Топор, топор, сиди как вор

 

 

 

Слепая Карма различала людей по шагам. Она запоминала шаги так отчётливо, как зрячий не запоминает лица. Она различала на слух, по шуму, деревья, угадывала время суток, и никогда не путалось в пространстве. Слепая Карма знала Топора с того времени, когда он, двухлетним ребёнком, упал лицом в печную золу, после чего у него долго не раскрывались веки на гноящихся глазах, и она лечила его припарками степных трав. С тех пор прошло много лет, но старуха всё ещё помнила тепло того ребёнка, который засыпал у неё на руках. Слепая Карма никогда бы не спутала шаги Топора. Она помнила и различала их ещё тогда, когда он прибегал к ней с улицы и она кормила его во дворе под навесом испечёнными на углях лепёшками. Она помнила их и позже, кода он, подросши, водил к ней первых своих подруг, и она гадала им на бусах и на старой Библии. Она различала по шагам, когда он пьян, зол или чем-то озабочен. И ещё, она всегда знала, что случится с ним скоро. И когда Карма услышала за окном шаги, она на мгновение замерла в обычном своём углу, потом быстро перекрестила дверь и, старчески сгорбившись, пошла к буфету.

Топор не видел Карму пять лет. За эти пять лет старуха ещё больше согнулась, рот её провалился и, передвигаясь по комнате, она чаще, чем обычно, приостанавливалась, опираясь о стену.

– Сердце, – сказала она, – стучит. Сколь ему осталось... А ты у матери, на могилке-то, был? Сходи. А то – плохо так. – Карма подняла на него вытекшие свои глаза (в детстве Топор пугался слепого его взгляда), как будто стараясь разглядеть его, хотела ещё что-то сказать, но передумала...

Топор пил водку. Пил так, как привык пить у Кармы, напёрстками, не напиваясь. Карма сметала со стола ладонью невидимые крошки. Топор пил водку, ел сало, засоленное по-мадьярски, и разглядывал комнату. Он часто вспоминал запахи Карминого жилища там, на зоне, и теперь дышал ими так, будто уворовывал. Карма сметала со стола крошки. На комоде – выцветшая фотография, семейный портрет. Лица почти неразличимы. Рядом ещё одна: строгий мадьяр, Кармин муж; этот сгинул в тридцатых. Детей у Кармы не было.

– Карма, кто убил Нинку?..

В детстве, раз и навсегда, Карма отучила Топора врать ей. Если она о чём-то спрашивала, и он врал в ответ, она выслушивала его до конца. Потом доставала пустую банку и ставила перед ним на стол. "А ну, крикни, – говорила. – Крикни, крикни в банку". Топор, враз смутившись, кричал, и Карма подносила банку к уху. "Ага, – говорила она, – слышу. Ты соврёшь, а голос твой не соврёт. Послушай сам". Она передавала банку Топору, и тот покорно слушал, хотя заранее уже знал, что ничего там не услышит. "Слышал? – пытала его Карма. – Что ты слышал?" Топор молчал. Карма снова подносила банку к уху и начинала говорить. И, пока она говорила, Топор всё больше сжимался под непроницаемым её взглядом: Карма знала про него всё. Однажды он пришёл к ней и застал её стоявшей на коленях, – Карма молилась. Он часто наблюдал, как она молится, слушал непонятные для него мадьярские слова, и хотя сам не верил в бога, всё же ему бывало жутковато от ощущения присутствия в комнате кого-то третьего, невидимого. На этот раз Карма оборвала молитву, как только он вошёл, и, не поднимаясь с колен, тихо сказала: "Разрыли его, вот там. – Она показала куда-то в угол. – Много их там лежало. Пришли люди, завели трактор и разрыли. На том месте теперь дом будет. А кости, вместе с землёй, сгребли в яму. Когда вырастешь, найди мне то место, я тебе скажу, какое оно". Топор не понял, о ком она говорит. Тогда карма кивнула в сторону комода, на котором стояла фотография мужа: "Его разрыли". Когда Топор уходил в армию и пришёл прощаться, Карма сказала: "Разговаривала сегодня ночью с твоей матерью, – мать Топора к тому времени уже умерла, – она просила, чтоб я сказала тебе: не пей, когда будешь возвращаться из армии". Топор не послушался, и, демобилизовавшись, всю обратную дорогу пил в поезде. В Барнауле, на вокзале, он ввязался в пьяную драку. Домой Топор вернулся только через три года.

...– Карма, кто убил Нинку?

Карма, сгорбившись, сидела напротив, сложив на коленях высохшие свои ладони. Она никогда не ела вместе с ним, но любила слушать, как ест он.

– Пришли двое, не пьяные, сказали, что ждёт её человек. Человек прячется, сам прийти не может. Она не верила, но потом пошла с ними. Завели её под высокую крышу, стали спрашивать – был у них интерес. Она не знала, о чём спрашивают. Высокий её ударил. – Карма помолчала. – Тот, что ударил, в нём порча. Долго не проживёт, сам сдохнет.

– Карма, кто они?

– Так... Ты знаешь.

Провожать его старуха вышла на крыльцо.

– К матери сходи, – напомнила. – Слышишь? Не хорошо так. Сходи сегодня, или завтра, с утра. Встань и иди к матери.

– Схожу, – пообещал Топор.

– Погоди. – Карма положила ладонь ему на голову, Топор как в детстве, почувствовал жар её руки. – Стой так. – Старуха перекрестила его и оттолкнула. – Ладно, ступай.

Топор ушёл. А Карма долго стояла на крыльце. Он уже забыл о ней, идя вдоль сараев невидимой с дороги тропой и думая о чём-то своём. А Карма всё стояла на крыльце, по-куриному вытянув голову, и вслушивалась в удаляющиеся его шаги. Она знала то, чего не знал он. И она снова перекрестила его, уходящего. Потом вернулась в комнату, не споласкивая, убрала в буфет стопку, из которой пил Топор, легла на кровать и попыталась заснуть. Она теперь часто не спала по ночам. Ей казалось, что она боится сумерек; на самом деле, её пугало так быстро утекающее время.