконец, закончил, то в зале кто-то захлопал… Это была та самая, некрасивая, конопатая девчушка, разбудившая меня на подвиг метания бисера, и терпеливо дожидающаяся теперь «на выходе» – указывающим мне судьбу! – случая заработать тряпкой, ведром и шваброй какие-то крохи нитратов или консервантов к своему студенческому столу…

 

Ну, что ж, пойдём вслед за судьбой, но только – лицом вперёд, а не «задом наперёд»! То есть, не пятясь, словно раки, в будущее…

 

 

 


Оглавление

7. День седьмой. Культурный.
8. День восьмой. Писательский.
9. День девятый. Творческий.
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!