Сотворение духа (книга 1)

 

Неправильный роман

 

 

 

 

КОГДА – НИБУДЬ…

Когда-нибудь все люди на Земле будут художниками… Это так, однако не следует понимать данное утверждение буквально. Все художниками, в высшем понимании, «быть не могут» по природе, но вот творческий подход к жизни, работе, призванию «когда-нибудь» потребуется буквально от каждого. Скажем, от токаря… Если он даже хороший, но перестанет расти в своём деле, сладко думать о нём на ночь, опростится, будет бриться раз в неделю, не заведёт привычку читать специальную литературу, в свободное время увлечётся обжорством, выпивкой, то быстро станет токарем никаким… Собьёт глаз, руку, прицел, потеряет смысл жизни, бытовые ориентиры, сделается плохо работающим механизмом для решения лишь инстинктивных задач. Замечу, механизмом ржавым, скрипящим, неконкурентоспособным. А что такому в будущем делать?.. Ведь туда «по легенде» возьмут только сильных, умных, моральных, дельных людей, то есть – активных членов общества, противостоящих естественной деградации посредством непрерывного духовного роста… С этим запальчивым утверждением спорить однако не стоит, ибо не всякий «проживающий на уровне всех», в состоянии увидеть из зачумлённых долин нашей «пока ещё действительности» действительно высокое будущее потомков. Простите за игру слов, но с оптимистической перспективой вам придётся согласиться, ведь это нравственный закон всякого истового вперёдсмотрящего, если вы из таких, болтающегося на высокой мачте парусника бытия.

Теперь о том – а надо ли каждому «быть художником»? Настолько ли они беспристрастно хороши, есть в жизни и судьбе у них нечто такое, чему можно позавидовать, что следует завещать потомкам? Или же творец – художник богат в итоге лишь суммой артефактов, умелыми поделками, искусными безделушками, слегка берущими за душу «произведениями», а вне пределов нравственной мечты – в быту он похож на простого обывателя, только чуть странноватого, то бишь пришибленного? Оговорюсь сразу: по своим моральным качествам все художники, которых я встречал близко в жизни, – а таковых наберётся больше трёх десятков!.. – гораздо выше обывателя – мухомора – бюргера – накопителя… Они интереснее, живее, деликатнее, тоньше, добрее всех остальных представителей рода человеческого, да и симпатичных людей, в обычном понимании, среди них больше. Впрочем, неоспоримые достоинства – весьма-а-а спорная штука, поэтому и художники бывают похотливыми, завистливыми, безобразными, аморальными, двуличными, но лишь коротко, на некий приступообразный период, – своего рода, затмение – когда всё хорошее в них перечёркивает алкоголь, яд никчёмности, либо слабость перед обстоятельствами. А так ничего – отдалённо напоминают тех самых «людей будущего», у которых голова забита идеями, золотые руки созидают прекрасное, а за пазухой всегда припасена краюха хлеба для ближнего. Сидят в перерывах между микроподвигом и следующим шагом, гомонят, спорят о высоком, строят воздушные замки, делятся идеями, или, закусывая лишь призраком глории, крепким допингом слабые до поры характеры заправляют…

А что, другие не сидят, глорией не бредят, не запивают сладкий уксус жизни горьким вином? Или что, тот же токарь лучшей доли не достоин? Почему с «них» спрос, почему к «ним», в первую очередь, предъявляют высокие требования, и почему именно с «этих», подчас перекошенных, ликов рисуют красивый портрет человека будущего? Да потому что они, как служащие красоты, певцы гармонии, обязаны ваять совершенное не только «во вне», но и «внутри себя». Чисто теоретически, по умолчанию, скажем… Поэтому художнику как бы говорят: если ты «на словах» такой мастер, то и в жизни, быту, делах – должен являть нам пример. То есть, художнику как бы верят, за ним как бы идут, ибо путь его похож на дорогу вверх, которая, на уровне мечты, грезится всякой твари. Жаль, что не всякий творец этим надеждам соответствует, жаль, что многие из творческой братии, рано или поздно, начинают катиться вниз, смыкаясь на уровне плачевного итога жизни с тем же мухомором…

Это пространное вступление предваряет занятный эпизод из жизни одной художественно – рекламной мастерской, в которую я, серьёзно не подумав, вошёл тридцать лет назад. Потом все эти длинные годы мне – то приходилось удаляться из неё на годы, – то вновь возвращаться, как в ту пресловутую «реку жизни», в которую, дескать, «нельзя войти дважды». Да ерунда это всё полная… Утверждаю: можно! Причём, и не дважды, а «пятижды» и «стожды». К примеру, кандальник некого скрытого или всем видимого порока бессчётно проверяет свою цепь на прочность, но порвать её не может, и по кругу, в который раз, при очередном залёте, входит в свою вроде бы не терпящую повторов реку… Смертельно упивается, объедается, впадает в наркотическую кому, отдаётся животной похоти, бузит… Вот и я снова вошёл в свою реку, в холодную зимнюю Мастерскую, продуваемую ветрами исторических перемен, поскольку и у меня есть всем хорошо известный порок – желание жить. С оговоркой: безбедно, то есть независимо от денег… И значит, надо делать очередную шабашку, а делать её по-прежнему негде, кроме как в этой колыбели взрослых, вроде бы, дядек под общим наименованием «худозники».

Мои коллеги убежали гоняться за своими бытовыми хвостами, мне же предстояло «подтянуть» личный производственный «хвост». В пол шестого вечера за окном воцарилась синяя мгла, внизу во дворе гаража, примыкающего к Мастерской, мелькали тени людей, я готовился к работе, потягивал кофеёк, перекуривал, и вдруг погас свет. Народ за окном было обрадовался нежданному отгулу, но тут же выяснилось, что «свет дадут» минут через двадцать. И значит, надо ждать. С осторожностью я добрался до старого богемного дивана, уселся, пригрелся и внутренним зрением стал ощупывать безмолвные стены перед собой. Сколько же всего они повидали, да скольких!.. В сознании ожили лица, позы, смешные ситуации, производственные конфузы, яркие картины попоек, кровавые наутро глаза. В ушах возникли шумы, клятвы верности искусству, адресные проклятья, моральные травмы, социальные вопли. Сердце почти незаметно забилось сильнее… и в этот миг вокруг меня что-то закряхтело: «Никак мою старость не оставят в покое, кх-х… И жизнь опостылела, да не снесут пока… Кругом преобразования, а тут – живи с гнилыми внутренностями, ити их!» Пришлось и мне подать голос: «Кто это, простите?!» – «А то не знаешь, пострел… Я это, Мастерская твоя». Чудотворца трудно удивить чудесами, но тут и я невольно поёжился: «Да разве ты живая ещё?!» – «Как видишь». – «Но такая ли ты старая?.. Тебе ведь сорок четыре года всего… Ты даже младше меня». – «Сопляк! У нас – у мастерских – год идёт за три. Вот и посчитай, кх-х… сколько мне лет?» – «Немало». – «То-то…»

Вспоминая былое, Мастерская притихла, а потом тоскливо зашуршала несметным древесным жучком, звякнула мутными стёклами, чуть не поперхнулась старческим смехом от мышиной щекотки под спревшими деревянными полами. «Да, повидала я вашего брата – художника, кх-х…» – «И как они тебе?» – «Дети. Часто пьяные. А если ребёнка напоить водкой – что выйдет?» – «Цирк». – «Пррравильно… Вот я и была цирковой ареной, на которой служители муз друг перед другом коленца выделывали…» – «А номер с летающими утюгами помнишь?» – «Что ты! Это ведь был один из сильнейших… Тем паче, что утюги эти, когда мимо цели пролетали, то в мои стены, можно сказать, в рёбра вонзались… Вон видишь шрамы возле умывальника?» Тут Мастерская опять окунулась в старческие химеры, а я пока вам поясню насчёт утюгов… Были они старинные «доэлектрические», числом четыре. Ими пользовались, порой, как грузом, одновременно утюги придавали помещению колорит наряду с десятками картин, пол дюжиной самоваров, бесчисленными подсвечниками, скульптурками, фотографиями и прочими артефактами, вернее сказать, – художественным хламом, в своё время, украшавшим исторические стены… И вот один клоун – записной талант, правдоруб – так насобачился, поддавши, бросать ими в коллег, что те стали «летающие утюги» перед попойками надёжно прятать, дабы не давать выход смертельному вдохновению. Но упрямый клоун не утих и перешёл на вилки, он их зловеще гнул, игрался как ножами, одновременно примеряясь к обстановке – в кого ткнуть?! Пить после этого с ним вовсе перестали, тогда он продолжил пить один – вплоть до белой горячки. А «в миру» – то есть, трезвый – надо пояснить, это был наивный улыбчивый младенец с врождённой установкой на всеобщее братство…

Мастерская, будто услышав мои мысли об одном тихоне, но разбойнике под мухой, спросила о другом: «А где тот светленький, что сапоги ковбойские носил?» – «Так, плывёт по течению, ну а спьяну всё пытается мир перевернуть или собаку покусать…» Ремарка: художник этот – внешне вполне одарённый русской удалью – благодаря занятиям боксом обрёл силу немалую, которой, впрочем, ум совершенно необязателен. Посему дома, на работе ведёт он себя мило, общаясь чаще на отвлечённые темы мирового устройства, ладно клепает рекламу, как-то кормит семью, но вот, поддав, обязательно затеет мордобой, грызню, либо порчу казённого имущества. Обматерит всех, припугнёт мафией, инопланетянами, заговорами, да уснёт, обняв верстак. «А длинный был у вас с бакенбардами, что как-то коленки с бабой до крови стёр на диванчике, на котором ты сидишь, – куда делся» – «Работает сейчас завхозом, о кистях не вспоминает, на носу пенсия, а там, смотришь, повезёт – и лёгкая смерть…» Ремарка: этот клоун больше тянул на звание «белый» – острил с горечью, во всём видел свою внутреннюю скуку, любил грибы, но не мог их есть по причине поноса, с геморроем познакомился в тридцать пять лет… Конфуз его носил гордое имя «сухостой» – настоящие мужики знают, «об чём речь» – вина в тот вечер он выпил немало, но «аппарат» будто заклинило: до оргазма дело никак не доходило. Он свою жертву мучает так и эдак, и час, и начало другого, и член дымит, однако – ноль! Вот и разбил, ёрзая, коленки в кровь, – сам показывал мне с мольбой: сменить диванную дерюгу на более гладкую обивку. Я людя’м в их беде, как мог, – помог…

«А тот дед, что стаканы ел, помер?» – «Давно уже». – «Жалко, весёлый был, всего «Луку Мудищева» наизусть знал… Ну, а узбекские беженцы – куда делись?» – «Ассимилировали на Кубани». – «Эх, мутные они были – всё в кружок анашой баловались. Кстати, не пили почти, бузили мало…» – «Уважаемая, так ведь «дурь» – дело тормозное, скучное. Курнут и сидят в нирване прибитые, будто друг друга не видят… А ты не помнишь, как после неожиданной эвакуации этой «цирковой униформы» я сжигал их миазмы – мусор, трафареты, засохшие краски, макеты, эскизы, и в огонь, видимо, попал забытый косячковый схрон – тогда в воздух сколько кайфа улетело! Я и сам этой гадостью едва не траванулся…» – «Как же, помню я тот день, вы во мне очередную революцию мутили, но пропали потом…» – «Обстоятельства-с…» – «Да. После того, как ваша бригада лет на десять отсюда исчезла, совсем скука настала, хотя рабочий класс и прикольным бывает…» Ремарка: ранее уже помянутые ветра исторических перемен не раз пытались сменить Мастерской её половую ориентацию… Здесь делали мебель, декорации, сувениры, будки и бабло, чинили телевизоры, самогонные аппараты и мозги, клепали вешалки, рамки, оружейные приклады и перегар… Кроме того, всякий прошедший через Мастерскую – а это сотня с хвостиком разношёрстного люда! – с её помощью безуспешно пытался усовершенствовать свой личный быт и тащил, тащил, тащил в неё всякую гадость, или постоянно что-то из неё вытаскивал… Туда-сюда.

От вскружившей голову ностальгии я засмолил. «Смотрю, ты хорошие куришь, – заметила Мастерская, – а ведь раньше вроде не баловался…» – «Это видимость, курил я сызмальства, но с перерывами по десять лет, и в эти как раз периоды здесь обретался». – «Ваш лупоглазенький, что сбежал на процедуры, похоже сдал совсем, а ведь когда-то был здешним шталмейстером». – «Свежо предание… А ты помнишь как я его вон там у окна за волосы по полу таскал?» – «Ещё бы!.. Этот ваш номер был бесподобен. Жаль, что вы его больше уже не исполняли на бис… Сейчас сдружились, смотрю». – «Так мы с ним серьёзно и не ссорились никогда. Художники ведь полаются вечером, а ночью у них в головах черти та-а-ак потолкутся, что сами наутро не вспомнят, из-за чего был сыр – бор». – «Зато я хорошо помню… Например, из-за Леонардо». – «А, это та реприза, когда стаканы с водкой и все предметы со стола, волшебным образом взлетев, мягко, без потерь, приземлялись?» – «О, это был цирк!» Ремарка: в репетиционный период, да и на арене жизни, отголоски этого номера я видел частенько, но в гениальном экстазе – лишь раз… Представьте: сумрак, под тусклой качающейся лампой, свисающей с высокого потолка, на противоположных концах шаткого стола, сидят два исполнителя. Поляна между ними заставлена питьём, объедками, листками с эскизами. Один артист во всю мощь грохает по столу кулаком и орёт: «Леонардо!» Другой, не уступая ему во вдохновении, тоже бьёт по крышке и, не стесняясь, вопит: «Фрейд!» И так они перебрасываются двумя великими именами десятки раз, причём, все подлетающие со стола дрессированные предметы, по ходу номера, тут же послушно совершают мягкую посадку… Так худари обсуждали знаменитую работу Фрейда о комплексах Леонардо. Дас ис фантастиш!

Мой взгляд, окидывающий прошлое, вдруг затуманился… «А помнишь, уважаемая, наши «операции хрусталь»?! Эх, сладкое было времечко: сдашь тару и тут же, через гастроном, начинаешь собирать её снова…» – «Да, я до слёз смеялась, когда вы таскали из меня мешки с бутылками. И как вы всё успевали…» – «Так ведь нас тут до пяти морд числилось, плюс друзья, открытые разврату и любым формам самоуничтожения, осуществляли свои регулярные набеги… Думаю, клоуны за кулисами пьют от невозможности развеселить людей так, чтобы они навсегда стали хорошими, а следом – сами становятся плохими. Гниют изнутри, теряют блеск, вязнут в густой паутине бытового тире общественного бреда, смыкаются на уровне потребностей с народом, ибо забывают о душе… Запускают её, выражаясь иносказательно, – вот и ходят в нашем-то смешном возрасте все такие запущенные, злые, нелицеприятные, а теперь, видишь ты, вдобавок больные. Грустно это». – «Но ты, как я заметила, не слишком-то грустишь». – «Ещё чего!.. Впрочем, вру… Жаль, что люди тонкие, талантливые, по слабости, забывают пламенные манифесты весенних лет, больше брюзжат, теряя высокое ремесло истинного шута…» – «А ты чем от никчёмности лечишься – водочкой?» – «Нет, конечно!.. Условно говоря, творчеством, то есть праздничным трудом по бурению скважин своей потенции, истинную глубину которой, увы, не знает никто». – «Даже такие люди, как Фрейд и Леонардо?» – «Итог жизни каждого из них известен, поэтому говорить о том – достигли ли они своей глубины? – смешно. Однако ясно, что были они тружениками и, с позиций стороннего наблюдателя, сделали для нас всё от них зависящее, хотя, допускаю, – имели к себе серьёзные претензии… Ну а водку я сейчас не пью, я ей только понемногу заправляюсь, как горючим, чтобы продолжать бурить себя дальше…»

Нашим «а помнишь», наверное, не было бы конца, потому что каждая следующая, вытащенная из под спуда времени единица хранения, влекла за собой другую… но внезапно «дали свет». Мастерская резко ушла в себя, и как ни пытался я её растормошить, она молчала, словно дерзкий герой на допросе памяти. Ну что ж, значит и мне пора догонять свой – отставший во мраке на тридцать лет! – производственный хвост… Но сначала надо бы сходить по нужде. Я спустился в гараж, перекинулся парой фраз с тамошними обывателями и, блуждая ещё в тумане былого, случайно открыл соседнюю с туалетом дверь… Это была токарная мастерская, то есть – нечто уже «с маленькой буквы». Среди тысяч грязных предметов: поршней, карбюраторов, маслянистых запчастей, ржавых болванок, драных прокладок, густо усеявших весь пол, столы, станки и даже стены почти до потолка, я не сразу различил человека в ветхой, ни разу не стиранной робе с разрисованным чёрным солидолом лицом. Он стоял у верстака в глубине помещения и словно бы молил меня: «Скажи, и это!.. жизнь?!..» Наверное… жизнь… Но не моя. Твоя! Ну а ты – тот самый токарь, который «когда-нибудь» вряд ли станет художником или человеком творческим, ибо изначально махнул на себя рукой, растворился в грязи и стал теперь похож на свою смертоубийственную мастерскую… Те же, в честь кого я устроил этот небольшой стриптиз из «жизни возможного», хоть на краткий миг – могли ощутить себя творцами, но рано «сбежали из дома», бросили свою колыбель, свою Мастерскую, можно сказать, родину. Теперь они, голые и бесприютные сироты, дрожат на урбанистических перекрёстках понятия «как все», поскольку предали себя и стали «всеми», кого с улыбкой жалеешь за причастность к этому местоимению…

 

ТВОРЧЕСКИЙ МЕТОД

Стоит в южном заброшенном сквере практически старинная гипсовая статуя «Девушка с веслом»… Вернее, весла у «девушки» давно нет, и стоит она со слегка приподнятой в ожидании «предмета» рукой, так как можно потерять точку опоры, но не достоинство… И не случайно, поэтому, предметом становится: то шкалик водки, то букет цветов, то сухая ветка, но чаще – пластиковые стаканчики… За этим угадываются редкие посетители без твёрдых принципов. Безусловно, «девушка» красива, загадочна, как нераспечатанное письмо, имеет греческие пропорции, тонкую шею, чистые черты лица, с приклеенным к взгляду сытым одиночеством. Наверное, моделью скульптору служила его очередная пассия – глуповатая, капризная и заносчивая, как все записные красавицы. Можно предположить, что творческая дружба – или, как говорят в определённых кругах, «дрючьба» – продолжалась недолго. Один выезд в Питер или Крым, увлечение молодым гривастым учеником скульптора – сам-то староват для регулярности… несколько грандиозных скандалов, залёт, аборт и – пишите письма!.. до следующей роковой женщины… Ваятели, надо заметить, ребята вполне решительные – поелику мягкотелому маменькиному сынку с зубилом и тяжёлым молотком не совладать… Но «работа» осталась, пошла в тираж, обеспечила скульптора бабками, а комплексующих прыщавых юношей по всей стране – предметом тайных воздыханий.

Статуе, как притче, на вид лет шестьдесят, так что та самая «модель», видимо, давно превратилась в беззубую, слезящуюся старуху с объёмным мешком потрохов и жира на венозных коленках, а то и вовсе умерла в запустении при известном запашке от лет пять нестиранных вещей. Увы, жизнь идеала скоротечна, если его ежедневно не воплощать в жизнь… Сама статуя под давлением времени покрылась мелкими трещинами, но поскольку сквер вокруг неё принадлежит местной студии телевидения, в роли чему-то околокультурного, – то скульптуру раз в пятилетку латают и красят как памятник трагически погибшей эпохе… Поэтому даже из-за забора, с расстояния в десяток шагов, на теле «девушки» читаются множество слоёв краски, которой белят некогда роскошное тело и кустики мха в узких местах, выросшие со времени очередного ремонта. Кроме этого, статую окружают буйные заросли олеандра, амброзии, одичавших садовых ромашек и татарника, что наводит на догадки о кратковременных летних ночёвках рядом с ней домашних животных из разряда бомжей. А они, между прочим, люди случаются злые, упавшие, но с бурной хулиганской фантазией… Это важная деталь моего рассказа.

И вот однажды по улице, с которой просматривается статуя, шли, мирно беседуя, два средневозрастных приятеля… Оба они были склонны к лёгкому снохождению и бреду наяву, оба маялись творческими порывами с перебором тяжёлых спиртных напитков в компании себе подобных… Кроме этого, оба страдали необязательными формами графоманства, но в прекрасном понимании этого слова: писали больше для себя… Один из товарищей слыл пессимистом – он метил на роль бесстрастного судьи себя, нашего современника. Другой же – мнил и делал себя оптимистом, посредством выяснения идеалов вообще, не забывая попутно дрессировать и частности. Статуя давно интересовала товарищей в качестве артефакта, туманного фетиша ушедшей эпохи. К тому же, у пессимиста что-то там не заладилось с семейной жизнью – он: о, дайте, дайте мне свободу! – а ему в ответ: домой вовремя!.. денег дай!.. сын – оболтус, весь в папу!.. жизнь моя наперекосяк из-за тебя-я-я!.. У оптимиста, напротив, в семье царил порядок, но жена оказалась формами не по мечтам: округлая, тяжеловатая, простоватая – такой не до вёсел, а тут идеал-с… И сразу в голове мысли: ах, если бы к «этому вот» добавить это и то!.. Короче, оба одинаково, но по-разному были небезразличны к статуе, оба, прогуливаясь, дежурно и дружно повернули к ней головы, но тут же замерли, словно вкопанные, так как увидели нечто такое… Нечто не обсуждаемое, будоражащее, потрясающее и настолько сильное, что они сразу разошлись, чтобы вместе уже не вернуться к этой теме никогда…

Впрочем, дабы не кормить вас отсебятиной, приведу здесь их записи в творческих дневниках, поскольку товарищи, без договорённости, не стали рассматривать маленькое происшествие как сюжет для большого рассказа. Оба решили зафиксировать его по разряду сильных потрясений, которые неизвестно – понадобятся ли?.. Товарищи, надо признать, были щепетильны в выборе тем и не торопились бросаться на горячее, лишь бы оно было погорячее… Товарищи действовали вполне осмотрительно и боялись коротко сближать творчество с жизнью, зная, что это опасно.

Запись пессимиста: «Солнце в это день резало глаза, как дуга электросварки. Платаны от такого жара начали, несмотря на середину лета, жухнуть, словно бы поздней осенью. Наша статуя в заброшенном сквере раскалилась так, что стала трескаться. Ей было больно даже стоять на разогретом пьедестале, а право переступать у неё с ноги на ногу – отнял талантливый человек – творец… Бездарный же человек – вандал, скорее всего, бомж или извращенец взял, да и намазал мадонне причинное место… – прости господи, бумага и ручка! – говном. И всё бы ничего – первый сильный дождь смоет это дерьмо, как и любое другое сотворённое подонками – но мухи!.. Десятки жирных зелёных мух облепили эту смрадную ресторацию, устроив вокруг «лона» пиррр… Они шевелились, что было заметно даже издали, беспрестанно взлетали и возвращались со свежими партиями своих сородичей. И во всём этом виделся знак: студия телевидения, которой принадлежит сквер и статуя, давно стала похожа на огромный грязный общественный туалет для извержения пошлости, гнойной лжи, лести барышу, начальству, серости… И наверное неслучайно, из стен именно этого источника душевной антисанитарии летели, летели и летели мухи… А не является ли данный эпизод иллюстрацией того, что происходит с музой, когда её лира, буквально вырванная из рук, попадает в руки дегенератов? Символ, символ, символ… Но я не стану уподобляться людям типа Вольдемара Сорокина и похороню, скорее всего, эту идею в чёрной бездонной дыре своего дневника, как в могиле, чтобы мир в который уже раз не узнал о себе очередную мерзость.

P.S. Через неделю на наш город свалилась череда августовских ливней, смыв гадкую органику с места, которое с таким, я подозреваю, тщанием и чувством лепил безвестный мастер, когда в этом крепдешиновом сквере ещё звучало патефонное танго…»

Запись оптимиста: «Солнце этим днём не жалело для нас своего тепла, его было так много, что хватало всем – даже самым жадным. Платаны на аллее рядом с заветным сквером склонили свои могучие головы перед этим жаром, и не под страхом силы, а из уважения к мудрости, ибо красота и рабство идеологически несовместимы. Белая статуя в заброшенном сквере, попавшая в лучи расточительного светила, как будто и сама стала продолговатым солнцем… Это чудо обнажило рукотворную тайну: скульптор начал ваять свой идеал из малахита, но его хватило только на самое ценное, на интимное место, из которого для человека, как из Солнца исходит жизнь. Когда малахит кончился, ваятель перешёл на гипс и скрыл свой возвышенный конфуз тонким слоем мела. Но вот, спустя десятилетия, произошло чудо: предмет, которому он поклонялся, который боготворил – обнажился. Общеизвестно – малахит ценен тем, что крайне неоднозначен. Он – то переливается под светом высокого, то меркнет от мглы низкого, как и «место», что сам столь умело облёк в форму. Но сегодня, наплевав на взгляды и мнения, малахит искрил, он казался живым, шевелящимся от горячего ветра, несущегося прямо вертикально из разогретой выси… Такой вот свой ответ на чужую загадку я неожиданно получил час назад. И возможно всё было совсем не так, или даже наверняка «всё было иначе», но я оставляю эту запись как воспоминание об удивительном случае, свидетелями которому мы стали с моим другом. Догадываюсь, что он напишет в своём дневнике… Но думаю, что он также брезгливо, как и я, отвергнет для творчества путь антихудожников вроде Сорокина, и не попытается сделать из сегодняшнего потрясения характерный садистский эпизод. Моя запись, скорее всего, тоже пропадёт зря, ведь в моём случае практически невозможно связать фигуру девушки, манящую изумрудным лобком, с напрашивающейся аллегорией музы TV, на территории которой она нашла свой – вечный ли? – покой…

P.S. Где-то спустя неделю – другую я случайно проходил мимо сквера и прежнего чуда не увидел. Видимо, равнодушный маляр, насвистывая, отмыл и замазал белой краской непонятное, провокационное место по указанию начальства, да умотал с кумом пиво кушать…»

Впоследствии, ни пессимист, ни оптимист эти фрагменты никак не использовали – пессимист из гордости: не царское это дело даже по сильному поводу лезть в парашу… Оптимиста удержала скромность: его сказка была настолько далека от жизни, что не могла стать даже эпизодом чего-либо более крупного, значительного, вроде той же жизни… Однако, поколебавшись, я всё-таки, для взгляда на мир, выберу второй способ восприятия действительности, как более близкий моей личной методике.

Сказка, какой бы хорошей она не казалась, нужна только детям или похожим на них взрослым. Правда, какой бы суровой она не выглядела, не в состоянии отрезвить всех. Рядом в ней обязательно будет выплясывать некто пьяный от сказок, принимая на грудь следующие дозы наркотического вымысла. Ему не до правды, тем более что её, как таковой, – не существует вовсе. Есть только определённый взгляд на предметы, и в нём дерьмо может превратиться в высококалорийный субстрат продолжения жизни, рода, регенерации. И в этом взгляде мухи – не смердящие монстры, а деятельные существа со своей опять же правдой, вкусами, задачей. Кстати, при сильном увеличении их тельца покажутся вам жутко красивыми, переливающимися, играющими на солнце, словно малахит. Поэтому и малахитовый лобок, в данной системе координат, – не вымысел, а только определённый угол зрения, позволяющий орнаментировать с тихой улыбкой «будто бы правду» выстраданной версией того, как можно прожить в бесконечном деятельном празднике, как воспринимать «вроде бы зло» чтобы оставить после себя, допустим, «безусловное добро».

Оптимист – это человек, живущий так, как ему кажется, следует жить каждому нормальному человеку. Пессимист всегда думает, что лично он мог бы жить и получше… Отчасти это верно, потому что любой без радости смотрящий на мир человек, – смотрит на него глазами предмета с неизменным характером. А таких – избегают, и поэтому он всегда один, и поэтому – пессимист. Тогда как весёлый человек до конца верит в то, что он ещё сможет стать другим – более лучшим, а к таким – тянутся, поэтому он всегда рядом с чьей-то радостью, и поэтому – оптимист… Слабый человек идёт по слабым сторонам своего характера, сильный – по сильным. Первые попадают в разряд бытийных неудачников, вторые – в разряд тех, с кем есть пока ещё «о чём выпить».

Оптимизм творца продиктован необходимостью «искать и говорить правду», но не ту удручающую, что на каждом шагу, трагическую правду о жизни и человеке, а очищающую, целебную, словно высокая мечта… То есть, вдохновляющую правду искусства, или идеал, который сегодня впитают с молоком матери молодые волчата дела, и которая завтра уже станет реальностью стараниями всех выросших на ней… Да, они будут бороться в итоге за претворение своей мечты!.. Но подброшенной ему, либо культурой, либо хаосом, – кому «чем» жизнь повернётся. Однако при благоприятных обстоятельствах, правда искусства становится фактом бытия. Мы двух наших героев и предмет их созерцания не возносим, мы их как версию – выбираем, а заодно и себя. Мы, либо всё мажем своими детскими соплями, или чем похуже, либо находим под слоем банальной штукатурки гениальную фреску забытого художника, который знал, надеялся и верил, что ослепшие на время глаза его идеала увидят однажды свет, что они вернут его людям как вогнутое физикой, но жгущее именно душу, зеркало того или иного творческого метода…

 

СОН. ПЕРЕЛИВ ХОРОШЕГО

Качество «творчества» напрямую связано со свободой – оно возникает благодаря ей, либо вопреки. С оговоркой: за «свободу творить» нередко выдают лень «делать точно», лукавую безответственность перед результатом. Количество «творчества» косвенно связано с его дефицитом в общественной атмосфере, как кислорода, либо с переливом продуктов брожения умов во времени, при забитом канализационном отверстии «настоящего дела». Зависимость здесь такая: мало хорошего «творческого» – нехорошо, много плохого «творческого» – ещё хуже. Тому пример наша сегодняшняя жизнь с её осыпанными бриллиантами, разлагающимися изнутри, сытыми кумирами и полуголодными, духовно нищими, разлагаемыми извне, поклонниками. Как только рядом с «творчеством» возникают большие деньги, оно сразу превращается в наркотическую забаву из нетленной поговорки про хлеб и зрелища. Да и фиг бы с ним! Любая дурь в качестве явления конечна: рабовладение, алхимия, бонопартизм, декадентство, масскульт, но тут есть «одно но». Досуг расширяет свои временные границы, владения и деятельных бездельников от искусства – культуры, либо чего-то там ещё, становится всё больше… С сегодняшней колокольни страшно подумать о том времени, когда творцами разного калибра станут все. Ну, или почти все, теоретически. На этот случай развития событий вот вам предупредительный сценарий, своего рода, антиутопия. Причём, носители творческих проявлений в этой ночной саге – творцы по зову сердца, так сказать, а не вездесущих денег, и разговор пойдёт «начистоту».

Что это за страна – город – округ здесь не важно, поэтому обойдёмся названием «местность», и на ней – талантливы все! Возьми, к примеру, каждого десятого – он гений, а далее по нисходящей – талант – мастак – способный малый. И говорят там, исключительно, о высоком, по улицам бродят – стихи бормочут, всюду менестрели, барды, шансонье. На каждом перекрестке витийствует какой-нибудь комнатный трибун. В соответствии с этими несколько клиническими обстоятельствами, любой житель данной местности, от мала до велика, имеет особый отличительный признак – гитару за спиной. Гитара здесь царица, мерило человеческой значимости, валюта, эквивалент чувств, основа исчисления мер и весов, приданое, наследие, судьба, надгробный камень, жизнеобразующий элемент… Так местные и говорят: люблю тебя как старинную гитару, тёщу презираю – как расстроенную, жизнь положил «на – за – под» гитару, надо бы гитар подзанять, приданное невесты – десять гитар, на сберкнижке у меня двадцать гитар с процентами… Что это за проценты такие, я не понял, но предположим – струны, либо колки. Ну и так далее: ширина улицы, допустим, семь гитар, весит этот кусок сыра полгитары, молиться на гитару, событие это произошло ещё до изобретения гитары и даже – гитарой клянусь!.. или – погитарно стройсь!.. С гитарами здесь идут наперевес, их гладят на коленях, гитарами трясут, ими жонглируют, но чаще – носят за спиной, причём, повторюсь, абсолютно все, включая детей.

Соответственно, если увидишь на улице человека без гитары, например, себя в зеркале – то так и знай, что это пришелец, иностранец, командированный, иначе – чужак. Но это совсем не страшно, так как чужаков здесь любят, за ними охотятся, тащат к столу, чтобы всласть подуть в их свежие уши. Потому что «свои», я заметил, не слишком-то предрасположены всякий раз слушать, ибо преимущественно заняты тем же бряцанием, но теперь уже, и чаще, именно со своими «своими»… А приезжий, особенно пока не пообвыкся, не заполнился под жвак всяко – разно лирикой, фантастическими сагами, игрушечными признаниями во вселенской любви и нравоучительными гитарными притчами в стихах, вынуждено слушает, блаженно или вежливо улыбаясь. Вот и ловят нашего брата – инородца для своих хронических исповедей, да так, что не зевай! И я, сознаюсь, нежданно попался на гитарную удочку, но не как банальный наивностью лох, а как тёртый диверсант – разведчик, обязанный побольше узнать об очередной диковинной земле, чтобы позже предложить свой краткий фантастический отчёт вам, возможно, или вот вам…

Далее следует заметить, что не все жители «гитарии» обязательно гитарами «работают» – то есть, добывают ими хлеб насущный. Кормятся гитарой здесь лишь десятка три несравненных гения – богатых, как крезы, да исключительно захудалые опустившиеся типы по образчику бомжей или клошаров. Сидят они грязные, немытые в подворотнях прямо на сырой земле, исковерканные расстроенные инструменты тихо терзают… Шапка перевёрнута – глядишь, гуманитарии без принципов и не дадут умереть с голоду. А упомянутые крезы ведут утончённые школы стихосложения – игры на шестиструнке, изредка давая «сольники», на которые, ясно, набиваются полные залы. Все остальные худо – бедно приспособлены к делу: хлебопёк как-то мастерит свои булки, но, обязательно, не снимая гитары, и обязательно настоящий мастак он будет не по булкам, а по отвлечённым мелодичным бряцаниям. Животновод, где-то на окраине, с известной скорбной миной будет заниматься коровами да курами в хлеву, но это только в урочное время, чтобы вечером при ясной луне иметь святую возможность побренчать в кучке понимателей на лавочке одичавшего палисадника. Кстати, любой перерыв в работе или свободную минутку те же хлебопёки, животноводы, каменщики, повара, торговцы, портные, свахи и постовые – будьте покойны! – станут лихорадочно записывать в блокноты что-либо очень для себя важное, терзать серебряные струны, рвать глотку относительно вящей гармонии души и тела…

Рыхлые домохозяйки от остальных не в стороне: таскаются по рынкам за снедью с корзинами и обязательным горбом инструмента, наглядно указывающим – какой была талия хозяйки ну в о-о-очень далёкой молодости. Не редкость здесь такая вот картина: плетётся гражданин – с поклажей и му’кой в огромных глазах… – встанет, чтобы освободить затёкшие руки от груза, вытащит из-за спины «гавайку», прислонится к стволу рядом стоящего дерева, про обязанности и чемоданы забудет, перебирая в экстазе лады, да выпускает из уголков полуприкрытых глаз чистые, как байкальская вода, слёзы… Пенсионеры те и вовсе – в отсутствии внятных перспектив после постановки на учёт в крематории – сбиваются повсеместно в стайки на парковых лавочках и удобряют раскрасневшиеся – точнее сказать, воспалённые души чарующими аккордами, заправленными скрипучими гласными, либо шипящими согласными своих осипших за жизнь глоток.

Молодёжь повсеместно и вовсе заходится: энергии – валом, каждый мнит себя гением, рыщет перспективы, славы или, на худой конец, определённости судьбы… У девок груди в небо взлетают, у парней ширинки в минуты творческого экстаза лопаются, словарный запас почище шекспировского, за спиной поколения сказителей, богатый культурный опыт, горы библиотечных книг, поэтический дар практически дармовой, гормон играет, что рыба на крючке. Вот и вопят всякую поэтическую ерунду, в основном, новаторского, свергающего авторитеты свойства, и к свободной любви зовут. А когда и вовсе толпой соберутся, шествие по центральной улице устроят, да так, что кошаки и псы лишь в подворотнях прячутся, поскольку хоровое нестройное пение, драйв, децибелы, рождают ощущение грозы… просветления… Но в целом молодёжь там совершенно безобидная, ибо одухотворены без меры буквально с рождения, обидеть человека или иное живое существо – органически не могут. То есть, все тут, включая студенческую молодёжь, сугубо интеллигентные люди.

Даже матери своих младенцев по коляскам гуманно мучают: тихонько напевают им под переливы струн бесконечные колыбельные… Детишки, понятно, страдают от хронического пересыпа, но держатся мужественно и сквозь слёзы, всё едино, пытаются дёргать натянутые над гнёздышком резиновые струны с нотными погремушками, да, пуская носом пузыри, подпевать чудаковатым мамашам. Водители общественного транспорта отводят душу на остановках, причём как люди облечённые толикой власти, они ею умело пользуются. Заставляют блуждающих улыбками пассажиров – куда народу деться с подводной лодки?! – слушать их своеобразные вирши и стихиры, посвящённые – кроме матерей, родины, далей… – обстановке на дорогах, борьбе с заторами, приземлённости начальства, хулиганству в салонах. Впрочем, последнего здесь почти не жди!.. Охотников провоцировать сограждан на гнев разнообразными выходками совсем мало, хотя система законов и наказаний достаточно гуманна. Запрут поганца, скажем, суток на трое в темницу, кормить будут от пуза, а вот гитару заберут, общения лишат, близким о позоре сообщат, и вскоре провинившийся получит свободу на гитару уже шелковистым, ровно ягнёнок…

Наверное, поэтому я всего лишь один раз видел, как коп препровождал в участок некого, плачущего от собственной дерзости, смутьяна. Как выяснилось, он заставлял старушек в богадельне слушать сонеты непристойного содержания, в которых шаловливый пальчик… проникал в отдельные… части тел… отдельных молоденьких гражданок, лоснящихся свежим жирком. Согласитесь, для тех, у кого жирок давно прогорк, стал второсортным салом, кто забыл, когда мыл отдельные части тел именно «по делу», слушать подобную порнографию – мука. Да как ты мог!.. да где же ты этому научился!.. безобразие!.. – возмущался багровый коп перед могучей кучкой социально выдержанных членов общества, нарочно им собранных у сквера. На что собрание, беспрестанно перебирая за спиной струнами своих повелительниц и наложниц, дружно клеймило отщепенца самыми позорными словами, особо припадая на прилагательные «грандиозная, ошеломительная, фантастическая» к существительному «наглость». Сам хулиган в этот миг совсем сдулся, сробел, стушевался до синей дебелости – осознал, то есть – да так, что всем стало его жалко. И у собрания сразу возник вопрос: а стоит ли этого раскаявшегося сукина сына вести для головомойки в участок? Наказан уж, вроде… Коп пошёл на поводу у общественного мнения и, пользуясь гитарой как письменным столом, выписал нарушителю штраф в полгитары. Дополнительно он взял с него «благороднейшее честное слово» о неповторении впредь хорейных безобразий, да отпустил, как воробушка, на все четыре стороны.

Продолжаю докладывать далее: любопытный пример явной нелепицы. Иду это я вдоль некого двухэтажного общественного здания с небольшой спортбазой, садом, мастерскими – то есть, чем-то похожим на школу, – а из всех раскрытых окон мне на плечи ариозо, баллады, сюиты и те же гитарные переборы, словно перхоть, планируют. Хоровое, сольное пение, речитативы, херувимы, бесы, чёрные розы, золото волос и… неожиданно – пифагоровы штаны, угол падения, зефир в мармеладе, огонь души, и снова неожиданно – пестики да в тычинки, Цельсий, Джоуль и Ньютон… Стал я интересоваться у пенсионеров в парке напротив: что э т о, дескать, за «гнесинка», что за поэтический беспредел? Те, отложив на минутку свои, натёртые до ностальгических дыр инструменты, мне в голос ответствуют: нет, мол, это обычная общеобразовательная школа без всяких уклонов, и все остальные – такие же. Но поют здесь, подразумевая это как форму обучения, даже про физику ядра, логарифмы, опыление, красную ртуть и парсеки. Это, уже не говоря о гуманитарных предметах, где без «соли» – не выйдет «диеза», благозвучие – царица доказательств, а «Войну и мир» проходят на манер «Горя от ума». Я взялся им своё доказывать – про свободу выбора, многовариантность, порочность однобокой дидактики… «Пеньки» же упрямо гнули своё, ссылались на традиции, устои, опыт, на «всегда так было», меня слушали, но не слышали… Ну, да! И под этот выспренний шумок уже стали было заводить свои шарманки на воспоминания о лихих годах, теперь, правда, густо приправленных запахом ванили и валокордина. На что я сумел технично «слинять», для приличия изображая из себя «всё же» чуть дёргающегося жалкого калеку.

Это невинное актёрство, видимо, привело меня в больницу, где я уже не удивился тотальной звукотерапии, оттуда почему-то – в муниципалитет и следом на завод по производству то ли гитар, то ли игрушек, а может быть гитар – игрушек, без разницы… Всюду работники кое-как выполняли свои должностные обязанности, но, при случае, не упуская возможности побренькать с томным придыханием. Особенно забавно выглядели в этом ряду чиновники местного самоуправления, пришпилившие к своим инструментам папки с файлами, наборы ручек, клеевые карандаши, степлеры и прочий бюрократический антураж. Эта деталь, а так же приверженность в одежде старинному британскому стилю – с надувными рукавами, жабо, цветными подвязками на рейтузах и корпоративная мода на длинные лоснящиеся волосы, выдающая натуры дисциплинированные, – резко отличали их от прочих законопослушных граждан.

Остальные жители мужского пола, на мой взгляд, тоже были разодеты довольно необычно: коричневые, бежевые, болотные тона, плюш, бархат, вельвет, береты, мягкие куртки, плащи – накидки, безрукавки, богемные банты на шее, полосатые гетры, башмаки с пряжками. Этот лицедейский стиль, надеюсь, знаком вам по многочисленным фильмам о средневековье, а здесь он, логично сохранившись, пришёлся ко двору… Женский пол щеголял в многослойных пастельных драпировках, производных по цвету от мужской гаммы, в сарафанах с тьмой карманов, узких передниках да забавных чепчиках. Старики обоих полов всё то же самое украшали ещё и регалиями в честь побед на поэтических турнирах, корками хлеба в карманах, кричащими заплатами, известной неопрятностью, свалявшимися клочьями седых волос по периметру головных уборов. Длинноволосая молодёжь боролась с архаикой яркими контрастными клиньями на одежде, революционными кроями, белоснежными манишками, оборками и пышными перьями в беретах, обозначавшими принадлежность к неким особо выделенным поэтическим школам. Едрит – мадрит!.. Прочий люд, включая госслужащих, от перьев избавлялся, в связи с морокой постоянно их чистить. И стриженых, замечу, среди зрелых – пожилых граждан, несмотря на тотальную поэтическую природу, было гораздо больше. Верно, смешно, когда морщинистый переросток таскает полосами седую немытую гриву. Ведь космы – это удел молодых да хронически глупых, баста!.. Ну, либо пожизненных «околобогемных» нарциссов. Балбесов, короче…

Излишне, я думаю, объяснять, таким грамотным как вы людям, что форма окон, дверей, козырьков, крыш, архитектурный декор, наличники, ручки, элементы благоустройства в моём сне обязательно были музыкальной тематики, но чаще намекали на части гитары: деки, резонаторы, грифы, колки, лады, медиаторы, струны… Да, да – струны рваные, как символ утраты, натянутые, как нервы, извилистые, как злая судьба, и так далее… Аналогично, предметы быта с той же сатирической настойчивостью, без всяких особых чужеродных импровизаций, повторяли мотивы градообразующих и жизнеобразующих элементов. Ну, а поскольку такая борьба за чистоту рядов ведёт к родственным бракам, к вырождению, мне начинало здесь становиться скучно, ибо появился элемент сострадания ко всей местной навязчивости. А я этого не люблю… Забыл сказать, высокое – высоким, но слава данной местности уже прошла: видимо, был период развития – взлёта, и теперь здесь царил прекраснодушный бардак. Мусор почти не убирался, неряхи – на каждом шагу, харчи – худые, вино – кислое, хлеб – пресно осевший, труд – малопроизводительный, мухи хозяйничают, болезни, стёкла в подъездах домов выбиты, жалостливо виноватые глаза пресловутого большинства… Разор, короче, торжество поэтического минора над сермяжным природным мажором. И это на фоне бесконечных мечтаний о лучшей достойной жизни, идеалах, порядке… Надо понимать, теория с практикой у лентяев, чаще всего, не стыкуется.

Неожиданно, в поисках действительно нормальных людей, меня потянуло к нацменьшинствам: художникам, скульпторам, дизайнерам и даже к, отторгаемым мной в реальной жизни, концептуалистам. Так я боролся за внутренний интерес – не послать эту гитарную берендеевщину ко всем чертям… Разузнав, где находится квартал творческих ремесленников, я отправился к ним. А там – проклятье! – опять незадача: иной живописец только закончит крыть лаком довольно небрежное полотно, как тут же хватается за гитару. Скульптор слезет вечером с лесов да, не пожравши, простите, не вымыв «как след» руки, уже терзает пальцами с непросохшим гипсом грязный гриф и песни заунывные мычит про дальние страны, где вольготно скульпторам, где мрамор чудесный… Что называется, приехали! Сунулся я ещё в несколько мастерских, пытался там душу раскрыть, как форточку: дескать, задолбал ваш творческий обыватель… хорошего должно быть ровно столько, чтобы не забыть про плохое… мир держится на противовесах и творят вопреки праву на свободу творить, а не пользуясь ею как отупляющей рыбной приманкой… А они хором меня по всем пунктам успокаивают, пьют портвейн, бьют мои козыря своими шестёрками, снова пьют, оправдываются, но в оконцовке всё одно тащат из под кровати гитару и поют «про животных там-м-м невиданной красссы»…

Нехорошее чувство стало просыпаться во мне, а это верный признак того, что скоро я со зла проснусь, через зевок перевернусь на другой бок, и буду смотреть следующий сон. Но упрямство подсказывало мне, что в конце этой истории нет пока жирной точки, поэтому я, наперекор неопределённости многоточия, пошёл искать приключений на своё мягкое место… Сначала выпил жидкого «Гитарного пива» в центровой гитарной «ФаСоль», едва ускользнул от дискуссии о смысле жизни, потом примкнул к шумной демонстрации противников медиаторов, а затем – автоматом пристроился к довольно благообразной похоронной процессии, бредущей с покойником к его последнему пределу. Нечего сомневаться: «гитаристы» в миноре жутко сильны – да ещё, если с переборами… Венки впереди, понятно, несли в форме лир и гитар, а сам покойник, как огурчик, болтался в той же красной гитаре ста восьмидесяти сантиметров длины с оборками. Шествие сопровождалось благозвучным хныканием безутешной вдовы и синтаксически грамотными причитаниями близких. Рифмы, впрочем, мне показались несколько натянутыми: враг – крах, водка – санобработка, серый – верить, дерзость – пасть, быль – ты ль!.. И так далее, почти до сардонического смеха, когда рядом дело, можно сказать, «сурьёзное»…

Вскоре пришли на кладбище. Железная ограда – нотные музыкальные фрагменты из похоронного марша Шопена, ворота – трагически разорванные струны на колках, два массивных чугунных грифа, держащие ворота, соединены в арку со зловеще сияющим наверху басовым ключом… На половинках ворот – две опрокинутые лиры, «буквально иллюстрирующие состояние сосуда человеческой жизни после смерти, ах…» Последнее не я придумал, а сказал, в расчёте на общее понимание, один из бредущих рядом друзей покойного. На мой вопрос: дескать, а почему он сам, по виду завзятый бард, ничего в эти трагические минуты «не лабает»? – друг вместо ответа только вытащил из кармана правую руку с двумя густо перебинтованными пальцами и сунул её, корчась, мне под нос. А вот это!.. И ты трогать её не моги, за её малый рост, малый рост… Вне всяких сомнений, практически все надгробия на кладбище были в форме гитар: громадных, больших, крохотных, гранитных, мраморных, бронзовых, а из отверстий резонаторов всюду выглядывали скорбные – ибо умолкшие! – лики пиитов, пиитесс, пиитесят, умерших в трагически молодом нераскрытом возрасте. Скорбим… горе наше безутешно… вечная память… навсегда останется в наших сердцах… пусть земля ему будет пухом… – и прочий арсенал ветхозаветных причитаний, в момент непосредственно похорон, я не услышал. Зато отовсюду, даже казалось из-под земли, звучали непривычные для кладбища хоры восточных славян, типа: возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке…

В сей драматический момент, не сдержав зевоту, я оставил своих случайных попутчиков, чтобы исследовать кладбище. Тут надо заметить, что рынки и старые кладбища – это моя давнишняя, вполне здоровая страсть. А где ещё, скажите, точнее и шире поймёшь время, особенности быта, нравы народа, проживающего на данной конкретной территории, как не на границе души и тела, жизни и смерти?.. Словом, я отправился добавлять к тугому холодцу впечатлений – горчицы критического анализа. Впрочем, гулять мне пришлось недолго, так как день неотвратимо закрывался, словно двери «этого света» для нашего знакомого покойника в пылающей гитаре. Настали душные безветренные сумерки, символизирующие оптимистическую нирвану… Кладбище как яркий эпизод я посчитал точкой своего приключения и стал внутренне готовиться плавно, будто на челне, покинуть глиняные берега этой лениво – певучей, субтворческой жизни. Но вдруг… неожиданно обнаружил, что заплутал среди мертвенно пахнущих густых самшитов, монументально чёрных кипарисов, трагически согнутых туй, однообразно покосившихся надгробий…

Спросить исхода было не у кого, и я стал искать уже не путь, а хотя бы проводника, но тут – неожиданно наткнулся на высокий готический мавзолей. Десятки каменных гитар, составляющих шесть колонн, затейливо поднимались вверх, их красиво обвивали ленты со стихами – видимо, покойного «богатенького Буратино» из крезов. На пятиметровой высоте, колонны, скручиваясь в вензель, держали бронзовый скрипичный ключ, из под жирной ножки которого вылетали нотные знаки. Что значит сия позеленевшая гуля… – кажется, подумал я – символ мажорного бессмертия покойного или торжество мастерского владения предметом над какофонией звуков… Но вдруг увидел, что ключ наверху будто качнулся. Да-а-а ладна-а-а… – натужно растянулось в улыбке моё, уже довольно-таки помрачневшее от диктата духовного, лицо. И в этот самый миг ключ, явно опрокинувшись, полетел точнёхонько в мою парализованную страхом, шахматную фигуру. До высшей точки моего сознания – крутого, блестящего лба оставались считанные сантиметры, чёрная тень символа уже накрыла меня, я успел подумать: вот к чему приводит перелив хорошего… и, не доводя дело до холодного пота или кошмарного испуга, предусмотрительно – мягко очнулся. Далее, без обычных для себя мыслей о только что закончившейся сказке, я принял удобное положение для следующей истории, но неожиданно провалился в мутный омут, от которого наутро в памяти ничего, кроме душевной изжоги, не осталось…