Водонос

 

 

 

1.

 

Телефон трезвонил не переставая. Витя Ухтомцев уже проснулся, но лежал, боясь пошевелиться, не открывая глаз. Тягостное похмелье клубилось в притихшем и покорном теле. Порыкивая, хрипло дыша, топчась мохнатыми лапами по груди, абстинентный синдром готовился к массированной атаке. Витя знал повадки своего палача, а потому лежал не шевелясь, притворившись мёртвым. А тут ещё этот телефон, тупым сверлом вгрызающийся в больную голову.

Звонки, наконец, прекратились, но поздно – палач что-то заподозрил. Для почина, безжалостный мучитель сделал Вите «ой-ой, мне нехорошо, сейчас стошню». Да, надо вставать, ничего не поделаешь. Ладно, открою один глазик, потом другой. Примирюсь с собой и миром вокруг, а уж потом попытаюсь присесть.

Ухтомцев повернулся на спину и открыл глаза, мир перевернулся несколько раз и встал на место.

Через двадцать минут, Витя, благополучно очистив желудок и умывшись, стоял у кухонного окна и, всё ещё мелко подрагивая и сопя, пил первую бутылку пива. А, открыв вторую, решился закурить.

 

 

2.

 

Витя Ухтомцев непохмелённый и Виктор Ильич Ухтомцев после поправки – разные люди. О «твари дрожащей», какой был с полчаса назад, вспоминать не хотелось. О вчерашнем дне тоже, так, пунктиром – не натворил ли чего.

Вспоминать особенно было нечего, всё нормально. За последние годы это убаюкивающее «всё нормально» стало для Ухтомцева чуть ли не девизом. И ещё: он не то чтобы привык, а скорее приучил себя к тому, что день вчерашний ко дню сегодняшнему не имеет никакого отношения, прошёл и ладно. День минувший уже случился, день грядущий, может, и не случиться вовсе, важно только то, что здесь и сейчас. Проживи день, по возможности не подличая, так чтобы гадко не было от себя самого, и «всё нормально». Это ли не есть тот самый пресловутый «смысл жизни»? Для Вити Ухтомцева – да. А если выпить, то о всяком смысле и вовсе можно не думать. Что и требуется доказать: сейчас и немедленно – надо пойти и «добавить»! Весьма осмысленное действие!

Но перейти к осмысленному действию сразу не получилось, опять зазвонил телефон.

 

 

3.

 

Ваня Кондрашов сподобился, позвонил. И это было странно. Года полтора от него не было ни слуху, ни духу. Да и до этого... Некогда крепкая, ещё студенческая, дружба с годами захирела. Так, виделись эпизодически.

Виктор, вылетев в самом начале третьего курса с «журфака» (нелепая история с «антисоветчиной»), может быть и горько пожалел об этом, но тут грянула перестройка, годы перемен. Торжество словоблудия. Пресса была в фаворе. Виктор Ильич, как пострадавший от режима, что называется, попал в струю. Один из бывших сокурсников устроил Ухтомцева в газету, которая, вдруг, стала «смелой». Это были два-три самых счастливых года для Виктора Ильича. Его колонка, за шутливой подписью «оборзеватель Ухтомцев», пользовалась большим успехом.

Но потом «смелая газета» окончательно и бесповоротно ушла в «желтизну». Всех и вся обличающий «оборзеватель» стал не моден и не нужен, был изгнан из некогда родной редакции с напутствием податься к коммунякам. Но Витя не внял совету, а, обидевшись и решив вовсе уйти из подлой профессии, принялся последовательно менять работы, которые в рекламных газетах именовались как «не требующие специальных навыков». Навыки: пить из горлышка, занюхивать рукавом, смешивать крепкие напитки с пивом, опохмеляться, едва проснувшись, – Витя приобретал без отрыва от производства. Безвременье затянулось, жизнь приобрела зыбкие очертания.

А вот Ваня Кондрашов тем временем делал карьеру и деньги. Их встречи сводились к спорам, а потом и к ссорам. Витю раздражали нравоучения и менторские интонации в речах друга. А Ваню возмущали в Ухтомцеве «непробиваемая быдловость и нежелание заняться делом». Ваня звал Виктора Ильича к себе в дело, но тот тупо отказывался.

Несколько лет назад Кондрашов возглавил небольшое книжное издательство, полностью изменив его профиль и направленность. Занимаясь так называемой «литературой не для всех», Ванино издательство органично заняло свою нишу на книжном рынке, стало приносить прибыль. Забот у Вани хватало, ему стало не до пустых споров со старым товарищем, и он исчез из жизни Ухтомцева.

И вот, вдруг, откуда ни возьмись…

– Привет, Вить!

– А, господин издатель! Вспомнили таки обо мне, сиром?

– Вспомнил, Ильич ты наш, ещё как вспомнил! Трезвоню с самого утра, думаю, может, на работе? Ты ведь у нас грузишь чего-то там?

– Уже не гружу.

– Что, попёрли?

– Нет, редкий случай – сам ушёл. Подвернулась непыльная работёнка, «человек-бутерброд», знаешь таких: рекламный плакат на спине и на пузе.

– Ага, – усмехнулся Ваня, – так ты теперь в рекламном бизнесе?

– Да нет, тоже не состоялось. Глупая история, представь. Жара, стоять надо на самом солнцепёке. На мне плакаты «Умей жить стильно» – от магазина верхней одежды. И выпил то, вроде, немного... Так менты меня с этими плакатами и подобрали.

Ухтомцев весело заухал от собственных воспоминаний, но Ваня только сухо хмыкнул.

– Вот что, ты, «бутерброд», давай-ка быстренько собирайся и подъезжай ко мне в издательство, разговор есть.

Витя потускнел, планы пойти добавить рушились на глазах. Он отчаянно засопротивлялся: – Ну, как это – собирайся?! Как это – подъезжай? У меня дела, у меня работа. Мне человека надо идти сменить на боевом посту. Я, знаешь, можно сказать, сейчас к истокам вернулся, только с другого конца. Газетами торгую, в палатке.

– Слушай, Витя! – рявкнул Кондрашов, шумно выдохнул и продолжил уже спокойней. – Мне плевать, на каком ты теперь конце, но определение очень верное. Хватит скакать с конца на конец. Что ты как профурсетка?! Теперь слушай. Есть дело, как раз для тебя. Мне нужен именно ты. И для тебя это шанс. Настоящий шанс, я серьёзно. Через сорок минут у меня «окно», я тебя жду. Пропуск выписан. Дуй! Паспорт не забудь…!

Чёрт знает, что такое! Подспудное раздражение, связанное с Кондрашовым, ожило, зашевелилось: орёт ещё, деловой, командует!

А с другой стороны, Ваня... Он друг, по-настоящему! Несмотря на индюшиные манеры, трепаться зря не станет. «Ты мне нужен…» – давненько не слышал Ухтомцев таких слов по отношению к себе. Ладно, надо ехать.

 

 

4.

 

Виктор решил надеть костюм, лет пять забыто висевший в шкафу. Было жарко, но он так решил. «Ты мне нужен…» – надо соответствовать.

Пора собираться, времени в обрез. Виктор потёр ноющую грудь ладонью, наскоро побрился, переоделся. Взял паспорт, поискал денег по карманам – одна мелочь. И вышел из дома.

А там! Июньское молодое солнце, запах ещё свежей, не выгоревшей листвы. Дворник Раджа поливал из шланга газон. Сосед Жидков в костюме песочного цвета и сандалиях на босу ногу нёс в руке полный универсамовский пакет.

Вот и шанс! Ухтомцев устремился наперерез.

– Здорово, Матвеич! Утренний моцион?

– Здравствуй, Витя. Это у тебя утро, а я уже внучку в бассейн сводил, постирушку забацал, полы помыл. И, как водится, награда нашла героя. Получил от старухи премиальные, и в магазин за «беленькой».

– Матвеич, выручи деньжатами. На работу вызывают, срочно. Горим, говорят, без тебя, Витя. Не справляемся! А у меня ни копья. Выручи?

– Ильич, у меня ведь всё расписано. Вот, смотри. – Матвеич вынул из нагрудного кармана мятый листок. – Смотри, всё по пунктам: хлеб, молоко, морковь... А вот, видишь, галочкой отмечено: «керосин чудиле». Это мне, премиальные! Для полной отчётности у меня и чеки есть. Потому как, если сдача хоть на копейку не сойдётся, всё, копец – неделя домашнего ареста. Без банки! Как жить тогда, Вить?!

Увидев огорчённую физиономию Ухтомцева, сжалился, предложил: – Хочешь глоточек?

Виктор Ильич согласился. Сделав пару глотков, пожал Жидкову руку и заторопился к метро.

 

 

5.

 

У метро, не доходя метров двадцать, вяло провиснув полотняными боками, стояла палатка. Именно в ней Виктор устроился продавцом газет и журналов. Сейчас под разогретым пологом, расположился Витин сменщик, пенсионер Унывало. Сонно помаргивая неестественно огромными, за толстыми линзами очков, глазами, он читал журнал «Сад и огород».

– Здорово, Унывало. Слушай, дай из выручки полтинник, для дела надо. Завтра моя смена, я из зарплаты верну.

Унывало зло зыркнул поверх обложки.

– Для дела? Знаем мы твои дела. Мне вот, на даче надо бы быть, хозяйством заниматься, а я тут торчу за малую зарплату. Ну, я ладно, мне детям помогать надо, внучков подымать. Это я-то, который отдых во, как заслужил! Тридцать лет у станка отстоял, благодарности имею и болезнь ног. Мне не стыдно! А вот ты зачем на свете живёшь? Нет у тебя никакого дела. Кайло бы тебе в руки и пахать от зари до зари, это было бы дело. А сейчас ты кто? Паразит, отрыжка демократии! Иди отсюда, не дам я тебе ничего.

– Понятно. Не унывай, Унывало, вот скоро ласты склеишь, тогда и отдохнёшь, сполна.

– Кто из нас скорее окочурится, это ещё вопрос. Будешь похмеляться, не подавись. – Пенсионер язвительно улыбнулся. – Ишь, в костюм нарядился, небось, специально чтоб в долг клянчить.

– Ах, ты…! – вспылил Ухтомцев, сжав кулаки. Унывало, закрываясь журналом, нырнул под столики.

Да, дело тухлое. Самочувствие, чуть было выровнявшееся, опять стало отвратительным. Что теперь? На дорогу хватит, а там видно будет. Спустившись в метро, Витя через полчаса добрался до места. Миновав молоденькую секретаршу (Ухтомцев? Вас уже ждут.), вошёл в начальственный кабинет.

 

 

6.

 

Ваня поднялся из-за стола навстречу. Хорош! Загорелый, улыбающийся, пахнущий дорогим парфюмом, в светлой рубашке с коротким рукавом.

– Здорово, Витюха! – Кондрашов с размаха шлёпнул Ухтомцева по подставленной ладони. Приобнял, отстранил, бегло оглядел.

– Ну, ничего-ничего, выглядишь огурцом. При костюме, попахиваешь свежаком утренней дозы, морда гладкая. Как всегда, на коне?!

Виктор Ильич, тоже разглядывал друга.

Вспомнился Ваня Кондрашов студенческих лет. Уже тогда он знал, что делает. Комсомольский активист, лидер стройотрядовского движения. За это ему прощалось многое: и длинные волосы, и джинсовый костюм, и увлечение западной музыкой... В него влюблены девчонки, ребята ему завидуют. Леночка Спирантова, однокурсница, дочка знаменитого «международника», числилась Ваниной невестой.

Его любили сокурсники, его уважали «преподы». Он ухитрялся держаться одинаково ровно и доброжелательно и с теми, и с другими. Максимально демократично, как сейчас бы сказали. Так он повёл себя и в случае с отчислением Ухтомцева из института.

Глупейшая история. Седьмого ноября группа подвыпивших студентов, гуляя по улицам в центре города, сорвала с фасада здания один из вывешенных по случаю праздника советских флагов. Пошли дальше, горланя «Back in USSR» и размахивая знаменем. При задержании оказали сопротивление сотрудникам милиции, нецензурно выражались.

Сообщили в институт, со всеми вытекающими. Возможно, дело и удалось бы замять, если бы не какая-то «крыса» из ЦК ВЛКСМ, с требованием примерно наказать зачинщиков. Особый упор делался на «глумление над Советской символикой, государственным флагом», а это уже попахивало... плохо попахивало. Надо было кого-то отдать на заклание.

Собственно штуку с флагом придумал и осуществил отличный парень, весельчак и балагур, Коленька Фирман. Ухтомцев с другими участниками той роковой прогулки, со смеху покатывались, глядя, как очкастый толстячок Фирман, вихляя обширным задом, карабкается на фасад здания.

Потом стало не до смеха. Когда весь ужас предстоящего наказания стал неотвратим, Коленька плакал, катался в истерике, грозил самоубийством, уверял, что родители (папа – член союза композиторов, мама – известная актриса одного из центральных театров) не вынесут позора.

Почему Ухтомцев решил взять вину Коленьки на себя, он и сейчас не мог себе объяснить. Фирман не числился в его лучших друзьях, ни о каком гипертрофированном благородстве и чрезмерном самоотречении и речи не могло быть. Так что же? Какие-то смутные комплексы из детства, порождающие веру в торжество справедливости? Желание покрасоваться – вот какой я смелый? Перед кем? Видимо, просто глупость, что же ещё?!

Ситуативный авантюризм, с большой вероятностью разбиться вдребезги – в психологии, кажется, есть какое-то объяснение подобному «боданию с воротами». Виктор здорово осложнял таким поведением свою жизнь, но ничего поделать с собой не мог.

 

 

7.

 

Все прочие «провинившиеся», после подключения «тяжёлой артиллерии» в образе влиятельных родителей и покаянных плачей, получили «строгача» по комсомольской линии, а вот Ухтомцев явно шёл под статью.

И тут подключился Ваня Кондрашов. Куда он только ни ходил, кого и как только ни уговаривал, умолял и успокаивал!

Мёртвой хваткой вцепившись в замечательного Ленкиного папу, как раз прибывшего из-за океана на короткую побывку домой, Иван буквально вынудил того походатайствовать за «оступившегося».

Витю спасли, дело кончилось отчислением. Собрание, на котором было принято решение об изгнании Ухтомцева из комсомола и отчислении из института (единогласно, естественно), вёл Ваня.

Через пару дней к Ухтомцеву пришли Фирманы, отец и сын. Папа Фирман совал Виктору деньги и клялся в вечной верности, Коленька опять плакал.

Денег Витя не взял, но наквасились они тогда капитально. Пьяный композитор плясал в присядку под «Deep Purple».

Какова в этой истории роль функционера Кондрашова? Да самая замечательная, Витя ему по гроб обязан.

 

 

8.

 

– Тебя, Вань, тоже не узнать, – вернулся от воспоминаний к действительности Виктор Ильич. – Прямо плейбой и депутат!

– Плейбоя принимаю, а вот «депутатом» оскорблять не надо. Эх, Витька, когда я тебя отучу во всех подряд дерьмом кидаться?! Присаживайся, бунтарь, беседовать будем.

Присев, Ухтомцев огляделся: чистенько, никакого творческого бардака. Типовая офисная мебель, на письменном столе монитор и ни одной бумажки. На стене, позади хозяйского кресла, в строгих рамочках аккуратно развешаны фотопортреты: «Президент», «Солженицын», «Чехов» и, отливающий тусклым золотом, диплом с какой-то международной книжной ярмарки.

Ой, Ваня! И тут всем угодил.

Тем временем Кондрашов достал из шкафчика початую бутылку коньяка. Щёлкнул селектором на низком приставном столике: – Ритуль, кофейку и пепельницу.

Пояснил Ухтомцеву: – Вообще-то у меня не курят, но для тебя исключение.

Вошла секретарша с подносиком, неодобрительно взглянула на рюмки и, обдав запахом дорогих духов, удалилась, вильнув напоследок всем, чем положено.

Кондрашов, кивнув на дверь, подмигнул.

– Видал девку, огонь. Но много на себя брать стала. Выгонять пора. Ну, ладно, проехали, давай, за встречу!

Выпили по рюмке, Кондрашов зачмокал лимонной долькой, Виктор Ильич закурил. Ваня поморщился, замахал ладошкой: – На меня не дыми, я уже года два, как бросил, здоровье берегу. Что, Ильич? Давай, рассказывай, как жизнь молодая? Только вкратце.

Ухтомцев рассказал, как просили, вкратце. По мере рассказа Ваня мрачнел.

– Достаточно. С тех пор как мы с тобой виделись в последний раз, прошло года два? Надо сказать, что к тому времени ты меня здорово достал. Кроме злобного тявканья, да пьяных амбиций – ни-че-го. Ничего! Одна поза: уйду в народ, бухой и независимый. Да, было?

Кондрашов не спрашивал, а утверждал. Виктору Ильичу оставалось только, пожав плечами, кивать. А Ваня продолжал: – Ну, думаю, хлебнёт дерьма, одумается. Подожду. А ожиданье-то затянулось! Ты удивительно упёртый осёл. Вот и упустил тебя из виду, тут моя вина, Вить, прости, закрутился. У меня, видишь, дел сколько, лопатой не перекидаешь!

Ваня неожиданно перегнулся через стол, ухватил Ухтомцева за галстук, жарко зашептал: – Витя, не поверишь, сам не думал, что так бывает, но я счастлив! Абсолютно! Полное совпадение желаний с обязательностями. Нервы, суматоха, живу на бегу, а… счастлив. Моё!

Он рухнул назад в кресло и подмигнул.

– Давай ещё по пятьдесят коньячку и к делу.

 

 

9.

 

– А дело, вот какое. Ты ведь когда-то очень неплохо писал, лучше всех на курсе.

– Да брось, мы тогда все писали. В непризнанных гениях числились через одного. – Витя усмехнулся. – У кого роман, у кого повесть, у кого «новые формы». А Жора Тарасов, помнишь, изобрёл стиль «агонизирующий сумбур» – суть в том, что с вечера надо как следует поддать, а утром, едва проснувшись, включить диктофон и наговаривать, всё, что в голову взбредёт. И агонизирующее сознание выдаёт текст, гениальный в своей простоте и непосредственности.

Ваня улыбнулся и покивал: – Он теперь в фаворе, на телевиденье подвязался. И с багровой рожей несёт оттуда на несчастных соотечественников свой «сумбур». Кликуша, каких ещё поискать.

Виктор опять потянулся за сигаретой, вопросительно взглянул на хозяина кабинета, тот рассеянно махнул: кури.

– Ты правильно говоришь, Вить, все наши тогда в творцы лезли. А вот я про себя быстро всё понял – я талантливый поклонник, а не творец. Я умею ценить чужой талант, а не завидовать ему. Поэтому стал тем, кем стал и, как уже говорил, этим счастлив. Тебя, Вить, я очень ценил. Не как индивидуума, человек ты вздорный – талант может достаться кому угодно. За талант и выделял.

– Спасибо.

– Не за что. Помнишь Сан Саныча?

– Ещё бы, боров старый! Я его чуть ли не за наставника своего держал, литературного отца. Принёс ему первую свою повесть. А он мне: «Ты, Виктор, своими писаниями жизнь себе испортишь. Займись пока делом, а к твоему сочинению мы ещё вернёмся». Разве можно так?!

– Дурак ты! Он сказал ровно то, что сказал. То, что мог тогда сказать. Будь ты умней, ты бы понял, а не дулся на человека, который искренне тебе добра хотел. А мне он сказал примерно следующее: «Повесть Ухтомцева по-настоящему хороша, но напечатать её невозможно. Скажи я ему об этом напрямую, он будет носиться с ней, как дурак с писаной торбой. Строить из себя начинающий талант, придавленный властью, и вместо писателя превратиться в «борца с режимом». Сколько уже было таких «борцов», блеснут с одной вещицей запретной, всю жизнь доказывают свою правоту, а на письменном столе пыль! Я ему такой судьбы не хочу. Если я правильно понимаю жизнь, то, возможно, ещё доживу до того времени, когда его повесть можно будет отдать в печать. Я это сделаю. А сейчас я его окатил холодной водицей, чтобы глупостей не натворил. А то свяжется с эмигрантской шушерой... таксистов в Нью-Йорке и без него хватает. Надеюсь, он парень умный, поймёт всё, как надо».

Ваня строго взглянул на насупленного Ухтомцева, понуро дымившего сигаретой.

– Вот так, Витя, а ты не понял. Потому что дурак, хоть и талант. А через год Саныча не стало. И весь этот последний год ты перед ним ёрничал и хамил. А он терпел и прощал.

– Почему ты мне тогда не передал его слова?

– По кочану, идиот! Ты что тогда с повестью-то сделал?

– Сжёг, – вздохнул Ухтомцев.

– Тоже мне Гоголь, бля! Набить бы тебе морду! Ладно... извини, а то опять поссоримся. – Ваня шумно выдохнул, разлил коньяк по рюмкам. – Давай мировую.

Ухтомцев кивнув, выпил, пробормотал: «Жизнь была стремленьем, смерть была причиной. Несвершённых в мире бесконечных благ»...

– Именно так. Ведь что выходит, смотри. В годы революционной эйфории ты рвал через свою газетёнку всех подряд. Это я ещё могу понять, не ты один. Но потом: весь из себя обиженный, пролетарий на паперти, сивушное рыло. Это как?! Кому чего доказал? Писать бросил. Что случилось? Ты сдался, Витя?

Ухтомцев от одной сигареты прикурил следующую. Хотелось ещё выпить. Ответил словами того же автора, Блока: «Есть времена, есть дни, когда ворвётся в сердце ветер снежный, и не спасёт ни голос нежный, ни безмятежный час труда…».

Ванин взгляд потеплел: – Жив, курилка! Всё-таки я не ошибся, что позвонил тебе. Теперь слушай, время поджимает.

 

 

10.

 

Так вот, месяца два назад, пришёл ко мне тёзка твой, Витя Котофеев. Он сейчас мэтр, величина и всё такое... И что редко бывает у публичных людей – писатель неплохой.

Предложил проект: «Самиздат 70-х». Сборник, антология. С претензией на академизм, он это любит.

Подобные издания уже имеются, но фишка у Котофеева в другом. Он предлагает каждую вошедшую в антологию вещь сопровождать самостоятельным литературным материалом: очерком, эссе, даже, возможно, повестью. Исследованием жизни одного из авторов, вошедших в антологию. И суть в том, что основную смысловую нагрузку будет нести именно «посвящение», а «самиздатовский» материал будет иллюстрацией. То есть, вот портрет художника, что в данном издании и есть самоцель, а вот его работа, для тех, кто не в курсе, чем этот художник замечателен. Понимаешь? Основной текст должен нести в себе воздух, которым дышал исследуемый автор. Срез времени, в котором творил. Причины, по которым он писал так, а никак иначе. Живая, без купюр и глянца история художника. Копать надо глубоко! До причины, а причина в том, что подобные люди гонимы всегда! Психушки или инквизиция – не суть важно. Это должна быть не хроника бодания с режимом, а трагедия человека, не способного приспосабливаться, а потому подавляемого обществом.

– Погоди, погоди. – Виктор почувствовал, как по спине прошёл холодок. – Ты осознаёшь уровень авторов, которые для этого нужны? Кто сейчас способен на такой фокус? Выстрелить-то должны тексты «посвящения»?

– Правильно! Правильно, именно так. Тут тебе и читательский интерес, и преемственность поколений.

– Лихо. И тиражи, и культурное событие. Бычок и трепетная лань... Только как это сделать?

Ваня развёл руками: – Только одним способом. «Посвящения» должны быть на уровне. Иначе не сработает. Тут нужны авторы того же уровня, того же генотипа! Часть из них приведёт Котофеев. Других, под свою ответственность, я. Через два дня я должен представить Виктору Эдуардовичу список своих кандидатов, через полгода книга должна быть в гранках. Мы хотим приурочить её выход к юбилею разгона «самиздатовского» альманаха «Монополия» и к очередной книжной ярмарке, кстати. Ну, как тебе?

– Если я правильно понял…

– Ты правильно понял, – спокойно кивнул Ваня.

– С ума сошёл, Кондрашов! – Ухтомцев был растерян и даже, неожиданно для себя, напуган. – Ты хочешь, что бы я…?

– Да, Вить. Подожди махать руками. Вникай. Помнишь, лет двадцать назад по рукам ходила одна забавная повестушка. Ты её знал чуть ли не наизусть, цитировал целыми страницами. Блестящие скабрёзности, цитируемые тобой оттуда, приводили наших интеллектуальных девиц в восторг. На всех вечеринках, под портвешок, избранные места из этой повести в твоём исполнении шли на «бис».

– Ты про «Плацкартный билет», что ли?

– Ну, да! «Плацкартный билет», автор Еремей Солин. Фантастическая вещь! Ходила по рукам в списках, сейчас полностью восстановлен авторский вариант, повесть издана, и не раз. А вот с самим Солиным полные непонятки. То ли умер, то ли убит, то ли повесился... Книга весёлая и умная, а жизнь автора нелепая и трагичная. Если бы мог, сам написал про это.

– Ну, так и напиши.

– Нет, Витя, это сделаешь ты.

 

 

11.

 

Дверь кабинета без стука открылась, просунулась секретарша.

– Иван Павлович, вам через пятнадцать минут выезжать.

– Риточка, детка, будь добра, закрой дверь с той стороны и в таких случаях пользуйся селектором.

Девушка, гневно тряхнув кудряшками, захлопнула дверь.

– Нет, точно выгоню. Распустилась совсем. – Ваня сильно, до хруста в суставах потянулся, зевнул. – А всё наши слабости мужские. Так и норовят свою лапку когтистую на загривок наложить.

– Понятно. А как там Лена?

– А что Лена? Хорошо. Сейчас на Кипре, с детьми отдыхает. Звонит каждый день, купила мне какую-то потрясающую рубаху в цветах и попугаях. Ленка верный боевой конь, его на случайных кобылок не меняют, если ты об этом?

Ваня поднялся.

– Теперь так, сейчас едешь к великому и неповторимому Казимиру Казимировичу Сутягину, автору эпохальных романов, лауреату государственных премий. Дело в том, что про Солина достоверно мало что известно, так: анекдоты, домыслы, пересуды. А Казимир, когда-то был с ним знаком, это точно. Всё что знает по интересующему нас вопросу, тебе расскажет. А там... – Ваня развёл руками, – флаг тебе в руки, дерзай.

– А кто меня к нему пустит, великому и неповторимому. – Со слабой надеждой на непреодолимые препоны, промямлил Ухтомцев.

– Скажешь: от Виктора Эдуардовича. Котофеев его предупредил о твоём предполагаемом визите.

– А, вдруг, его нет дома? Спиртным от меня пахнет, – Ухтомцев пошевелил пальцами у рта, – неудобно как-то.

– Во-первых, от Сутягина самого всегда пахнет. А во-вторых, я два часа назад с ним созвонился, предупредил, что явится некто Ухтомцев. По наиважнейшему вопросу! Пусть сидит, ждёт.

Подмигнув, поникшему под бременем ответственности Виктору Ильичу, Кондрашов выложил на стол конверт.

– Тут на текущие расходы, подъёмные. Это помимо гонорара, разумеется.

Витя заглянул в конверт, нервно крутанул шеей – не хило. Поинтересовался: – Так ты что, объявившись через полтора года, был уверен, что найдёшь меня живым, здоровым? Что в полном рассудке, я явлюсь на твоё приглашение, дам согласие...

Кондрашов засмеялся.

– А как иначе?! Всё однажды в жизни должно сойтись и родить главный сюжет. Это твой сюжет, Витюха, так что действуй!

 

 

12.

 

В подъезде помпезного «сталинского» дома было сумеречно и прохладно, как в склепе. Пахло тленом и былым величием. Возле лифта, возложив могучие лапы на облезлый канцелярский стол, в роли сфинкса покой стерегущего, сидела дородная тётка вахтёр.

После краткого объяснения: кто он и к кому, тётка неожиданно потребовала: «Портфель покажь!».

– Нет у меня портфеля. – Развёл руками Виктор Ильич.

Перегнувшись через стол, она недоверчиво оглядела его с ног до головы.

– И вправду нет. А где же «это»? Куда спрятал?

– Что «это»?

– А то, ты не знаешь!

Виктор Ильич не знал, а потому начал раздражаться.

– Вы позвоните, мне назначено. Казимир Казимирович ждёт.

– Ждать-то, он, может и ждёт. – Не сдавалась вахтёрша. – Вот только Зинаида Львовна строго-настрого приказала: «Чтоб ни одного ханыги! Ни-ни! Скажи, мол, господин Сутягин под домашним арестом. Работает».

Витя смерил «сфинкса» тяжёлым взглядом.

– Слушай, тётка! Говорю же: я по делу, из издательства. Поняла?!

– А чего тут не понять? В издательстве самые ханыги и есть. – Неожиданно её тяжеловесную физиономию озарила какая-то свежая мысль. – Ага... Ну-ка, пиджачок расстегни, там глянем.

– Да пошла ты! – Ухтомцев направился к лифту.

– Эй! – донеслось в след. – Мне тока кнопку нажать. Милиция примчится и тебя, соколика, повяжет.

– Валяй, жми. Мне, на какой этаж?

– Седьмой. Но учти, я тебя запомню…

– Да уж, сделайте одолжение.

В лифте Витя шумно выдохнул, успокаиваясь. Вот так, через тернии...

 

 

13.

 

На звонок, дверь писательской квартиры распахнулась широко и сразу. В дверях стоял сам Сутягин.

Известная фотография, растиражированная на обложках его книг (Сутягин, обхватив тонкой пятернёй высокий лоб, погружён в думы), явно отстала от оригинала лет на двадцать пять.

Классик, бегло осмотрел визитёра, встретился глазами и, подмигнув, скорчил скорбную физиономию, положив руку на лоб.

– А так? Больше похож?

Ухтомцев смущённо улыбнулся.

– Ладно вам. – Делая приглашающий жест, вздохнул Сутягин. – Самому надоело. Просил в издательстве обновить фото. У меня есть хорошее: сижу на лавочке: плащик скромный, кепочка, сигаретка в зубах. Нет, тянут кота за хвост. Ухтомцев, не так ли? Имя, отчество, простите, запамятовал.

Витя неуверенно кивнул, нагнулся разуться.

– Эй-эй, – остановил его хозяин, – оставьте вы эту плебейскую привычку, разуваться в прихожей. Проходите... Ваня Кондрашов мне звонил, только я так и не уяснил, каков будет предмет нашего разговора. Сюда, пожалуйста, не прибрано, но уж как есть.

Комната, в которую прошли, видимо, служила гостиной. Было душно, или так казалось, от чрезмерного обилия тяжеловесной мебели, загромождавшей пространство и лишавшей его воздуха. Стены увешаны фотографиями в рамочках, с автографами и без. Сутягин и великие мира сего, прошлые и настоящие.

Усадив Ухтомцева в кресло, Казимир Казимирович нервно пробежался по комнате, лавируя в мебельных фьордах. Замер и обессилено рухнул в прохладные объятия колоссального кожаного дивана.

Лицо Казимира стало отстранённым. Обнажив жёлтые, прокуренные зубы, он с шипением втягивал в себя воздух, словно ему царапину йодом прижгли.

Только сейчас Витя понял, что человеку здорово не по себе. Тонкие руки, сложенные на коленях, мелко подрагивали, петушиная грудка судорожно вздымалась.

– Казимир Казимирович? – осторожно позвал Виктор.

Сутягин покивал, – да-да, сейчас. Вяло произнёс: – Чёртова баба, она меня угробит.

– Простите…?

– Вы, вот что, Виктор…

– Ильич.

– Да. Коротенько обрисуйте тему разговора. Мне надо принять одно решение.

– Тему... Я хотел расспросить вас об одном человеке. Виктор Эдуардович Котофеев и Кондрашов задумали один проект…

– Ладно, это понятно. Давайте смелее, переводите меня в разряд старых сплетников. Кто вам нужен?

– Еремей Солин.

 

 

14.

 

Брови Сутягина скакнули вверх.

– Солин? Я вас правильно понял.

Виктор кивнул.

– Ай, да Котофеев! Неординарный наш. Я должен был догадаться... Ведь он что-то такое жужжал мне про это. Антология какая-то?

– Да. Самиздат 70-х.

– И Витя хочет, чтобы люди вспомнили про Ерёму? Зачем? Стареет, становится сентиментальным? Старые долги? Хм... любопытно!

Старый писака искоса взглянул на собеседника.

– А я есть в рядах авторов антологии?

– Да, разумеется! – не моргнув глазом, соврал Ухтомцев, хотя понятия об этом не имел.

– Любопытно! – Лицо Сутягина стало оживать. – А вы, значит, будете писать о Солине?

– Попытаюсь. Очень мало информации. Когда-то я восхищался его прозой, но о нём самом…

– Вот! – Сутягин всплеснул руками. – Вы заметили: «когда-то»! Именно! Время Солина прошло. Ох, уж мне эти трагические мальчики, непризнанные гении. Ореол мученичества, а где собственно литература? Две-три вещички, знаменитые только тем, что их, видите ли, «запрещали».

– Мне кажется, что вы не совсем справедливы. – Осторожно заметил Виктор. – Эти, как вы выражаетесь, «две-три вещички» читали, восхищались. А посмертные издания – разве это не признание? За границей о творчестве Солина лекции читают: как же, определил развитие литературы на десятилетие вперёд. Всё так. А что мы знаем о нём самом, как о человеке? Почти ничего. Средневековье какое-то. Франсуа Вийон российский, «толи зарезан, толи повешен». Вот этот пробел мы и попробуем заполнить. Вы мне поможете?

Сутягин пожал плечами и, посмотрев в потолок, потыкал в него пальцем. Оттуда всё время разговора доносилось приглушённое бряканье рояля.

– Дома композитор. Решение принято. Я расскажу вам о Ерёме. То, что знаю.

 

 

15.

 

Неожиданно резво вскочив, Казимир Казимирович осмотрелся.

– Где моя трость, вечно её теряю. А, вот она! Вы пьёте?!

– Ну…

– Очень хорошо. Я сейчас!

Отодвинув тяжёлую портьеру, Сутягин обнаружил застеклённую дверь и вышел на лоджию, обширную, как правительственная трибуна. Подняв трость, он постучал по ограждению верхнего балкона. Рояль затих и, после некоторой паузы, печальный баритон произнёс: – Казик! И не проси, Зоя меня убьёт. Тебе работать надо.

– Коля! – отозвался Казимир Казимирович. – Я не прошу, я требую! Ты целый день бренчишь мне на голове. Я терплю. Такого я не стерпел бы даже от Моцарта, а тебе прощаю. Потому, что ты мой друг. Обращаюсь к тебе, как другу, Коля, пойми! Ко мне пришёл хороший человек, у нас серьёзный разговор и мне надо сосредоточиться.

– Вот и сосредоточься.

– А я не могу!

– Прими валидол.

– Коляша, я на тебя ипиграшку напишу.

– Ты не посмеешь!

– Посмею!

– Казик, ты старый дурак. Губишь себя.

– Не твоё собачье дело. Я жду.

Пауза.

– У меня только беленькая.

– Она то нам и нужна! Коленька, давай, запускай челночок. В первом же интервью, я назову тебя гением и скажу, что горд, быть твоим современником и соседом!

– Ты скажешь, как же... А эпиграшка?!

– Не буду, Коленька, слово джентльмена, не буду!

– Ладно, подожди.

Сутягин обернулся к Ухтомцеву и сделал успокаивающий жест: сейчас.

Откуда-то сверху опустился белый пластиковый пакет, подвешенный на верёвочке. Со стороны можно было подумать, что его подали прямо с небес.

Казимир Казимирович бережно, обеими руками принял драгоценный груз. Вынув из пакета бутылку, подергал за верёвочку: – Вира. Коля, ты друг!

– Казимир, если ты не хочешь моей смерти, Зое ни слова.

– Я не член союза композиторов, зачем мне твоя смерть?

– Объясняйся, как хочешь, но я сторона.

– Я скажу, что родил её в процессе творческих мук. Хотел прозу, а получилась пол-литра.

– Всё, пока…

– Спасибо, Коль.

Улыбающийся Сутягин шагнул в комнату и прикрыл балконную дверь.

– Великий человек!

– Кто это, ваш ангел хранитель? – поинтересовался Виктор.

– Ну, как видите, в какой-то степени, да. Композитор Шалтинский.

– А, тот самый, песенник?

– Он работает и в крупных формах – симфонии, оратории, а известность обрёл, как песенник. Вам, наверняка, знакомы его произведения.

– Да, уж…

– Я понимаю ваш скепсис. Коля, конечно, конъюнктурщик, но мелодист неплохой. Давид Разгонов, он же Либерзон, записал целый цикл его песен, очень удачный. М…м…м... э… «Судьба моя – БАЦ», называется.

– «Судьба моя – БАМ». – Поправил Ухтомцев.

– А, ну вот, вы знаете. Либерзон за этот цикл государственную премию огрёб, а Коля только гонорар. Так Давидка, злодей, потом ещё и говорил, что от песен Шалтинского у него импотенция развилась. А с Колей так нельзя, он очень обидчивый. Я имел неосторожность написать на него эпиграмму, удачную, она разошлась. Он установил авторство и полгода со мной не разговаривал. Потом помирились, конечно... Так, ладушки, давайте по рюмочке и за дело.

Водка из композиторского холодильника, пузатые хрустальные стопки, крепкие маринованные огурчики. Что ещё надо для душевной беседы? Пора было послушать, что скажет Сутягин.

 

 

16.

 

– Встретился я с Солиным году этак... чёрт его знает в каком году. Что я запоминал что ли?! Середина семидесятых, плюс-минус.

Та, первая встреча, оставила у меня довольно неприятные воспоминания, связанные, правда, не с Ерёмой, а с другим человеком. Сам Солин был для меня лицом эпизодическим, но имевшим непосредственное отношение к случившемуся тогда конфузу. Но об этом чуть позже, для начала скажу, какой след Ерёма оставил лично в моей жизни.

Был период, месяца полтора-два, когда я встречался с Солиным довольно часто. Меня пригласили в один, как сейчас бы сказали, неформальный литературный кружок. Собирались на квартире одного из кружковцев, читали свои произведения, слушали других. Обсуждали, выпивали, спорили до хрипоты. Тогда это было модно, да и действительно интересно.

Я тогда уже обрёл некоторую известность, печатался. И занимал в этой компании роль человека, к которому прислушиваются, с мнением, которого считаются. Что мне, по глупости, льстило.

Бывал на наших посиделках и Ерёма. Своих вещей не читал, отнекивался, отшучивался: творческий кризис, мол. Но других слушал с интересом, доброжелательно. Держался отстранённо, в спорах почти не участвовал, выпив, мрачнел и замыкался в себе.

Но вот однажды, он заговорил, непосредственно со мной.

Я тогда работал над «Бочкой лжи», и обкатывал, читая написанное ребятам. Вы, возможно, помните, сколько шума наделала эта повесть.

Солин тоже слушал, как обычно, без особых эмоций. Только как-то, уже собирались расходиться... он подошёл ко мне и, уставившись этим своим неприятным взглядом исподлобья, сказал, что он переделал бы у меня один эпизод, а именно «на складе у пристани». И сказал как!

Все, не только я, были ошарашены. Ничего подобного Солин себе среди нас никогда не позволял. Прежде все его замечания были кратки, общего характера.

– Извини, старик, – говорит, – мне очень хочется, что бы эта вещь получилась.

Повернулся к ребятам, улыбнулся – широко, по-настоящему – что с ним не часто случалось.

– А вам, всем удачи!

И ушёл. А потом вовсе исчез. Просто перестал появляться в нашем кружке.

Да, Вот так.

Повесть приняли в «Юность». Накануне подписания в набор, я вскочил ночью и переписал три страницы текста. Как ты думаешь, что я сделал? Правильно. Я сделал так, как советовал Солин.

Месяца два назад, я видел по телевизору интервью с Володей Кравченко. Экранизация «Бочки» была его первой режиссёрской работой. Так вот... Он сказал, что сцена на складе являлась для него ключевой при создании фильма. Что эта повесть одна из лучших в творчестве Казимира Сутягина. То есть меня... такие пироги.

Это самый заметный след, который Солин оставил в моей жизни. А что касается первой встречи, о которой я уже упоминал...

Сутягин рассмеялся и откинулся на спинку дивана.

– Тебе, собственно, какой Ерёма нужен? В мармеладе, или с грязцой?

– По возможности объективно.

– Объективно не получится. Я, как ты понял, мало с ним знаком. Прикинул к кому ты ещё можешь обратиться. Подскажу. А от себя разве что ещё эпизодик, о той самой первой встрече. Но, тут смотря под каким соусом, ты Ерёму будешь подавать, пригодится тебе это, или нет. Ещё по рюмочке и продолжим?

– Можно.

– Разливай. А вот курить у меня нельзя, сердчишко. Потерпи.

– Извините.

Виктор Ильич захрустел огурцом, а Сутягин продолжил рассказ.

 

 

17.

 

Значит семидесятые, лето, жара, на улицах духотища. Квартира на Малой Бронной. Да что я? Квартирища! Проживало в ней семейство Качрян. Папа Качрян был кем-то «большим» во Внешторге. Но речь не про папу, а про его сына Лёву. Летом всё семейство перебиралось на дачу, один Лёва пренебрегал свежим воздухом. Он оставался в раскалённой Москве и становился полновластным хозяином комфортабельных квадратных метров на Бронной. А, неплохо?!

Лёва слыл заметной личностью в тогдашнем бомонде: студент МГИМО, красавец, спортсмен, модник, ловелас... Западные новинки, будь то шмотки, электроника, грампластинки, появлялись у него одного из первых.

В те годы квартира Качрян на лето превращалась в Мекку для свободных художников и фарцовщиков. КГБ был, конечно, в курсе, но так как в весёлую компанию завсегдатаев входили некоторые «цековские» дети, резвящийся сопливый «бомонд» не трогали. Предпочитая присматривать за молодыми неформалами через штатных осведомителей.

Я частенько захаживал к Лёве, дом полная чаша, среди людей бывавших там, встречались интересные личности. А какие там бывали девицы!

Так вот, в один из вечеров небольшой компанией мы собрались у Лёвика. На Москву наползали тучи, собиралась гроза. Духота давила физически. Настольные вентиляторы натужно лопатили вязкий воздух. Запасы спиртного не вовремя закончились, разговор не клеился и кошачьи вопли Джоплин раздражали, а не будоражили. Вяло обсуждали, кого заслать в Елисеевский и тут раздался звонок в дверь.

Это оказался Миша Двоепольский – известный очеркист, певец комсомольских строек. Позади него смущённо переминался какой-то парнишка, как нам тогда показалось, лет двадцати. Гостям обрадовались, появление Двоепольского обещало хоть какое-то развлечение. И снимало проблему гонца в магазин.

От Миши рыдали и плакали корректоры сразу нескольких центральных изданий, куда Двоепольский помещал свои опусы. Его орфографические ошибки и описки тут же уходили в народ в виде анекдотов.

Родом из какой-то глухомани, начав селькором, не имея не только высшего, но и нормального среднего образования, этот ушлый парень ухитрился сделать себе карьеру на фанфарных статейках о тружениках села. Ему понадобилось всего несколько лет, чтобы добраться до Москвы, втереться в столичную ВЛКСМовскую номенклатуру и зацепиться там.

Двоепольского презирали, но и любили, как любят и привечают в компании услужливого дурака, «мальчика для битья», предмет издёвок и постоянных упражнений в остроумии.

Миша это «не замечал». Он был хитёр той «крестьянской» хитростью, которая уже многих вывела в большие люди.

Его слабостью, которой шутливо подыгрывали, была манера периодически приводить к Качряну кого-нибудь из своих «плебейских» друзей. Распушив хвост, Двоепольский прохаживался по комнатам, хлопал по плечу мужчин, чмокал в щёчку красавиц, кидал фразы типа: «Видел твою последнюю пьесу, старик. Хорошо, но у меня есть пара замечаний». Ошалевший провинциальный «друг» смотрел на Мишу, как на Бога, задыхаясь и расплёскивая водку трясущимися руками.

Даже если после визита очередного Мишиного друга обнаруживалась пропажа хрустальной вазочки или, тем паче, чьих-то ботинок, Двоепольского прощали, так забавен он был.

Но в тот день Миша просчитался, бенефис был последним. Поначалу парнишка показался обычным статистом из Мишиного набора. Среднего росточка, худощавый, черты лица немного монголоидные, скуластый, зеленоглазый, нос пуговкой. Клетчатая «ковбойка», тщательно отутюженные брючки и начищенные до блеска тридцатирублёвые ботиночки.

Когда Двоепольский представил друга: «Ерёма, начинающий…», глаза присутствующих радостно заблестели в ожидании очевидного «анекдота».

Прибывшим обрисовали перспективу «сухого» вечера, новенький сам вызвался «сбегать». При этом он застенчиво поинтересовался: «А что у вас пьют?». Его заверили, что пьют тоже, что во всех приличных домах. Растерянная физиономия «гонца» и его совещательное шушуканье с Двоепольским, вызвали первый взрыв гогота.

Всучив Ерёме деньги и огромную дерматиновую сумку домработницы Маши, добровольца отправили за дверь.

Пока, в ожидании, мы развлекались болтовнёй, накатила гроза. В почерневшем небе яростно полыхнуло, а ворвавшийся через распахнутую балконную дверь ветер подхватил развивающиеся занавески. Ливануло так, что мир вокруг перестал существовать, скрывшись за сплошной стеной дождя. Молнии полосовали небеса, гром сотрясал стены.

Девушки взвизгивали, певец комсомола Двоепольский отчаянно крестился, а остальные нашли богатую тему для разговора, рассказывая страшные истории об убитых молнией. Естественно коснулись участи нашего Ерёмы, на предмет: если его шарахнет молнией, уцелеет содержимое сумок, или испарится в Божественном пламени?

Ерёма Солин вернулся, цел и невредим, разве что вымок до нитки. Полную сумку он держал, обхватив обеими руками – справедливо рассудив, что матерчатые ручки могли оборваться.

Героя отправили в ванную переодеваться. Хозяин, от щедрот своих выделил ему махровый халат, старые «треники» и расшитые узорами шлёпанцы с задранными вверх носами.

– Карлик Нос нашу сумку принёс. – Объявила Ниночка Зальцман. Ей возразили, что здесь имеет место не нос, а кнопка какая-то.

– Да, нос у меня не аристократический. – Смущённо улыбнулся Солин и, с неожиданной гордостью добавил: – Зато его ломали пару раз.

– А где его ломали? – спросила Нина. – Вы хулиган? А! Как это интересно! Расскажите, пожалуйста. Ухватив за рукав халата, она плотно оккупировала зардевшегося Ерему.

Ниночка Зальцман была красива и глупа. И то и другое, согласитесь, не характерно для еврейской девочки. Если представить Лидию Вертинскую – супругу великого артиста – лет двадцати от роду, тогда можно получить представление о внешности Ниночки Зальцман. Красота злая, надменная, но – красота! Тут опять-таки обманчивое впечатление, Нинуля слыла добрейшим человеком. И глупость её была скорее наивностью, какого-то клинического характера.

Уж не знаю, что ей там рассказывал Ерёма, но она всё время округляла глаза, ахала, подливала ему в рюмку и кормила салатом с ложки, ласково спрашивая: «А у вас так едят, да?».

Наконец он от неё вырвался и стал перемещаться по комнатам, с жадностью прислушиваясь к общей говорильне. А зря! Обычный тогдашний трёп, в подобных компаниях, являл собой «школу злословия». О ком или о чём ни говорилось, предмет обсуждения густо смешивался с дерьмом и поливался сверху помоями. Чем циничней и безжалостней высказывания, тем больший восторг они вызывали у окружающих. Случались настоящие мастера подобной стилистики, после них оставалась выжженная территория. Кое-кто из этих словоблудов и сейчас на виду, под демократический трезвон, исправно выдают словесный дрищ, всё с тем же юным задором, да ещё деньги за это получают.

Солин молчал и слушал, молчал и слушал. И чем больше слушал, тем больше мрачнел. Окончательно посмурнев, он уселся за стол и стал методично напиваться. К сожалению, мы упустили момент, когда его надо было остановить. Сидит человек, квасит, ну и пусть квасит.

И вдруг, как взрыв, не выкрик – рёв: «Выблядки! Всем молчать. Слушать сюда. Я буду говорить»! Это было так неожиданно и веско, что все действительно замолчали, растерянно озираясь: что это, откуда? Ах ты, Господи, Ерёма. Сидит, налившись багрянцем, взгляд остановившийся, тёмный.

Переглядываясь, неуверенно заулыбались – вот он, представитель народа. А «представитель» заговорил и как! У нас принято было иногда щегольнуть матерком, но такого мата-перемата, такой «песни» мы отродясь не слышали. Речь была посвящена всем присутствующим, смысл предельно ясен: «Вы все уроды, меня от вас тошнит. Бледные опарыши, мнящие себя людьми».

Первым опомнился Лёва, схватив Солина за ворот халата, выдернул из-за стола, бросил на пол и поволок по паркету, вон из комнаты. Пока мы все прибывали в некотором ступоре, Качрян оттащил жертву в ванную и запер дверь. Оттуда донёсся грохот и звуки методичных ударов, будто ковёр выколачивают. Поняв, что дело плохо, мы сорвали защёлку и ввалились на место экзекуции.

Зрелище было ужасным. Вся ванна была забрызгана кровью, а на кафельном полу Качрян душил хрипящего Солина. Лёва рычал от ненависти, с трудом удалось разжать ему руки и выпереть назад в комнату.

На Ерёме живого места не было. Его кое-как переодели и вручили бледному как полотно Двоепольскому, велев убираться. Миша повёл к дверям «пострадавшего», а тот вдруг ожил, повернул страшное, опухшее лицо и заорал: – Нинка, пойдём со мной! Узнаешь, так у нас это делают или не так…!

Тут уж нам опять пришлось повиснуть на Лёве, – Нина была его девушка. И держали крепко, пока два придурка не ушли далеко и надолго.

У этой истории есть небольшое продолжение. Может и не следовало говорить, но для полноты образа, что за «штучка» был этот Солин.

Недели через две после случившегося скандала, Солин подстерёг Лёву у дома и ударил каким-то железным прутом по лицу. К чести Качряна, он не дал ход этому делу. Солин избежал серьёзных неприятностей, а шрам над глазом ныне известного поэта и эссеиста Льва Качряна хорошо знаком всем его почитателям. Только не все знают историю его происхождения. Даже уверяют, что шрам этот Лёве очень идёт, придавая дополнительный шарм и мужественность.

 

 

18.

 

– Вот и всё, – вздохнул Сутягин, – а теперь, с вашего разрешения, я допью водку и провожу вас до двери.

Проходя через парадное, Виктор Ильич приятельски подмигнул бдительной вахтёрше. Оказавшись на улице, Ухтомцев наконец-то закурил и постоял, жмурясь на солнышко. Впечатление от услышанного было самым неопределённым. Складывался образ человека, мягко говоря, малосимпатичного. Так-так... Но, возможно это поправимо.

В кармане лежал листок с адресом скульптора Рябова – ещё одного «приятеля» Еремея Солина. Вручая адрес, размякший от водочки и воспоминаний Сутягин, обещал немедленно позвонить Грише Рябову и попросить принять «журналиста».

А если и там воспоминания подобного толка? Что с этим делать? Пойти сначала пива выпить, вот что!

 

 

19.

 

По нужному адресу добрался скоро, благо всего четверть часа пешим ходом. Дом был серый, массивный, в шесть этажей, раскинувшийся на полквартала. В покатой крыше, словно вставной глаз на жестяном лбу, отблескивал застеклённый участок. Верно, там и была мастерская художника Рябова.

В животе Ухтомцева заурчало, Витя рыгнул, потёр живот и решил, что пиво было дрянь, а вторая бутылка явно лишней. Может отложить визит на завтра? Да нет, надо идти, его ждут. Вздохнув, Виктор двинулся на встречу с мастером.

В подъезде пованивало, лифт вызвал ностальгические воспоминания. Лифтовая шахта забрана сеткой, кабина с двустворчатой дверцей, матовый плафон – тот ещё лифт, прямо из детства.

Шестой этаж, на лестничной площадке, напротив друг друга, две квартиры. Номера не указаны. Куда же? Виктор осмотрелся. Одна дверь ничем не примечательная, грязная, обшарпанная. Зато другая – не дверь даже, а занавеска из бамбуковых палочек. За занавеской просматривался небольшой тамбур, а там уже настоящая дверь, из дорогих, с форсом и претензией. Художественно, подумал Витя, верно, мне сюда.

Он раздвинул брякнувшие бамбуковые палочки и тут же отпрянул назад. В тамбуре, чуть сбоку, красуясь хищным оскалом, стояла «смерть». В костяной руке коса на длинной палке, белый балахон, капюшон кокетливо наброшен на голый череп.

Ё, моё, так и инфаркт получить можно! Помявшись, Виктор Ильич снова заглянул в тамбур. Не привиделось, «смерть» стояла на прежнем месте. На груди у неё, как у попрошайки в метро повешена табличка «Смирись, всяк сюда входящий». Витя смирился, дёрнул ручку оказавшейся незапертой двери и вошёл в квартиру.

Внутри было черно. Аварийно светилась цепочка красных лампочек. Гнусавый голос из темноты произнёс: «Внимание, за вами наблюдают. Вы сделали выбор! Не двигайтесь, сейчас вас проводят. Джумбо!».

«Ёхарный бабай, я сейчас…», – мелькнуло в голове у Ухтомцева, но додумать он не успел. В темноте появились два горящих глаза, кто-то горячо задышал ему в пах и, ухватив за подол пиджака, с урчанием поволок за собой. «Обосрусь» – додумал Витя прерванную мысль и временно утратил всякую способность мыслить, пока вновь не оказался на свету.

Неясных размеров комната, уставленная зажженными свечами. Душно от запаха тлеющих ароматических трав. За круглым столом укрытым чёрной скатертью сидит какой-то мордатый хмырь в шапке с рогами. Его голый торс, с почти женскими грудями, обильно размалёван цветными иероглифами.

«Рогатый», разглядывая Ухтомцева, ухмыльнулся и подмигнул Джумбо – оказавшемуся чёрным остромордым кабелём, с крысиным хвостиком. Джумбо тоже ухмыльнулся и подмигнул в ответ.

– Ну-с? – Таинственный рогоносец откинулся на спинку кресла и поскрёб голый живот. – С чем пожаловал? …Хотя постой! Глазками не бегай, на меня смотри, дай сам угадаю. Ага, вот. Твой конёк утратил резвость, не звенит бубенцами, не встаёт на дыбы.

– Конёк? – промямлил Виктор Ильич.

– Ну, да.

– Чего-то я не уловил.

– Хорошо, попробуем другую аллегорию. Твой спелеолог недостаточно твёрд, что бы исследовать таинственные глубины заветной пещеры. Устал, повесил буйну голову. Ну, как?

– Здорово. – Оценил Ухтомцев. – Вижу в вас большого художника. Хотя, должен признаться, представлял вас несколько иначе.

– Это как же?

– Ну, знаете, стоите вы и высекаете, молотом и зубилом.

– Высекаю? Ага, начинаю понимать. Это, конечно, не совсем мой профиль, но, в принципе, можно попробовать. То есть, вы хотите, что бы я вас высек? Я уже вижу, как это будет.

– Ну, зачем же меня? Высекайте достойных.

– Кого же, например?

– Не знаю. Космонавта, например.

Тут уже удивился «рогатый».

– Вы хотите, что бы я высек космонавта? Очень интересно. Совершенно необычный случай.

Он взял со стола огромный хрустальный шар, неуверенно взвесил его на руке.

– Джумбо, мальчик, ты ещё здесь? Надо проводить товарища.

И, вперив в Ухтомцева пристальный взгляд, добавил: – Слышь, ты, придурок, вали отсюда.

– То есть, как вали?! – возмутился Виктор Ильич. – Я к вам по делу.

– Я великий адепт Алидум, а не доктор Кащенко. Пусть твоим делом занимаются профильные специалисты. Космонавта ему высечь… Пошёл вон! Джумбо, проводи.

 

 

20.

 

Теперь Ухтомцев, кажется, начал понимать.

– Да погодите вы! Джумбо, фу! Вы Рябов?

– Рябов? Я? Что-то мне подсказывает, что нет. – Адепт озадаченно почесал рог на шапке. – Джумбо, мальчик, как ты думаешь – я Рябов? Нет? Ну, вот, видите, мы оба считаем, что нет. Рябов живёт напротив.

– Фу, ты, Господи, значит, я ошибся дверью. Отзовите собаку, пожалуйста.

Адепт вздохнул, аккуратно вернул шар на стол и подмигнул псу. Тот, потеряв всякий интерес к происходящему, поплёлся назад в коридор.

– Так ты что, друг, к этому каменотёсу Гришке Рябову?

– Да, к скульптору Рябову.

– Скульптор... – Алидум снял рогатую шапку и пригладил редкие волосы на взопревшем лбу. – Рябов старый пердун, сквалыга и скандалист, а не скульптор. Зачем он тебе понадобился? К нему уже сто лет никто не ходит, кроме окрестных алкашей. Так те его дверь с закрытыми глазами найдут.

– Надо мне у него об одном человеке справочку навести.

– Справочку? У него? А ты часом не мент? Вроде, не похож... Из ДЕЗа? Тоже нет? Тогда не знаю. Может ты его сын незаконнорожденный?!

– Боже упаси! Мимо. Вон, у шара своего спроси. – Улыбнулся Ухтомцев.

– А и спрошу! – Адепт, правда, навалился брюхом на стол и, заглядывая в тусклый шар, вкрадчиво поинтересовался: – Шар, а шар, как думаешь, вот этот потрёпанный тип, этот бывший интеллигент, с потухшим взором и манерами прогрессирующего алкоголика, кто он? Как?! Да ну? Вот уж не ожидал.

Алидум рухнул обратно в кресло, отчего дебелая грудь заходила ходуном, а иероглифы превратились в пляшущих человечков.

– Уж не журналюга ли ты продажный?

– Вот тут в самую точку. Хотя можно бы и повежливей. А ты, чёрт пузатый, масляная рожа, точно колдун?

– На том стоим. Алидум, маг и волшебник, магистр чёрной и немного белой магии. – Улыбаясь, протянул руку чародей.

– Будем знакомы. Виктор Ильич Ухтомцев, свободный журналист.

– Значит, Витюха? А меня, в миру, Кешей звать. Неужто этот каменотёс наскрёб деньжат на заказную статейку о себе любимом? Чего-то слабо верится. Я тебе прямо скажу, о Рябове хоть роман пиши, толку не будет, говно, оно и есть говно.

– Такой человек нехороший?

– Нехороший? – Алидум задумался. – Это я по-соседски, а если объективно... То так: скульптор дрянь, ноль. Стукач – не по нужде, а по призванию. Жмот, крохобор. На сей день Рябов – дутая величина, но в благодатные времена соц. реализма активно ваял и сеял разумное, доброе, вечное. Порядком насеял по России матушке этих своих «драконьих зубов», но, к счастью посевы всходов не дали. Время расставило всё по местам. Система, в которой его звания и регалии имели какой-то вес, перестала существовать. Теперь прозябает, пытается преподавать, подхалтуривает, используя старые связи. Главное, как-то ухитрился мастерскую свою сохранить – такой лакомый кусочек, по нынешним временам. Так что ты с ним поосторожней, мало ли какой ещё козырь у него в рукаве. Интересно?

– Очень. – Искренне подтвердил Ухтомцев.

– Тогда, чего мы на сухую разговариваем?

Витя пожал плечами: – Давай сумку, волшебник, сбегаю.

– Не надо никуда бегать. Трах-тибедах, прошу в мой кабинет. У меня там всё уже материализовалось. Джумбо, мальчик, никого не пускать! У меня час медитации.

 

 

21.

 

Магистр поманил Виктора за собой. Раздвинув бархатную портьеру, предъявил облупленную белую дверь, которую, не без театральности, распахнул, пропуская гостя вперёд.

Ощущение чего-то давно забытого, невозвратно утерянного, обрушилось на Ухтомцева. Словно из сна явившийся кусочек прошлой жизни. Длинный коридор с тусклой лампочкой на витом проводе. Вешалка с разновеликой, взрослой и детской, старомодной верхней одеждой. Прислоненный к стене велосипед «Украина». Подвешенное на гвозде жестяное корыто. Полуспущенный кожаный мяч, с непристойно торчащей из распущенной шнуровки пипочкой ниппеля. На тумбочке под белой салфеткой, увесистой жабой расположился чёрный эбонитовый телефон.

– Нравится? – поинтересовался Алидум у благоговейно замершего Вити.

– Волшебно…

– Старик, я так рад, я польщён. Немногие способны понять, оценить. Знаешь, как больно ошибаться в людях. Ты их допускаешь к самому заветному, а они: «Фи! Кеша! Что это?! Отстой. Немедленный и беспощадный евроремонт!». Знаешь, что я с такими моральными уродами делаю?

– Превращаешь в бамбуковые палочки и вешаешь перед дверью?

– Ещё страшнее. Я их прогоняю. Удаляю, как злокачественное образование. Отторгаю, лишая их своего покровительства. Я даю им смертельную установку: иди в этот мир, добивайся в нём успеха и благоденствия. Положи на это жизнь свою. Так чтобы самый глянцевый, из всех глянцевых, журналов поместил твоё мурло на обложку… А потом взгляни на это мурло, пойди и повесься.

– Сурово.

– Но справедливо. Это не всё, теперь комната. Ты готов?

– Как пионер.

– Вуаля! Открой сам. – Кеша широко повёл рукой в сторону застеклённой двери, завешанной изнутри цветастой ситцевой занавеской в мелкую сборку. Одно из стёкол было треснуто и заклеено наискось папиросной бумагой.

«Всё так узнаваемо. Только у нас треснутое стекло было заклеено старой контурной картой». – Подумал Ухтомцев. «Вот сейчас открою, а там мама. Накрывает на стол. Отец, сидит, читает газету. На подоконнике дремлет наш кот Барсик». Виктор неуверенно оглянулся на Кешу и толкнул дверь.

Чуда не произошло, но тёплое щемящее чувство в груди не исчезло.

Виктор Ильич осторожно ступал по коричневому дощатому полу, растроганно озираясь по сторонам.

– У нас диван стоял чуть ближе к окну. – Не оглядываясь, сказал он Алидуму. – И ковёр над ним... да верно. Но не с лебедями, а с оленёнком у водопоя. Этажерка стояла вот тут. Телевизор, чёрт возьми, «Старт»! Стол для уроков прямо у окна, а под ватманом на столешнице, огромная клякса – чернильницу пролил. Что?! И тут есть? Ну-ка... действительно. Феноменально. А здесь – нет, здесь висел не Радж Капур, а Лолита Торес, но тоже из «Огонька». Магнитофона, конечно, нет? Правильно. А вот проигрыватель… Где? Ага, вижу. Так, пластиночки, эта была, эта была, а вот эту мне только послушать давали, у соседа Алика была. А на «костях» что? Ого! Ого!!! Полный комплект. Ну, Кеша, змий, дай обниму!

Виктор Ильич облапил сомлевшего от похвал магистра.

– И занавесочки тюль, и абажур шёлковый, и стол круглый, обеденный, не под клеёнкой, под скатертью. А это что? «Беломор»? – Заговорщицки подмигнув, прошептал: – Давай, покурим?

Алидум расхохотался и тоже полез обниматься: «спасибо, брат, понял, оценил». Поволок Витю к столу.

 

 

22.

 

– Садись друг, я сейчас быстренько на стол соображу. Отдыхай пока.

Виктор Ильич сидел на скрипучем стуле, оглядываясь, вдыхая, такие знакомые, но уже хорошо подзабытые запахи старомосковской коммунальной квартиры. Кеша возился на кухне, довольно мурлыкая под нос, с трудом угадывался мотив «А у нас во дворе».

Дверь распахнулась от пинка, и в комнату вплыл раскрасневшийся, сияющий хозяин, с подносом в руках.

– Витёк, оцени! Водочка в графине, пиво «Жигулёвское». Селёдочка с варёной картохой и лучком, хлеб «Бородинский», свежий, толстыми ломтями. А?!

Виктор Ильич развёл руками.

– Надеюсь, водка не два восемьдесят семь, а то я окончательно утрачу временную ориентацию.

– Нет, водка нынешняя, да и «Жигули», естественно, тоже. Но всё лучшего, почти советского качества.

Выпили по первой, ели с аппетитом, благожелательно поглядывая друг на друга.

– Повторим. – Алидум вытер губы тыльной стороной ладони и ухватился за графин.

Ухтомцев кивнул. Закуривая «беломорину», подвинул к себе аляповатую пепельницу «туфельку» и покрутил в руке спичечный коробок с надписью «Пятьдесят лет Октября» и изображением «Авроры».

– А спички у тебя такие откуда? По спец. заказу что ли?

– Да нет. Бабка у меня всё войны боялась. Запасала свечки, соль, спички и прятала на антресолях. Бабки давно уже нет, а спички вот, пожалуйста, до сих пор горят.

Кеша помялся, скатал хлебный шарик, смущённо посопел носом и, наконец, решился: – Вить, а тебе как это всё? – он повёл рукой вокруг. – Не считаешь, что я того, чокнутый?

– Иннокентий! Ты сподвижник! Мне так хорошо давно не было.

– Спасибо, брат. – Тихо сказал маг и волшебник. Наполнил лафитники, с «пшиком» открыл пиво. – За тебя.

– За тебя. Поставь что-нибудь ненавязчивое.

Алидум с готовностью поднялся, подошёл к проигрывателю. Негромко заквакал, загундел какой-то всеми забытый диксиленд.

– Знаешь, колдун, есть такой роман «Меж двух времён». Так там суть в том, что если максимально воссоздать обстановку какого-то временного отрезка, то, помещённый в это реконструируемое пространство человек, и в самом деле переместится во времени. Только надо воссоздать всё, вплоть до мелочей, почти, как у тебя.

– А ты бы хотел? – Алидум щёлкнул ногтем по спичечной этикетке. – Туда?

– Даже не знаю, Кеша. Если бы мне было суждено прожить ещё лет тридцать и меня там, в будущем, спросили, хочу ли я вернуть вот в это, наше с тобой настоящее, я бы точно ответил: нет. А в тот, шестьдесят седьмой…? Страшновато. Сам подумай, как я, теперешний, смогу смотреть в глаза людям из моего прошлого? Наперёд зная, что с ними будет. Ведая, что ждёт их всех, страну в целом. Как я буду выслушивать их планы на будущее, разделять их мечты? Зная, что многое из их самого заветного, самого выстраданного, окажется вздорным и пустым, а что вовсе пойдёт прахом. Как я буду смотреть на целующихся влюблённых, на мам с колясочками, на смеющихся карапузов?

Как их предостеречь? Кричать, пророчествовать, юродствовать... Так ведь не поверят!

– Этого никакое сердце не выдержит. – Кивнул Иннокентий.

– Не выдержит, разве что если утратить знание, собственную память. А для человека без памяти путешествие во времени бессмысленно. Человеку без прошлого некуда возвращаться.

 

 

23.

 

– А мне есть куда! – Кешино лицо стало злым. – Всё, что там, – он кивнул на окно, – я ненавижу.

– Что так?

– Вот послушай. Кто я? Простой московский пацан. Биография как у всех: родился, учился, трудился. Жизненный путь простой и ясный, от начала до конца. И тут – новые времена! Ах ты, Господи, как я обрадовался, воспарил. Пустился во все тяжкие: бизнес, предпринимательство. Не жалел ни себя, ни других. Шёл по головам. Такого дерьма натворил сам и нахлебался от других, ой, мама моя! Думал, плевать, цель оправдывает средства, количество бабла пропорционально отмиранию любых принципов.

– Не ты один такой.

– Погоди не перебивай. Не знаю, как долго это продолжалось, как далеко зашёл бы, только произошёл со мной один странный случай.

Подцепил я как-то девицу одну, она у дороги голосовала. Привёз её к себе, я тогда в особнячке на Новорижском жил. Ничего себе девочка, красивая, только блажная какая-то оказалась. Я с ней говорю, а она молчит, смотрит на меня, улыбается задумчиво и молчит. А мне-то что, пусть молчит. Сейчас, думаю, дойдёт до дела, ты у меня запоёшь. А она подсела ко мне, ладошку прохладную ко лбу приложила и в первый раз за вечер голос подала, значит не немая. Говорит: «Жар у тебя. Горишь ты весь изнутри, Кеша. Ой, сгоришь, смотри. Давай ляжем, я тебя успокою». Сама, значит, предложила, торопит. Неужто, профессионалка? Жаль, интересная такая деваха, нездешняя. Легли, а вот было у нас, что или нет, не помню, как в чёрную яму провалился. Утром просыпаюсь – нет подруги. Только с подушки её, той, что рядом, наволочка снята и что-то в наволочку эту засунуто. А на самой подушке шёлковой записка лежит и крестик нательный, простой, медный, на шнурке.

Что за дела? Читаю записку, а там, как сейчас помню: «Жаль мне тебя Иннокентий. Огонь тебя адский изнутри сжигает. Помогу тебе. Вот два подарка, а какой выберешь, решай сам».

Повертел крестик в руках – так, с этим понятно. Сунулся в наволочку, а там верёвка, с петлёй на конце.

Ах ты, мать твою, ну я тебе сейчас устрою! Вызываю охрану, где, говорю, подруга с которой вчера приехал? Руками разводят – не выходил никто. Всё обыскали, нет подруги. Обматерил я этих ишаков, да и решил, что девку эту, профессионалку, мне подослал кто, типа шутка такая.

Ничего, улику припрятал, когда шутник найду, на этой верёвке и удавлю. Попробовал девчонку ту отыскать, глухо, никто ничего не знает. Ладно, живу дальше. Но история эта не забывается.

А тут ещё беда. Я в то время выпивал крепко, но дело не забывал. И, вдруг, словно с цепи сорвался, пью, а мне всё мало, как в той песенке. Запил, да как, на месяц, беспробудно. До чертей допился. Где бред, где явь не различаю.

Только как-то ночью на миг прояснилось в башке, озарение пришло. Гляжу: что такое?! Стою голый, на пирамиде из стола и стула. И верёвку ту – с петлёй, на крюк, где люстра, прилаживаю. Холодом меня окатило, загремел я на пол и пополз крестик, подарок второй, искать. Куда же я его задевал? Нашёл, на шею повесил и упал без чувств.

В клинике потом пролежал недели две. А как вышел пошло по-другому. Первым делом в церковь, окрестился. Бизнес аннулировал, распродал что смог. Выкупил эту коммуналку, где семья моя когда-то комнату имела. Всё по-человечески сделал, никого не обидел, соседей бывших расселил так, что руки мне целовать, готовы были. А сам оборудовал здесь все, так как хотел и занялся… миссионерством что ли, не знаю, как назвать.

 

 

24.

 

– Да, странная история, необъяснимая. – Согласился впечатлённый Виктор Ильич.

– А я и не пытаюсь объяснить. Спас меня кто-то, живу теперь, если не с нуля, то с начала. Зла кругом много, давит. Я даже на улицу стараюсь не выходить, разве в церковь, она тут поблизости. А так плачу тётке из подъезда нашего, она мне и в магазин и в сберкассу сбегает.

– Сбербанк теперь называется.

– Иди к чёрту. Сижу тут в шапке с рогами и разрисованным пузом, вразумляю заблудших. Народ дик, всё к колдунам норовит податься, а не в храм. Так пусть уж лучше ко мне идут, чем к вредителям, да шарлатанам. Я ведь не ересь тут всякую распространяю, я им мозги вправляю, как могу. Слушаю депрессивных, да калек душевных, пассы над ними творю, заклинания собственного сочинения. И, знаешь, помогает! Я всё удивлялся: как же так, ахинея полная, а помогает? Потом понял. Они тоже боятся, жить боятся. Им от самих себя тошно. Им блевать от себя охота! Жить страшно, а помереть ещё страшнее. Потому что не знают, зачем жили. Зачем столько дерьма себе и другим сделали?

Вот я им болезным, всем, одно и тоже вдалбливаю: не на меня ёрника пузатого надейтесь, на Бога, да на то доброе, что в вас ещё осталось, люди!

 

 

25.

 

Диксиленд давно замолчал, и пластинка крутилась мерно шипя. Иннокентий выключил проигрыватель и, попыхивая папироской, вернулся к столу.

– Ты наливай, на меня не смотри, у меня ещё вечером приём.

– У меня тоже дела, но ещё по одной можно, присоединяйся – отмахнулся Ухтомцев.

– Давай. Кстати, какое у тебя дело-то? Ищешь кого-то, да ещё через Гришку Рябова. Каменотёс тебе зачем?

– Выходит так, что он знал человека, который меня интересует. Послушай, ты же давно здесь живёшь?

– Я же говорил, с рождения.

– А тех, кто к Рябову был вхож, случаем не знал?

– Ты пойми, Вить, у Гришки кто только не бывал. У него в то время весь андеграунд перебывал. И поэты, и писатели, и музыканты, и художники. Пили, гуляли, витийствовали. А он на них постукивал.

– Да? Ну, значит, без Рябова мне не обойтись.

Кеша почесал подбородок: – А когда, говоришь, этот твой тип там бывал?

– Давно, середина семидесятых.

– Ну-у, я тогда ещё пацаном был. Ничего себе ретроспектива. В ту пору, я от них разве что пустые бутылки имел. Придешь, бывало: «Дядь Гриш, возьму посуду?». Махнёт рукой: «Возьми в углу. Только не греми и так голова раскалывается». Что я им – соседский мальчик. Кое-кого из тех людей, что у Рябова в мастерской бывали, я и сейчас по телику вижу, постарели, конечно, но узнать можно. Где они, а где я…? – Алидум внезапно умолк, захлопал глазами. – Хотя постой! Что же это я? А Сэма Берчанский?! А? Он же их всех знал.

– Погоди, – заинтересовался Виктор, – это какой Берчанский, театральный критик что ли?

– Он самый, гнус редкий. Я сейчас одну его протеже врачую. Так он теперь со мной на «вы», плюс билеты на любую премьеру, только мне ни к чему. Сейчас ему звякну.

Алидум метнулся из комнаты в полутёмный коридор и закрутил тугой диск своего чёрного телефона. Виктор прошёл следом и остановился в дверях. Колдун подмигнул ему и закурлыкал в трубку: – Самуил Аронович, приветствую! Это Иннокентий. Нет-нет, с вашей знакомой всё в порядке. Говорит, что лучше ей? Ну, по-другому и быть не могло. Пламенный ей привет, жду в назначенное время. Не стоит благодарностей. Самуил Аронович, я вот по какому делу звоню. Тут у меня один товарищ, исключительно творческий человек, решил припасть к истокам. Интересуется неформальным художественно-писательским движением середины семидесятых. Нет, не из газеты, как вы могли подумать? Историк литературы, абсолютно надёжен. Я его просканировал короткими импульсами, на предмет чёрной энергетики. Ничего, чист, как агнец. Да, ручаюсь. Чего? А-а! Могу начинать спрашивать? Спрашиваю.

Иннокентий прикрыл трубку рукой: – Витя, напомни, кого ищем.

Ухтомцев напомнил. Кивнув, Кеша продолжал разговор.

– Так вот, Самуил Аронович. В вашей избранной компании, собиравшейся в те годы у Рябова, мог бывать, а по сведениям литературного историка, точно бывал некий Еремей Солин, то ли писатель, то ли... Как? Бывал, и вы его знали. Чудесно! Уважьте, дорогой Самуил Аронович, поделитесь воспоминаниями.

Далее Иннокентий надолго умолк и только кивал, приговаривая: «так-так», «угу», «да что вы говорите», «интересненько». Потом показал Ухтомцеву большой палец и с облегчением произнёс: – Это всё? Замечательно. Премного вам благодарен. Да, и у меня всё.

Колдун повесил трубку и шумно выдохнул: – Уф, я тебе точно говорю, Берчанский энергетический вампир. С ним чуток пообщаешься и сразу слабость во всём теле и тошнота. Да же по телефону.

 

 

26.

 

Вернулись за стол, выпили по лафитнику. Иннокентий подпёр пухлую щёку рукой и задумчиво уставился на Виктора.

– Да, жаль-жаль, что имя гражданина Солина мне ничего не говорит. Любопытный, хоть и мутноватый тип, ошивался-то здесь недолго, но память о себе оставил. Значит так, со слов Сэмы Берчанского, этого твоего Ерёму привёл к Рябову кто-то из маститых. Ну, привёл и привёл. Только Солин в первый же вечер надрался и уснул в укромном уголке. Про него забыли. А когда все разошлись, Рябов его случайно обнаружил и они сели квасить дальше. Чего уж ему этот Солин наплёл, неизвестно. Только уже на следующий день, вновь слетевшиеся на огонёк творцы обнаружили, что Григорий Евстигнеевич совершенно очарован новичком. Тот у него с языка не сходил: Ерёма, да Ерема... Творцы попробовали Ерёму на «зуб», но так ничего интересного и не обнаружили.

Тем не менее, Солин на какое-то время даже поселился в мастерской у Рябова. Был услужлив и неприметен. Но, тоже, до поры, до времени. Пока не произошла одна историйка, с фривольным душком.

Как у каждого художника, у каменотёса Рябова была своя муза. Она же его любимая модель. Он её любил и ваял, она позировала и вдохновляла.

По воспоминаниям Сэмы, это была дамочка лет двадцати пяти, с его же слов «неустроенная и диковатая». Провинциальная актриска, явившаяся покорять Москву и безуспешно перепробовавшаяся во все столичные театры. Каким-то ветром (уж, не с помощью ли самого Берчанского), её занесло к Рябову.

Тот только что пережил второй развод, пребывая в депрессии. Кричал, что «устал от жизни», что, мол, ему хочется чего-то «простого и настоящего». Видимо, эта подруга, с карамельным имечком Лариса и воплотила в себе чаяния художника.

Короче, к появлению Солина, Григорий Евстигнеевич и Ларочка находились в любовно-творческом союзе уже более года.

Пока художник томился в сомнениях, жениться или не жениться ему в третий раз, его «муза» устроилась на более-менее постоянную работу в «Мосфильмовскую» массовку. Жила при Рябове и, кажется, была всем довольна. Но тут появился Солин.

Ошибка мэтра была в том, что он не видел в Солине соперника. Смотрел на него, как на приблудившуюся зверушку, забавное, услужливое существо, которое можно погладить, а можно и прогнать.

И не ведал мэтр, что творится у него за спиной. Не замечал вовсе, как эти два зачуханных индивида, пригревшихся под его крышей, снюхались и поладили между собой.

Но, случилось неизбежное: кто-то что-то не вовремя делал, кто-то куда-то не вовремя вошёл, и тайное стало явным. Короче, он их застукал в недвусмысленной ситуации.

Григорий Евстигнеевич заламывал руки, громыхал, бушевал и разил глаголом. А эти двое сидели на старом продавленном диване, на котором, в разной степени опьянения, переспали все великие мира сего и, молча, с призрением взирали на трагика. Потом Солин встал и вежливо сказал: «Спасибо вам, товарищ Рябов, за хлеб, за соль, за кров. Но пошёл ты на буй, старый пердун! Мы уходим». И ушли.

Всё это, в порыве самоуничижения, Берчанскому рассказал сам, пьяный в дугу, Гриша Рябов.

Дальнейшая судьба этих двух изгоев Самуилу Ароновичу не известна. Разве что Рябов ещё что-то знает. Так что зайти к нему тебе придётся.

 

 

27.

 

Ухтомцев устало потёр лицо и кивнул: – Спасибо тебе, Кеш, отменная история. Только понимаешь, чем больше я узнаю об этом таинственном Ерёме, тем сомнительнее для меня вся эта историко-биографическая затея.

– Почему?

– Как-то всё это не значительно. Бытовуха непрезентабельная. Под каким соусом или сиропом это подавать?

– А быт с душой всегда в раздоре. – Легко отреагировал Алидум. – Ты не о писателе расскажи, а о человеке, Еремее Солине. Кстати, как его отчество?

– А я почём знаю! – растерянно сказал Виктор.

– Вот видишь. Разве так можно?

– Чёрт возьми, ты прав. Совершенно разучился работать.

– Погоди. – Утешил Иннокентий. – Давай по-простому. Сейчас посмотрю в компьютере, он у меня в приёмной и распечатаю тебе, что там есть о предмете твоих изысканий. Покури пока.

Кеша вышел и вскоре вернулся.

– Не густо. На, посмотри.

Ухтомцев взял распечатку. Да, действительно скромно: Солин Еремей Игоревич. Уже кое-что. Далее… Место рождения не известно. Год рождения, предположительно 1947-49г. Писатель, драматург. Автор таких-то и таких-то произведений. Официальной литературой не признавался. Ни одного прижизненного издания. Посмертное признание. Время и место смерти не известно.

– А откуда следует, что он умер? – Виктор Ильич вопросительно взглянул на Кешу.

– По логике – был бы жив, объявился. Кто же посмертную славу на прижизненную не обменяет?!

– Действительно. Спасибо, Кеш, за всё, что сделал для меня, ты мне очень помог. Пойду теперь к Рябову загляну. Сунься я к нему без твоей информации, он бы мне и половины не рассказал, а то и вовсе выставил бы. Предупреждён, значит вооружён! Проводишь? А то там этот твой волкодав.

– Джумбо? Да он не кусается, слишком брезглив. Но, конечно, провожу. А это тебе. – Кеша протянул сложенный вчетверо листок. – Номер моего телефона. Не потеряй, или в мобильный запиши. Нет мобильного?! Всё-таки ты правильный человек!

Кеша приобнял Ухтомцева за плечи: – Вить, ты, главное, заходи. Тебе понравилось у меня?

– Очень.

– Вот и заходи. Обязательно. Ты свой парень.

– Это ты как же определил? – улыбнулся смущённый Виктор Ильич. – Методом «коротких импульсов»?

Алидум засмеялся.

– Ладно, давай пять, литературный историк.

– Давай. Слушай, кстати, а что это за псевдоним у тебя, откуда взялся? Алидум.

– Иди уже мыслитель. Как будешь бриться перед зеркалом, ты об этом подумай, если не совсем тупой, поймешь, что за «алидум» такой.

Виктор Ильич пожал плечами и, гремя бамбуковой занавеской, вышел на лестничную площадку.

 

 

28.

 

Дверного звонка у квартиры напротив не обнаружилось. Поэтому Ухтомцев просто постучал по толстой дощатой двери, в коричневых струпьях старой краски.

Постучал сначала деликатно, потом ещё и ещё раз, всё настойчивее. В ответ ни звука. Он уже решил, было, что в квартире никого нет, когда, вдруг, дверь внезапно распахнулась, явив хозяина.

Виктор Ильич невольно отступил на шаг. Внушительного вида, коренастый, взъерошенный старик, свирепо посверкивая глазами из-под седых мохнатых бровей, угрожающе покачивал увесистым молотком в крепкой руке.

– Послушайте, вы! – надтреснутым баском, оглядев Ухтомцева, произнёс он. – Если вам не открывают, значит, на то есть причины. Куда вы ломитесь, что за бесцеремонность?!

– Простите, я думал вы не слышите.

– Ну да! Мне выносят дверь, а я не слышу. Сейчас как дам молотком!

– Э-э, товарищ, минутку! – Ухтомцев, на всякий случай, ещё сдал назад. – Казимир Казимирович должен был вас предупредить обо мне.

Неожиданно, грозный старец прекратил наступление. Лицо его сложилось в гармошку, видимо изображая улыбку. И следующую фразу он произнёс нараспев, как одно слово: – Такчтожевысразунесказали…!

– Как же я скажу, если вы молотком... – Укорил Витя.

– Голубчик вы мой, простите старика, ну погорячился. Проходите-проходите. Просто я работаю и терпеть не могу, когда меня отрывают от дела.

– Так, может, я в другой раз?

– Нет, нет. Казик просил за вас. Сказал, очень приятный молодой человек. Я вижу, он не ошибся. Так что проходите, вот сюда. Осторожней, не испачкайтесь.

Ухтомцев вошёл и огляделся. После тёмной лестницы, яркий свет шедший через остеклённый потолок мастерской, резал глаза.

Скульптор пояснил: – Мастерская мне досталась ещё в советские времена. Я и живу при ней. Там, дальше, есть пара малюсеньких комнаток, всё очень скромно – в бытовом смысле. Но много ли надо художнику? Стол, кровать, под солдатским одеялом, да пара картофелин на обед.

Виктор Ильич кивал, продолжая осматриваться.

– Григорий Евстигнеевич, я потрясён, у вас тут как в храме. Свет небесный, да красота рукотворная.

– Молодой человек, я польщён. Если бы вы знали, как приятно, в наше бездуховное время, встретить тонко чувствующего человека. Кстати, простите ради Бога, запамятовал, как вас величать?

– Виктор Ильич Ухтомцев. Журналист, историк литературы. Можно просто Витя.

– Да-да. Извините старика, возраст. Мыслей, знаете ли, по-прежнему много, а вот память уже не та.

– Но, зато, я вижу, что работаете вы весьма активно и работы ваши, надо понимать, пользуются спросом. Ведь аренда такого помещения обходится недёшево? Государство, верно, помогает большому художнику?

Лицо ваятеля опять сделалось свирепым.

– Аренда?! Государство?! Да срать оно на меня хотело, это государство. На большого, как вы сказали, художника, срать хотело! Думали ли мы, борцы с тоталитаризмом – в чьи хищные лапки упадут плоды победы демократии? Отвечу: нет, не думали! Мы просто боролись. За свободу всего нашего исстрадавшегося народа. И что же? Гнилая трясина бездушной бюрократии, плотоядно чавкая... плотоядно чавкая... Простите, Виктор, а вы как-то фиксируете, что я говорю? Записать надо.

– У меня абсолютная память. – Успокоил Витя. – И, потом, такие слова забыть нельзя. Жжёте калёным железом! Вам бы, Григорий Евстигнеевич, на трибуну, что бы услышали исстрадавшиеся массы.

– Ещё услышат. Есть у меня кое-какие предложения, от одной уважаемой партии. Что называется – перед лицом настоящей угрозы, бывшие враги становятся соратниками. Но, об этом ещё рано!

Виктор Ильич посуровел лицом: – И не надо. Сразу понятно, такой человек, как вы, не может оставаться в стороне от борьбы.

– Не может, не может... Кстати, Вить. У меня правило: перед печатью гранки моего интервью мне на стол. Чтоб никакой самодеятельности. Иначе, я вас на рога подыму. Могу, поверьте.

Ухтомцев, усиленно закивав, попытался развить разговор в нужном направлении.

– И, тем не менее, Григорий Евстигнеевич, вам удалось сохранить мастерскую. Отстоять это, как теперь говорят, культовое место, не только для себя, но и для всех культурных людей. Ведь здесь перебывали многие и многие, без преувеличения, великие личности.

– Да, эти стены многих помнят. Хотел, было, сам засесть за мемуары. Это была бы «бомба». Но занятость, занятость – всё руки не доходят. Послушайте, молодой человек...

Рябов поскрёб небритый подбородок и, уведя взгляд в сторону, продолжил: – Я вижу в вас талант. Вот, если бы, я вам наговорил кое-какой материалец, из, так сказать, багажа моей памяти. А вы бы привели его в удобоваримую для печати форму, а? О гонораре договоримся.

«Ну, наконец-то, – подумал Ухтомцев, – на ловца и зверь…».

– Это предложение, господин Рябов, не только заманчиво, но и весьма лестно для меня. Большая честь.

– Да?! – Рябов просиял, хлопнул в ладоши и энергично потёр их. – Вот и чудно. Только что же это мы на сухую беседуем? Не порядок, вы тут погуляйте, осмотритесь, а я мигом.

Гостеприимный хозяин умчался, видимо туда, где на столе художника его ожидали две картофелины.

 

 

29.

 

«Как бы мне сегодня опять не надраться» – покачал головой Витя и, вздохнув, стал прохаживаться по легендарной мастерской. «Здесь он страдал, здесь он творил, здесь с небесами говорил». Эстетического потрясения не испытал, но разочарованным не остался.

Прошёлся вдоль полок. Скульптурные композиции, целая кунсткамера чиновных бюстов, иллюстративно отражающих историю последних десятилетий нашей страны. С полдесятка барельефов и столько же горельефов. Тут же уместилась, по какой-то причине незавершённая, мемориальная доска «здесь жил и работал…».

Оптимизма не прибавил и небольшой лабиринт из хаотично расставленных гипсовых скульптур: лётчик, рука козырьком, смотрит в небо; сталевар, рука козырьком смотрит в домну; колхозник, рука козырьком, смотрит в бескрайние просторы полей.

Все эти типы, родные братья из одного помёта – квадратные физиономии, коренастые, кривоногие фигуры, мощные зады. Различались гипсовые уроды только униформой. «Дело было поставлено на поток». – Решил Ухтомцев. И тут же чуть не загремел в старую чугунную ванну с остатками засохшей глины. Рядом стояло ведро с мутной, уже подванивающей водой.

В углу, за ситцевой занавесочкой (куда Ухтомцев, конечно же, нескромно заглянул), на ещё крепком «венском» стуле, был накинут мохеровый женский халат. И тут же, у стены раскорячился облезлый мольберт, с подвязанной проволокой ножкой. На нём прикноплен ватман с карандашным наброском – упитанная голая дамочка вполоборота. Капризное, курносое личико, на тонких губах плотоядная улыбка.

Число, проставленное в углу наброска, указывало на прошлую неделю, а размашистая надпись поперёк листа красной помадой: «Рябов, ты скотина! Я тут похожа на свинью», – на полное отсутствие благоговения у Галатеи к Пигмалиону.

Осторожно выскользнув из занавешенного пространства и пройдя чуть дальше, Виктор Ильич обнаружил, наконец, нечто необыкновенное. Ещё одна скульптурная композиция, но какая!

Это был новый виток в творчестве Григория Евстигнеевича. Слияние двух банальнейших штампов, дало не банальный результат. «Дедушка Ленин и пионер».

Пионер: Всё тот же голоногий горнист – некогда столь распространённый вид садово-парковой скульптуры, теперь почти исчезнувший и вызывающий ностальгическое умиление. Только вот у этого, Рябовского, пионера, вместо горна в тонкой ручонке, поднесённой к губам, была бутылка, а не горн.

Владимир Ильич: одна рука, с неизбежной кепкой, задрана кверху, а другая ласково поглаживает нежную шейку мальчугана.

За созерцанием этого шедевра, Рябов и застал Ухтомцева.

– Ну, как вам? – Скульптор, толкая перед собой накрытый столик на колёсиках, кивнул на скульптуру. – Впечатляет?

– Гениально, сильно! – вполне искренне отозвался Виктор. – Как вам пришло в голову такое?!

– Вы, правда, так считаете? – расплылся в улыбке ваятель. Решение буквально витало в воздухе. Заметьте, в отдельности каждая из этих фигур является гимном советской идеологии, а благодаря композиционной смелости и замене одной небольшой детали, это приговор лживой пропагандистской культуре большевиков.

Виктор показал большой палец, покивал: – Сильно, маэстро!

– Благодарю. Прошу к столу. У меня всё по-простому, не обессудьте, большие люди и те не брезговали застольем с Рябовым. Берите табуреточку и присаживайтесь. Тряпку бросьте на пол, это руки вытирать в работе. А чтоб не запачкаться, вот, книжечку подложите. Садитесь, садитесь – книжка не моя, знакомой одной. Я под коньячок фужерчики поставил. Нормально? Терпеть не могу пить напёрстками. Ваше здоровье!

 

 

30.

 

– Я эту вещь, – Рябов ткнул вилкой, с болтающимся лоскутом розовой осетрины, в сторону гипсовой парочки, восхитившей впечатлительного Ухтомцева, – создал ещё в начале девяностых. Как и все, был воодушевлён переменами, полон надежд, творческих планов. А тут как раз готовилась тематическая выставка «Детство, растоптанное красным сапогом». Под неё были выделены приличные средства, помещение. Я загорелся! Буквально в неделю закончил эту композицию и с пылу, с жару предложил отборочной комиссии.

И, вдруг, что такое, отказ? Начинаю разбираться, выясняется: в отборочную комиссию набрали какую-то шелупонь – ни имени, ни звания. Рвань подзаборная, повылезали из своих дворницких и котелен, тут же объявили себя истинными художниками, а заслуженных людей, в том числе и вашего покорного слугу, обозвали «отрыжкой соц. реализма» и отослали на задворки истории. И что получилось? Нас, старую гвардию, отфутболили, понавыставляли работы друг друга – и довольны. Справедливость восторжествовала? Как бы ни так! Не прошло и пары лет, эти ребята разбились на кланы, перегрызлись между собой и полезли в чиновничьи кресла, бабло делить. Так-то!

Уже тогда я понял, основная борьба впереди и тут все средства хороши. А что такого, Вить?! Художник и власть всегда в противостоянии.

– Противостояние противостоянию рознь. Ваше здоровье!

– Умные слова, будь здоров.

– Кстати, – Ухтомцев захрустел огурцом, – Григорий Евстигнеевич, я вот тут подумал, этот ваш горнист…

– Ну, что такое?

– Сейчас в умах определённый поворот произошёл. Вы «Ленину» приставьте голову какого-нибудь демократического деятеля. И эта ваша «уважаемая партия», о которой вы упомянули, с руками оторвёт такой проект.

Рябов с интересом посмотрел на Ухтомцева, потом на «горниста», потом опять на Виктора.

– Ельцина! – даже подскочил на месте ваятель.

– Ну, да, например. В поздний период, эдакий обрюзгший упырь. А вместо кепки – стакан.

– Интересно. Вот что значат свежие мозги. Вы, молодой человек, в струе жизни. Не отрицайте.

– И не собираюсь. В самой, что ни на есть, струе.

«Пора», – понял Ухтомцев. – «Старик, кажется, достаточно размяк».

 

 

31.

 

– Григорий Евстигневич, честно говоря, то, что я вышел на вас, – человека-глыбу, человека-эпоху, – счастливая случайность. У меня была задумка написать ряд статей об андеграунде семидесятых годов. Стал думать: на примере каких людей подать эту тему? Не хотелось быть банальным. Многие имена и так уже не по заслугам растиражированы. Остановился на скульпторе Рябове – потому, что, сколько о вас ни пиши, всё мало! Необъёмная личность. А к вам прицепом, для выпуклости, ещё пару уже забытых имён, к примеру, поэт Онищенко или прозаик Солин.

Ухтомцев бросил быстрый взгляд на Рябова – не слишком ли форсирует разговор. Но, тот сидел инертно, механически теребя мохнатую бровь.

– Вы должны их помнить, – мягко продолжил Виктор. – Онищенко прославился очень остроумной матерной переделкой образцов классической поэзии. В те годы, в редком доме не звучали на магнитофоне его срамные пародии в авторском исполнении. Помните?

Скульптор рассеянно покивал, его мысли были заняты чем-то другим.

– Отлично. Теперь Солин. Его «Плацкартный билет» и пьесы зачитывались до дыр. Было такое, но если вы по-прежнему на виду, то те двое сгинули в небытие. Было бы интересно извлечь их оттуда. А, Григорий Евстигнеевич, поможете?

Погрустневший Рябов выпятил нижнюю губу и пожал плечами.

– Так вот, значит, зачем я вам понадобился... Ну, сгинули и сгинули. Хотите, я Вознесенскому позвоню, он вас примет.

– Помилуйте, Григорий Евстигнеевич, о Вознесенском только ленивый не пишет. Хотелось чего-нибудь, пусть не столь масштабного, но и не столь раскрученного. Знаете, что-то из рубрики «Забытые имена».

– Должен заметить, довольно странный выбор. Да, знавал, оба бывали здесь. Ося Онищенко – весёлый живой парень, балагур. В ту пору начинающий актёр. Стихи писал, как дышал – легко и естественно. По крайней мере, остальным так казалось.

Везде уже гремел Высоцкий, Осе прочили ту же славу. Не вышло. Артистическая карьера не состоялась. Хотя чтец он был действительно хороший. А как поэт... Он всё пытался вырваться из образа последователя Баркова, писал чистую лирику, философские стихи. Не шло. Вежливо слушали, кивали, хлопали и тут же просили чего-нибудь «весёленького».

Из смешливого выпивохи, Ося постепенно превращался в саркастичного забулдыгу. Пил он всё больше, писал всё хуже. Его жизнь представляла собой медленное, публичное самоубийство. Пьянка, горячка, психушка. Порой, казалось, наступали просветления, Ося брал паузу, завязывал с пьянкой, пробовал писать. Но хватало его ненадолго, срыв и всё возвращалось на круги своя. Он был обречён и понимал это. Талант обратился безумием.

У меня где-то хранится тетрадка с его писаниной того периода. Он не мог дописать ни одной фразы – забывал слова. В таких случаях он оставлял пробел и писал дальше. Слово – пробел, слово – пробел. Это было ужасно! Тогда он стал выдумывать собственные слова: нелепые, как детская считалка «эники-беники», но забывал и их. Последние его стихи написаны на этом фантастическом языке и расшифровке не подлежат. Умер Ося в больнице и похоронен за казённый счёт. Вы про это хотите написать?

– Про это тоже. Какая трагическая судьба. – Витя разлил по рюмкам. – Помянем поэта.

 

 

32.

 

– Виктор, можете закурить. Я то бросил, – Рябов постучал себя пальцем по груди, – но, люблю когда курят. Так вот, что касается второго интересующего вас персонажа... Сейчас, старательно культивируется сусальный образ некоего братства шестидесятников-семидесятников. Творческих интеллектуалов, «рыцарей круглого стола», благородных и неподкупных, бесстрашно противостоявших злу официозной советской культуры.

Это неверно. Интриг и предательства в этом «клубке единомышленников» хватало. Я вам, со всей ответственностью заявляю: на всех людях, из тогдашнего нашего круга, лежит печать предательства.

Я знаю о слухах, распускаемых обо мне. Пустое. Сами хороши! Все эти правдолюбцы и обличители были готовы на компромисс, больший или меньший, в зависимости от амбиций. Случалось и прямое предательство. И того человека, о котором вы спрашиваете, Еремея Солина, я обвиняю в предательстве.

– Во, как! – Виктор потянулся за дозволенной сигаретой, а Рябов вскочил и принялся расхаживать по мастерской.

Старый скульптор был не на шутку взволнован. Он продолжал торопливо говорить, но обращался, казалось, уже не к Ухтомцеву, а к кому-то невидимому, чьё мнение было для него гораздо важнее, чем мнение Виктора Ильича.

– Маленький мерзавец, крысёныш. Вкрадчивый подлец! А как я, я (!), мог на него купиться?!

– Господин Рябов. – Ухтомцев с тоской взирал на мечущегося ваятеля. – Вот только монолога городничего мне не надо. Что этот поганец вам сделал?

– Над моей книгой работать будете?

– Я уже вижу её.

– Хорошо. – Рябов вдохновенно махнул рукой. – Глава будет называться «Доверчивое сердце художника, или змея на груди».

– Принято. Гоните конкретику.

 

 

33.

 

– Зима. Темнеет рано, светает поздно. Работа не идёт. Пью вторую неделю. Что ни вечер – гулянка. Приходят друзья, знакомые, знакомые знакомых, кто-то привёл этого поганца. Посидели, как положено, потом все разошлись. Я прилёг было, только слышу среди ночи, вроде, кто бродит по мастерской и ржёт. Сатанинским таким смехом заливается!

Ладно, я сам не из робкого десятка. Перекрестился, выползаю из конурёнки своей, вижу: точно, бес воплоти! Чёрненький, вертлявый, рожа лукавая. В одной руке бутылка с портвейном, в другой сигаретка дымится. Увидел меня и давай опять гоготать. «Извините, – говорит, – товарищ скульптор, разбудил. Уж больно мне ваше творчество понравилось. Я ведь вечером толком и не разглядел ничего, устал сильно, забылся сном».

Я молоток поувесистей взял, подступил к ночному тати: «Руки вверх, ты кто такой?!».

Парень усёк, что я более чем серьёзно настроен, объяснил доходчиво кто он и зачем. До рукоприкладства не дошло, разобрались, сели выпивать, да беседовать.

Надо заметить, что Ерёма в большой компании терялся, становился замкнутым и раздражительным. А вот в разговоре тет-а-тет, да ещё с интересным ему собеседником, Солин мог быть исключительно красноречив. И тогда разговор повёл он, я как актёр на вторых ролях подавал реплику, в ответ, получая цветастый монолог.

Мы говорили об искусстве. В частности о моём творчестве. Он не льстил, но и не ёрничал по пустякам, не допускал общих мест. Не прекраснодушничал, но и не хамил. Этот бесёнок вскакивал из-за стола, подбегал к какой-нибудь из моих работ и, тыча в неё пальцем, говорил, что думает.

Я видел, что он ни черта не смыслит в скульптуре. Но это был талантливый дилетант! Он совершенно точно указывал на слабые и сильные места – в тех работах, где было вообще что обсуждать. При этом образность его мышления была абсолютно детская. Так ребёнок мог бы объяснять «почему этот цветочек красивый, а этот – нет». Поразительно простой и ясный взгляд на вещи. Удивительно наивный, но точный, чёрт его побери! Ерема был так убедителен в своей непосредственности…

Я повёлся на него, как девица. Это я-то, который собаку съел в подобной болтологии?! Подвела извечная интеллигентская усталость от собственного умничанья, сюсюкающее умиление перед «лапотным талантом».

Я сидел налитой и размякший, а он, обкакав очередную мою вещь, кидался ко мне, смотрел в глаза и говорил: «Не обижайся, Евстигнеич, я ж тебе добра хочу. Есть в тебе потенциал, есть искра, так сделай настоящую работу! Не разменивай талант по пустякам». Это он мне, мальчишка!

А что я? Вспомнить стыдно. Плакал, сморкался в майку и улыбался ему сквозь слёзы: «Спасибо, друг! Спасибо, что веришь. Я сделаю, мы им ещё покажем!».

«Вот и ладно. – Говорит этот стервец. – Вот и умница, Евстигнич. Давай выпьем за это!».

Прямо наваждение какое-то! Ерёма Солин – лучший друг и советчик старого дурака Рябова. Я разрекламировал его всем нашим. Они, было, заинтересовались, но быстро охладели к моему фавориту, найдя его хмурым и ограниченным типом. Посчитав мои симпатии за чудачество, и чуть ли не заподозрив в гомосексуальных склонностях. Злые пошляки. А ведь тогда со мной уже была Лара…

 

 

34.

 

Ухтомцев, вяло ковырявшийся в тарелке, оживился.

– Женщина! Вдохновение и утешение художника? Большая любовь?

– Витя, куда вы лезете своими лапами? Что вы понимаете? Послушайте, молодой человек, я не знаю, что такое любовь, но я знаю, что такое, когда понимаешь – именно с этой женщиной тебе хорошо, а без неё плохо. Может быть это и любовь.

«Когда он злится, то переходит на «вы»». Виктор Ильич постарался придать голосу максимальную задушевность.

– Извините, Григорий Евстигневич, я допустил бестактность. В вашем голосе столько неподдельной печали. За этим кроется глубокая душевная рана. Эта женщина... вы с ней расстались?

– Расстался! И по вине этого вашего Солина, змеи подколодной.

– Как же так? Расскажите.

– А чего рассказывать? – Рябов тяжело вздохнул. – Как-то раз ко мне в мастерскую с компанией заглянула незнакомая дамочка. Красивая женщина, фактурная. Познакомились. У неё в то время было плохо и с деньгами и с жильём. Предложил ей попозировать мне. Согласилась, стала моей натурщицей, а потом и любовницей.

К появлению Солина, мы с Ларой были вместе больше года. Как они снюхались, ума не приложу! Мне и в голову не могло прийти, что эта сошка Солин, которому я дал стол и кров, может заинтересовать её, мою девочку. И вот однажды, как гром с ясного неба…

Застукал их на месте преступления. Разыгралась отвратительная сцена. Я, наверное, выглядел не лучшим образом, да и как может выглядеть обманутый мужчина?

– А что они, прелюбодеи эти? Как повели себя? – живо заинтересовался Витя.

– Что они? Собрали свои жалкие пожитки, ха-ха, – у неё спортивная сумка, у него портфель, – и ушли. Он нахамил напоследок, а она, глядя на него влюблёнными глазами, взяла эту скотину под ручку, а мне едва кивнула на прощанье.

Рябов устало покачал головой.

– Знаешь, что, Вить. Давай сегодня закончим.

– Ещё один вопросик. – заторопился Ухтомцев. – Что сталось с Ларисой и Ерёмой, сложилось их ворованное счастье?

– «Ворованное счастье…». – Передразнил Рябов неприятным голосом. – Тоже мне, мастер слова. Тебе-то, зачем знать?

– Интересно. Новелла требует окончания.

– Даже так? Надеюсь, что нет. Не знаю, правда. Через какое-то время я пытался её найти. Оказалось, они вместе уехали из Москвы, в её родной городок. Там, вроде, и поселились.

– Что за городок такой? Название помните?

Прежде чем ответить, Рябов долго молчал. Подперев тяжёлую седую голову, немигающим взглядом жёлтых глаз рассматривал Витю. «Как старый змий. – Усмехнулся про себя Виктор. – Думает: слопать или помиловать наглого человечка?».

– Похоже, парень, для тебя это не конец рассказа, а только начало? Так? А я в твоей истории эпизод проходной. Проныра ты, Витя.

Виктор Ильич ответил серьёзно, без наигрыша: – Эпизод, да не проходной. Вы мне понравились, Григорий Евстигнеевич.

– Вот как, понравился я ему, батюшки светы! Смотри гадости про меня не пиши и про книгу мою подумай, предложение остаётся в силе.

– Подумаю.

– Ну-ну, ты вот что… если найдёшь их, если Ларису Михайловну Извекову встретишь, скажи ей: жив, мол, Гриша Рябов. Помнит, любит, простить просит. Скажешь?

– Скажу.

– Тогда так. Городок тот зовётся, если память не изменяет, Выжегда. Километров триста от Москвы. Найдёшь, парень ты хваткий. Теперь всё, иди.

Они пожали друг другу руки, и Виктор покинул мастерскую.

35.

Уже стемнело, когда Витя добрался домой. Первым делом, долго стоял под холодным душем, смывая грязь, пот и усталость такого долгого-долгого дня.

Потом расслабленно уселся в кресло, в старом халате и стоптанных шлёпанцах. Потягивая холодное пиво, прикупленное по дороге, попыхивал сигареткой и пытался, хоть как-то, упорядочить сумбур, царивший у него в мыслях. Получалось не очень. В голове испорченной каруселью кружилось, замедляясь и снова набирая обороты, всё то, что довелось увидеть и услышать за день.

…Посаженный супругой под домашний арест запойный писатель Казимир Казимирович Сутягин – неплохой, в сущности, литератор. Печальный и ироничный человек.

Колдун Алидум – заблудившийся во времени, а вернее – сбежавший от времени. Искалеченный жизнью трюкач и мистификатор, с потайной дверцей в прошлое, где он бывает самим собой, простым московским пареньком Кешей.

Скульптор Григорий Евстигнеевич Рябов. Личность настолько двойственная, что каждую минуту не знаешь кто перед тобой – «доктор Джекил» или «мистер Хайд».

И разговоры, разговоры, разговоры... Из которых, как из утреннего тумана, складываясь и вновь распадаясь, проявляется образ Еремея Солина. Он хоть и заявлен на роль главного персонажа, но, пока, никак не тянет на это почётное назначение.

Ухтомцев затушил сигарету, устало потянулся.

«Что ж, утро вечера мудренее. Завтра позвоню Ване Кондрашову, отчитаюсь, а там разберёмся».

36.

Ночь отдыха пошла Вите на пользу. Утром, стоя перед зеркалом, умытый и посвежевший, Ухтомцев возил электробритвой по физиономии.

Как ни странно, похмелья, после вчерашних немалых возлияний, практически не было. Больше того, впервые за долгое время (он уж и не помнил, когда с ним такое случалось в последний раз), Виктор проснулся с интересом, а не с отвращением ко дню грядущему. Погримасничав со своим отражением и повертев головой влево – вправо, Ухтомцев оценил тщательность утреннего бритья.

Кстати, что там Алидум говорил по поводу своего псевдонима: «подумай об этом перед зеркалом»? Подумал. «Алидум» в зеркальном отражении получается... ах ты, остряк самоучка!

Всё ещё улыбаясь, Виктор Ильич пошёл звонить Кондрашову.

37.

Тот уже был на своём рабочем месте, деловитый и собранный. Поприветствовав друга и работодателя, Витя, в общих чертах, доложил о результате своих изысканий.

– Лихо, лихо... – задумчиво пробормотал Ваня. – Есть ещё хватка! Ты вот что, Вить, покури пока, я кое-что пробью по своим каналам и перезвоню тебе. Договорились?

– О чём речь, я собственно рассчитывал на твою помощь, жду.

Ждать пришлось недолго. Ваня перезвонил спустя минут сорок. «Вот уж у кого хватка!».

– Значит так. Я навёл кое-какие справочки через знакомых в МВД. Никакого Еремея Игоревича Солина в Выжегде не проживает. Тут вопрос остаётся открытым. А вот по второму пункту попадание в точку. Есть там такая Лариса. Лариса Михайловна Извекова, пятидесятого года рождения. Домашний телефон, к сожалению, отсутствует, но адресочек имеется, записывай. Десять к одному это она. Так что командировка намечается! Ничего, съезди, проветрись. Конечно, бывают всякие совпадения, но если впустую, тут же вернёшься назад, ещё поищем. А вообще молодец, неплохо начал. Тебе-то самому как? Соображения есть?

– Соображения есть, но знаешь... Какой-то этот Солин – «не пришей рукав». Вздорный тип, малосимпатичный. О нём, как о писателе, я так ничего нового и не узнал. А тебя ведь интересует…

– Слушай, ты, – довольно резко оборвал Витю Кондрашов. – Что меня интересует, я сам буду решать. Если ты удумал отделаться писаниной в духе «Встреча с интересным человеком», я тебя на клочки порву! Что молчишь? Витяй, ты не обижайся. Я тебя рекомендовал и очень на тебя надеюсь. Ни о какой халтуре и речи быть не может. Ты должен узнать этого Солина, как себя самого, лучше, чем себя. Вся эта бытовуха – мясо, пот и нервы. Но он же в это время ещё и писал. Вот! Вот тут, где-то, территория души. До неё ещё надо добраться. У тебя, пока, полуфабрикат. А ты хотел его подрумянить, красиво сервировать и подать мне: нате, кушайте, Иван Павлович. Так не пойдёт!

Почему я должен всё это тебе говорить?! Если ты сам этого не понимаешь, значит, я в тебе ошибся. Если так, то обработай и отпечатай, что успел узнать. Материал оставь у секретаря. Аванс можешь не возвращать, но больше никаких дел между нами. Так хочешь?

Ухтомцев слышал, как Иван зло сопел в трубку.

– Прости, Вань, ты прав. Я еду. И ещё знаешь, старик, я тебе…

– Знаю. Сиди дома, поработай пока с тем, что есть. Завтра к тебе заскочит курьер, привезёт билет на поезд. С деньгами у тебя как, порядок? Хорошо. Будут проблемы, звони. Всё, счастливого пути!

Повесив трубку, Виктор Ильич закурил и энергично прошёлся по комнате, оставляя за собой дымный шлейф. После Ваниного «пендаля», настроение ничуть не испортилось. Напротив, всё как-то разом стало на свои места, определилось.

«У меня получится. Я нужен, я могу. Так докажи это, Витя! В дорогу!».