Водонос

 

 

 

1.

 

Круглые деревянные плашки, рассечённые радиальными трещинами, стёртые сотнями подошв, по две в ряд, ступенька за ступенькой, мелкой волной сбегали по склону.

Спуск был крут, но не так опасен, как казалось со стороны. На полпути земляной пятачок со скамеечкой – для тех, кто шёл на подъём и притомился. Всё просто и обыденно.

Но Ухтомцев волновался. Что же оказалось? Всего лишь прикосновение – и дверь, казавшаяся давно и навсегда запертой, отворилась, пропуская в чужую тайну, такую притягательную и одновременно отталкивающую. И это проникновение делало всё окружающее инфернальным и многозначительным.

Мир, в который они погружались, идя всё дальше вниз по ступенькам, существовал в ином измеренье. Обыкновенная трава была здесь тёмная, почти чёрная, спутанная и перекрученная, как волосы русалки. Хищно выгибались зловеще яркие репьи, топорщились угрюмые кусты с молочно белыми ягодами.

Верхушки деревьев росших на дне оврага, заглатывали солнечные лучи без остатка и влажно потели, кружа голову откровением лесной плоти. Дневной свет померк и загустел, но в этих зелёных сумерках легкомысленно скачут и перемигиваются разыгравшиеся солнечные блики.

В неверном свете лица людей подымающихся навстречу, выглядят неживыми, чужими и отстранёнными. Их молчаливое шествие пугает, вызывая желание стать незаметнее, затеряться в пёстрой неразберихе света и тьмы.

Но вот, конец спуска, конец лестницы. Деревянный настил, сходни ведут к маленькой, всего в сажень высотой, жестяной часовенке. В её бетонном основании две стальные трубы исходят родниковой водой. Накрывшая с головой тишина так же чиста и прозрачна, как здешняя вода.

Водонос останавливается и, впервые, оглядывается, проверяя: здесь ли его ведомый. Почерневшие доски настила прогибаются под ногами. У родника, мужчина кланяется, мелко крестится на образок Божьей матери, размещённый под миниатюрной луковкой купола с православным крестом. Присев, ополаскивает флягу, наполняет её водой, склонив голову, прислушивается к гудению упругой влаги о пластиковое нутро. Когда вода, наполнив ёмкость, бурливо вырывается наружу, снова крестится, выпрямляется и отходит.

Ухтомцев повторяет действия своего провожатого – крестится, наполняет флягу водой и, напившись из пригоршни, умывшись, чувствуя, как приятно горит кожа лица от ледяной воды, протягивает руку водоносу.

– Ну, здравствуйте, Еремей Игоревич.

 

 

2.

 

Они присели на голый, подбитый мхом, поваленный берёзовый ствол. Водонос устало вздохнул, снял свой порыжевший картуз. Порывшись в карманах пиджака, достал пачку папирос, закурил. Глядя прямо перед собой, спросил: – Ты искал меня?

Голос у него был глуховатый, с лёгкой хрипотцой. – Лара говорит, ты собираешься писать обо мне?

Виктор не стесняясь, в упор, разглядывал собеседника, кивнул: – Да.

– Зачем?

– Случай, издательский заказ.

– Почему именно ты?

– Издатель – мой товарищ, вместе учились. Он решил, что у меня должно получиться. Я ведь вашим творчеством давно интересуюсь. Самиздат с вашими вещами у меня до сих пор хранится. Ну и, разумеется, ваша книга, что вышла пару лет назад.

– У меня вышла книга? Лара не говорила.

Виктор Ильич покачал головой.

– Так вы не знали? Да, вышла. Какое-то питерское издательство тиснуло, ограниченным тиражом, без указания авторских прав. В предисловии написано, что вы умерли.

– Вот как…

– Мутное время, Еремей Игоревич, что хотят, то и творят. Видимо издатели вашей книги не сочли нужным, навести какие-то справки, связаться с Ларисой Михайловной.

– Всё правильно, какие ещё справки... – Солин погладил ладонью серую, как старая кость, древесину павшей берёзы. – Когда-то я был тем человеком, которого ты ищешь. Но его давно нет. Еремей Солин действительно умер. Теперь я – Водонос! Так меня местные прозвали. Без имени, без фамилии, без прошлого. Просто Водонос.

– Но почему?! Я, ведь, только-только узнал, что вы – это вы. И... и я не понимаю!

– А тут нечего понимать! Всё сложилось в моей жизни как нельзя лучше. Я счастливый человек. Я нашёл своё место и дело.

– Стоп, стоп. Что за демагогия? Место, дело... это здесь в овраге что ли? А литература?! – разозлился Ухтомцев, не желая понимать и принимать сказанное Солиным.

– Литература – дура. Пустое. Только оказавшись здесь, в теперешнем моём определении, я понял, что всю предыдущую жизнь пытался заниматься тем же самым. Я пытался писать литературу «чистой воды» и доносить её людям. Вычерпал себя до дна, а толку-то? Ты должен это понять, это важно.

– Я постараюсь.

– Постарайся. Напиши обо мне как считаешь нужным. Мне всё равно. Но моих девочек, Лару и Катю, не обидь. Они поверили тебе. Слышишь, парень?!

– Да, Еремей Игоревич.

– Остальные вопросы решишь с Ларой. Все оставшиеся после моей… смерти рукописи, хранятся у неё. Поступай с ними как знаешь.

Солин надел картуз и поднялся.

– А меня больше не беспокой. Разве вот за водой приходи, это – пожалуйста. Да?

– Да, Водонос.

 

 

3.

 

Берёзовая роща, тихая и светлая. Дорожки и лестницы к роднику отсюда не видно, а вот церковка проблёскивает золотым куполом в узоре берёзовых ветвей.

Извекова и Ухтомцев устроились в теньке, прямо на траве. Лара достала коньяк, разложила на газете бутерброды.

– Лариса Михайловна, мне кажется, пора объяснится, – сказал Ухтомцев.

– Да, – кивнула она. – Ты прости меня, Виктор Ильич, за маленькую мистификацию. Надо было к тебе присмотреться. Да и не знала я, как Еря отнесётся к появлению личного биографа. Давай без обид?

Ухтомцев встретил её смущённый взгляд, развёл руками и улыбнулся.

– Вот и ладно. А как присмотрелись к тебе, разобрались, что ты за человек, решили мы с Катюхой открыться. Если уж кому и суждено написать правду о моём муже, так это тебе.

– Так уж и разобрались? Может я прохиндей, втёршийся в доверие? Напишу «желтуху», так, деньжат срубить.

– Э, нет. – Лариса Михайловна разлила коньяк по стаканчикам. – Мы с дочей – бабы на людей чуткие. Я уж повидала в жизни многое, а Кате, видно от отца, верный на людей глаз достался. Давай, Витя, выпьем за то, чтобы между нами больше не было недомолвок. А потом, я расскажу тебе про мужа моего. Как кончился Еремей Солин и появился Водонос.

 

 

4.

 

– Еря, Еря... Первые месяцы, проведённые в Выжегде, Ерёма был очень подавлен. Сторонился людей, почти не выходил из дому. Я, конечно, старалась ему помочь, как могла. Мне чуть не силой приходилось вытаскивать его на прогулки, мы исходили вдоль и поперёк город и окрестности.

Солин физически немного восстановился, не пил. А вот психически…

Он был занят бесконечным «самокопанием». Искал в себе точку надлома, душевную трещину, с годами становившуюся всё глубже, разрушавшую всю его личность.

В уничижительно – беспощадном самоанализе Ерёма забирался всё глубже, к самым истокам.

Неожиданно для меня, – да, кажется, и для себя, – он взялся за написание автобиографической повести о своём детстве. Работал увлечённо, но трудно. Повесть так и осталась незаконченной. Две общих тетради в клеточку, исписанные его нервным разбегающимся почерком. Последняя написанная фраза обрывалась на полуслове…

Я всё прочла. Эта неоконченная повесть, была совсем не похожа на то, что Еря писал раньше. Так высоко он ещё не забирался.

Когда я стала умолять его продолжить работу, Солин лишь угрюмо отмахнулся.

«Понимаешь, – говорил он, – я очень ясно всё помню. Нет проблем с материалом, дело в другом: тот мальчик, которым я был, не подпускает меня нынешнего. Он видит меня, улыбается, машет мне рукой из прошлого, но чем ближе я к нему подбираюсь, тем дальше он оказывается. Прошедшее детство, как горизонт – обманчиво близко, но недостижимо.

Иная реальность, в которой можно оказаться лишь во сне. Я не могу вернуть себе то, детское, виденье мира, я стал другим. Я, нынешний, адаптирую под себя чувства маленького Ерёмы Солина, а это неправильно. Тут начинается территория неправды, где каждое слово – предательство по отношению к самому себе. Я не смог писать дальше, поймав себя на том, что ищу слова и образы, для описания уже недоступного, не принадлежащего мне мира».

Извекова взглянула на внимательно слушавшего её Ухтомцева.

– Я дам вам эти тетради, прочтёте и вернёте мне. В этих воспоминаниях Еря очень открыт, незащищён... Я прошу вас, Виктор, используйте этот текст очень деликатно.

Ухтомцев погладил её руку.

– Верьте мне, Лариса. Я сам немного побаиваюсь – чем больше у меня материала, тем больше сомнений, как я с ним справлюсь.

– Вы справитесь. Давайте соберёмся с мыслями, посмотрим, что у нас есть.

– Давайте.

– Итак. О детстве Ерёмы узнаете из его тетрадей. Про московское житьё-бытьё вы кое-что накопали, и я помогу. Выжегда? Тут я вам тоже достаточно рассказала. И даже экскурс по памятным местам провела. – Лариса улыбнулась. – Представляю, что вы обо мне подумали, когда я так беспардонно рассмеялась, на вашу трогательную просьбу побывать на могиле Еремея Игоревича.

– Да уж, не знал, что и думать, – мрачно кивнул Ухтомцев.

– Простите меня. Ни я, ни вы ещё не были готовы к откровенному разговору.

– Я понимаю.

– Спасибо, Виктор. А ведь знаете, вы не сильно заблуждались. Еремей Игоревич действительно чуть не погиб. Случилось так, что его убили. Здесь, в Выжегде. Ужасная история, но придётся рассказать. Потому что именно так, – с гибели и воскрешения, – кончается история писателя Солина и начинается другая – Водоноса. Новелла мистическая, относитесь к ней как хотите. Где тут горячечный бред, а где, правда – не мне судить. Расскажу всё так, как рассказывал сам Солин... А Еря трепач известный!

 

 

5.

 

Сентябрь в том году выдался на удивление тёплым. Погода стояла почти летняя, только в воздухе витало что-то этакое – знаете: «когда и грустно и светло». Пахло яблоками и печальной листвой.

И вот, именно за яблоками, как-то вечерком, Ерёма отправился в экспедицию. Прихватив большой и прочный пластиковый пакет, он пошёл в брошенные сады по ту сторону оврага, оставшиеся на месте снесённого села.

Долго бродил меж старых яблонь, тряс корявые разлапистые стволы, собирал падалицу. Уже стемнело, когда набрал полный пакет. Посидел ещё немного на тёплом бревне, оставшемся от некогда стоявшего здесь деревенского сруба. Выпил чекушечку, похрустел яблоком, глядя на вспыхивающие в загустевших сумерках окна новостроек. И в самом элегическом настроении направился домой. Шёл обочиной, вдоль новой, огибающей овраг дороги.

Движение было редким, машины, идущие из города по встречной полосе, светом фар не доставали Солина, а те, что шли в одном с ним направлении, нагоняли и уносились вдаль, обдав напоследок упругой тёплой волной.

Случилось, что там, где дорога, оттолкнувшись от лёгкой берёзовой рощи, резко уходила влево, Солина нагнала старенькая, вихляющая из стороны в сторону «девятка» с компанией крепко подвыпившей молодёжи.

Нет, конечно, они не хотели сбивать прохожего, одиноко бредущего по обочине. Оно само как-то так вышло!

Солин даже не успел понять, что произошло. Невероятной силы удар, чёрная вспышка. Последнее, что он увидел, перед тем как погрузиться в темноту: яблоки – красиво, веером, разлетающиеся по воздуху.

***

Машина, сбившая его, съехала в кусты, так, что бы не попадать в свет фар проезжающих мимо автомобилей, и остановилась. В полной тишине прошла минута, другая... Потом, дверцы разом распахнулись и из машины вылезли несколько человек – ребята и девчонки, испуганные, растерянные. Один из парей запрокинул голову, зажимая пальцами разбитый при ударе нос. Другой кинулся озабоченно осматривать капот и помятое крыло.

Две девчонки испуганно жались друг к другу. Та, что в коротеньком цветастом сарафане, обхватив руками худенькие плечи, жалобно поинтересовалась: – Мальчики, а где он?

– Кто? – гундосо отозвался парень с разбитым носом.

– Ну, тот, которого мы…

– А! Так где-то здесь.

И, в свою очередь, поинтересовался: – Колян, чего там с тачкой?

Колян зло сплюнул и пнул колесо машины.

– Чего-чего? Сам посмотри – будто слона на таран взяли. Вот такая вмятина и одна фара вдрызг! Ладно, с машиной разберёмся. К брату в сервис отгоню, подлатаем, ни один мент не придерётся. А сейчас пошли этого дятла искать. Путешественник грёбанный, нашел, где гулять! Ведь только чуть-чуть машину на повороте повело, и надо же – он тут как тут! Видели, как полетел, разве что крыльями не махал. Если башку о дерево не разбил, то может, и живой. Он где-то тут, рядом. Девчонки, вы оставайтесь у машины, а мы с Павликом поищем «летуна».

Девчонки обнялись, рыдая тоненькими голосами, а парни полезли в кусты.

Густые кусты смягчили падение Солина, он был жив. Пара треснувших рёбер и сломанная нога.

– Коль, – прошептал Павлик, – мне нагибаться нельзя, из носа течёт. Ты посмотри, чего там с ним. Может, живой?

– Ты, что, дурак?! – зло отозвался Коля, нашаривая по карманам сигареты. – Может, ещё в больницу его повезём? Пойми, мы бухие, человека сбили. Это, Павлик, срок – большой такой, увесистый срок!

– А что же делать?

– Что? Концы рубить. Расклад такой: как мы его на таран взяли, вроде, никто не видел, повезло – дорога пуста была. Усекаешь?

– Тогда, – обрадовался Паша, – руки в ноги и текаем отсюда! Пусть лежит.

– Пусть лежит. Но не здесь. Ты пойми, живого или мертвого, рано или поздно, но его найдут. А если я к тому времени тачку не приведу в порядок – вычислят нас и повяжут, как дважды два!

– Так что делать-то, – прикуривая дрожащими руками, захныкал Павлик, – я не понял?

– Тут овраг рядом, вон там, за деревьями. Берём мужика этого и тащим туда. Сбросим под обрыв, пусть катится. Там его если и найдут, то не скоро. Лазить туда желающих немного – круча такая, что шею свернёшь.

– А девчонкам что скажем?

– Так и скажем, чтоб молчали, а то на ремни порежем.

– Ох, ты и крут, Колян.

– А то! Берём, понесли.

***

Солин очнулся от боли, когда его тело, ломая кусты, устремилось вниз по склону. Он закричал и кричал до тех пор, пока его сломаная нога не попала в развилку чёрной раскидистой осинки. От рывка в Ерёминой голове что-то взорвалось, и он опять потерял сознание.

А вот что было дальше... дальше – вопрос. Тут всё возможно. Возможно, дальнейшее ему только померещилось, в то время как он бессознательный лежал, уткнувшись окровавленным лицом в прелую листву, повиснув в зарослях осины у самого дна оврага.

А, может, и не бред то был, а иная реальность, существование которой мы смутно ощущаем, но заглянуть в неё можем, только балансируя на грани жизни и смерти. Как знать?

Важно другое: Солин считает, что именно той ночью он умер, чтобы вновь явиться в этот мир уже совершенно другим человеком.

***

Голоса. Рядом. Хочется открыть глаза и посмотреть кто это, но веки такие тяжёлые – не поднять.

– Так-с, и кто это к нам пожаловал? – заинтересованно произнёс низкий баритон.

– Выходит, что новенький прибыл. С пополненьицем нас, Марлен Геннадьевич! – ответил сиплый тенор.

– Новенький? К нам? Так он вроде ещё живой?

– Вопрос времени. К утру, думаю, отойдёт. Подождать надо, подсобить человеку, – уточнил сиплый.

– Надо, надо, – одобрил баритон. – Вон как его ухайдакали сердешного, живого места нет. Но, может, ещё выживет? Как думаешь?

– Я думаю: чего он, бедолага, вниз башкой свисает, давай его поудобнее уложим? Из сострадания, так сказать. Прикосновений Солин не почувствовал, а ощутил, как мягкой волной его приподняло, качнуло и опустило на палую листву, пристроив голову на мшистую кочку. «Люди добрые», – подумал Солин и открыл глаза.

Над ним с вежливым вниманием склонились два гражданина, вида вполне обычного, если не считать той странности, что тела их казались несколько прозрачными и зыбко колыхались в сыром ночном воздухе. «Это у меня от сотрясения мозга в глазах плывёт», – спокойно рассудил Еря.

– Вот мы и глазоньки открыли, – обрадовался сиплый тенор, оказавшийся щуплым дядечкой в клетчатой рубашке и мятых брючках.

«Где я?» – попытался спросить Ерёма, но издал лишь хриплое бульканье.

– Ну-ну, спокойно! – вмешался баритон – плотный круглолицый мужчина в плаще и берете. – Ты зря не надрывайся. Чего губами шлёпать? Просто подумай, мы услышим.

«Где я? Кто вы?» – подумал Еря.

– Вы, товарищ, кувырнулись в овраг, надо полагать не без посторонней помощи. Кто-то вам очень подсобил сюда спикировать. – мягко пояснил баритон. – Это ответ на ваш первый вопрос. – А мы... Позвольте представиться: Полугаевский Марлен Геннадьевич. А то друг мой, Гулькин Григорий Антонович.

– Можно просто Гриня, – улыбчиво добавил щуплый.

– Мне страшно, – пожаловался Солин. – И с головой что-то... Я вижу вас на просвет.

– А ничего странного! – успокоил Полугаевский. – Дело в том, – вы только не пугайтесь, – что нас с Гриней, в мирском, атеистическом понимании вовсе не существует. Мы давно умерли. Я – три года назад, а Гулькин – все восемь. Смерть свою нашли в этом овраге, здесь и обретаемся. Вульгарно выражаясь – мы призраки.

– О-о-о! – застонал Солин. – А я? Я тоже умер, или жив и брежу?

– Это сложный вопрос, – с лекторскими интонациями протянул Гриня. – Многие люди, считающиеся де-юре живыми, вовсе не подозревают, что давно скончались. С моральной точки зрения, так сказать…

– Подожди, Гриш, философствовать, – вмешался Марлен Геннадьевич. – Не путай человека. Он задал конкретный вопрос. Я отвечу: вы, уважаемый, сильно расшиблись. И выживите ли – выяснится в самом скором времени. Поэтому, мы с Григорием Антоновичем – как старожилы этого гиблого места, считаем своей обязанностью, проявить гостеприимство и милосердие, составив вам общество, пока не определится куда вам: к нам в мир теней, или назад к людям.

– А как я узнаю куда мне?

– Это не ваша забота, да и не наша. Вот сейчас, с клинической точки зрения, вы всё ещё без сознания. Вам только кажется, что открыли глаза. На самом деле вы видите нас глазами души. Которая висит сейчас – нам-то её видно – в паре сантиметров над вашим солнечным сплетением и решает: отлететь ей или нет.

– Так просто? – удивился Солин. – И какая она на вид, душа моя? Скажите, пожалуйста.

– Душа-то? У всех по-разному. Вот ваша похожа на смятый лист бумаги формата А4.

– Понятно. У меня вопрос. А почему вы, Марлен Геннадьевич, и вы, Григорий Антонович, здесь, а не…

– …В геенне огненной или райских кущах? – уточнил Полугаевский. – Потому, что – души мы неприкаянные, грехи наши тяжки, но искупимы. Искупим и отбудем по назначению. А искупление наше придёт через дела добрые.

– Ну, вроде как «тимуровцы», – кивнул Гулькин.

– И что, знаете вы грехи ваши?

– А как же! У меня, вот, гордыня непомерная, отягчённая чёрной завистью. А Григорий Антонович, тот, вообще, по-жизни сволочь мелкая – вор и сутяжник.

– А я, – не сдержал волнения Ерёма, – со мной как? Меня куда?

– Это уж как там, – Полугаевский ткнул пальцем в нависшие над головами тёмные кроны деревьев, – наверху рассудят. Ты, брат, не надейся, что вот так, с бухты-барахты, усядешься весь в белом, под яблоней на арфе бренчать. Судя по состоянию души твоей – парень ты мутный.

– Так и есть, – сокрушённо согласился Солин.

– Вот. Поэтому смирись, прими всё как есть. Это тебе не в ментовке, тут всё по-честному – лишних дел не навесят, а за свои ответишь.

– Понял.

– Так-то! А теперь давай, расскажи нам: кто ты есть, чем в жизни занимался?

– Еремей... кх-м, Еремей Игоревич Солин. Род занятий – неопределённый.

– Тунеядец, что ли?! – зло прищурился Гулькин. – Как человек труда, я таких не люблю!

– Ну, ты, пролетарий! – вспылил Марлен Геннадьевич. – Ври, да не завирайся. Тоже мне, «человек труда». Завсклад ты вороватый и мошенник. Забылся что ли?! Хочешь в этом овраге вечно торчать? Устал я с тобой бороться, склочник!

– Прости, Марленчик, прав ты. Больше не буду. – Гулькин стыдливо прикрыл ладошкой глаза.

– А ты, – уже спокойным тоном обратился Марлен Геннадьевич к Солину, – действительно, уточни свои трудовые вехи.

Соли вздохнул.

– Чем только я ни занимался. Но это так – для хлеба насущного. Сам-то себя всю жизнь считал... считал себя…

– Ну-ну, чего мямлишь? Говори, тут все свои.

– Считал себя писателем, – окончательно смутился Еремей Игоревич.

– Тьфу! – нервно сплюнул Гриня. – Я так и знал. Писака! Порядочного человека сюда не скинут.

Полугаевский, напротив, расплылся в улыбке.

– Брат, соратник! Вот это совпадение! Я ведь, понимаешь, тоже пописывал, о-го-го как пописывал! Творил, можно сказать.

– Вы... вы писатель? Литератор? – в свою очередь изумился Ерёма.

– Да! Если я не писатель, то и не знаю кто тогда писатель-то, – добродушно засмеялся Марлен Геннадьевич. – Уж я наваял – так наваял, мало не покажется!

– Полугаевский... – Солин потёр лоб, – что-то я не припомню, извините. Вы прозаик или поэт?

– И то и другое. Жёг глаголом, хочешь – прозой, хочешь – стихом, вдоль и поперёк, крупная и малая формы, на любой вкус и цвет!

– Завидую, коллега.

– Особенно нечему. Не печатали, сволочи. Узколобые крючкотворы, чинуши заскорузлые, ограниченные бездари – вот в чьи руки попадали мои рукописи.

Не поверишь, Еремей Игоревич, но по России трудно найти мало-мальски заметное издательство, куда бы я не отсылал свои работы.

– И что?

– Он ещё спрашивает. В лучшем случае – вежливая отписка, на казённом бланке, в худшем – тишина.

– Стойте! – вскричал Солин. – Вспомнил. В «самиздате» ходила по рукам фривольная такая поэмка: «Державный елдырь», автор – Полугаевский Марлон Брандонович, кажется.

Лиха вещица. Про Распутина. Не ваша, часом?

Полугаевский выдернул из кармана прозрачный носовой платок и растроганно мазнул по глазам.

– Слышь, Гриня, – прошептал сдавленно, – люди помнят, люди знают. А ты говоришь: Полугаевский графоман.

– А я и сейчас повторю, я от своих слов не отказываюсь. Ты, Марленчик – графоман, наглый, циничный графоман!

– Ах, ты! Да я тебе сейчас…!

– Что, по морде дашь? На, вдарь! Только чем и куда? Опомнись, тютя!

– Ладно вам, – вмешался Солин. – Тут человек умирает, а вы свору затеяли.

– Это Гришка всё. Склочник. Он и при жизни таким был. Его собутыльники за говнистость прибили и в овраг скинули. Так он и после смерти не угомонился. Говномёт! Не гулять тебе в райских кущах. В чистилище зависнешь, кладовщиком. Будешь сандалии, да арфы выдавать.

– Ой-ой, напугал. Можно подумать, тебя в раю заждались? Там, небось, редакторы одни, которых ты и тебе подобные писаки, до смерти замучили. Хочешь и на заслуженном отдыхе им жизнь испортить. Нет уж! Будешь до скончания века в этом овраге, совам свои вирши читать. Халтурщик!

– Солин! – взмолился Марлен Геннадьевич. – Рассудите нас, не могу я так больше. Это ничтожество, этот вредитель складской, который кроме амбарной книги никакой другой в руках-то не держал, поливает меня помоями. Скажите, поэма «Елдырь» вам понравилась? Только честно!

– Честно? Похабень, конечно, но есть в этой вещичке этакая милая непосредственность. В отличие от профессионально сделанной порнографии, ваша поэма – искреннее, подростковое восхищение плотскими утехами. В живописи существует стиль примитивизм, в литературе тоже. Вы яркий и самобытный представитель этого художественного направления – самородок, неогранённый алмаз.

Полугаевкий растроганно бубнил сквозь слёзы: – Вот оно, посмертное признание – как и положено таланту. Спасибо! Спасибо, Еремей, утешил. И ты, Гринь, прости меня, не буду больше с тобой собачиться. Чего с тебя недоумка возьмёшь? Талант должен быть снисходителен.

– Клоун, – скривившись, процедил Гулькин. – Жил клоуном, а помер – всё одно, клоуном остался. А ты, Ерёма, чего лыбишься? Думаешь, пожалел дурачка – сделал доброе дело? Как бы не так! Что ты ему не говори, он и сам всё про себя понимает. Полжизни бумагу марал – и всё впустую! Себя извёл, людей возненавидел, зависть чёрной коростой душу покрыла. Отчего и пил непомерно. Вот, как-то поздней осенью, гулял Марленчик в сильном подпитии, да элегическом настроении вдоль оврага. Гулял-гулял, оскользнулся и съехал по склону. А выбраться не смог, ослабел по-пьяни, уснул. А ночью заморозки ударили, он тут и замёрз до смерти, окочурился. Так что ли, ничего я не приврал, а, Марлен Геннадьевич, талантливый ты наш?

– Всё так, – грустно кивнул Полугаевский. – Художник без признания, как цветок без поливки. А, Солин, что скажешь?!

***

… А, Солин, что скажешь?! – Вопрос был задан жёстко и властно, без слезливых интонаций и ерничанья.

Не только тон, но и лица Ериных сумеречных знакомых изменились – обретя строгую торжественность. Глаза смотрели холодно, вопроса в них не было, но был ответ.

Солин понял, что перед ним разыграли комедию. Зачем? Кто на самом деле эти двое – снисходительные друзья, или строгие судьи?

– А что я должен сказать?

Марлен Геннадьевич развёл руками.

– Ответь. Ты готов уйти, ты сделал то, зачем явился в этот мир?

– Я не знаю. Мне казалось, что нашёл своё предназначение, но выполнил ли я его? Не знаю, не знаю... Я немного заблудился…

– Пустое, Солин, словеса! – отмахнулся Полугаевский. – Что ты виляешь, струсил? Хочешь, я сам про тебя всё скажу?!

– Скажи, – покорно согласился Ерёма.

Марлен Геннадьевич усмехнулся, кивнул и указал на Солина своему товарищу.

– Смотри, Гриня. Перед тобой человек, отягощённый талантом. Хорошо это, или плохо? Что это за чудо-юдо такое: талант? Счастье он приносит человеку или горе? Давай, повертим, посмотрим.

– Взбей ему холку, Марлоша! – азартно согласился Гулькин.

– И так! Однажды обнаружив в себе чудесный дар, избранный индивидуум перестаёт принадлежать себе. Теперь, он целиком и полностью принадлежит своему таланту! Талант как вирус, как смертельная болезнь – разъедает несчастного изнутри. Полностью подчиняя себе. Одержимость! Загляни в глаза художнику и увидишь беса. Обольстителен тот бес – восторженные толпы поклоняются одержимому. Одержимый позволяет любить себя, но сам любить не способен... Даже более того, талант пожирает не только своего носителя, но и тех, кто осмеливается быть с ним рядом!

– Неправда, – спокойно возразил Солин.

– О, как! – восхитился Марлен. – Опровергни!

– Талант дан всем, без исключения, от рождения. Каждому свой. Сумеешь его обнаружить, открыть – поступай ним как хочешь. Не сумеешь, будешь всю жизнь мучиться нераскрытой своей тайной. Ты же сам, Марлен Геннадьевич, литературным творчеством испражнялся, тужился-маялся, что за нужда такая была? Ответь.

– «Нужда, «испражнялся»… – поморщился Марлен. – Эк, ты моё творчество в отхожее место определил. Может ты и прав – ошибся я дорогой, не тому делу себя посвятил. Но ты-то, ты путь выбрал верный, угадал. Своей дорогой пошёл? Своей! Вот только идя тем путём по жизни, оставлял ты за собой, Еремей Игоревич, выжженную территорию. Да, пусть я – графоман, но я безобиден в бездарности своей. А вот вы – те, кому «дано», вы – законченные эгоисты, самовлюблённые демагоги, амбициозные прохиндеи! Имитируете жизнь, создаёте ложные миры, в которых блуждают миллионы доверчивых душ, неспособных отличить истинную жизнь, от дешёвой подделки!

В обличительном раже, Марлен Геннадьевич уже перешёл на крик, а возмущённый Ерёма шарил вокруг себя в поисках палки, дабы пустить ей в обнаглевшее приведение, когда в спор решительно вмешался Гулькин.

– Брэк! Чего вы распетушились, бумагомараки?! Дело-то проще простого. Тоже мне, интеллектуалы, носители духовности. Тьфу, на вас! До чего я ненавижу интеллигенцию! Встретятся два занюханных интеллигента, и тут же давай обсуждать свою избранность. Но при этом – только интеллигенты так искренне и открыто презирают себе подобных.

Тьфу, тьфу на вас обоих! Слушай сюда, Солин. Ответь на один вопрос, не нам, себе ответь: путь твой пройден, и ты живёшь только инерции? Если так, то не упорствуй. Мы заберём тебя с собой, сейчас, немедленно! Но... если есть что-то, ради чего тебе ещё стоит жить – скажи, мы выслушаем.

Солин молчал.

– Вот и спорам конец, – усмехнулся Гулькин. И подмигнул Полугаевскому: – А помнишь, Марлен, того типа, что прошлой зимой катаясь тут со склона на лыжах, свернул себе шею? Ох, он и упирался, когда мы за ним пришли. Брыкался, орал что-то про любовницу молодую, машину новую, да дачку недостроенную – мол, ему ещё о-го-го как пожить надо! Нашёл, что сказать, чудила. А этот молчит. Мерекает о жизни своей, знать проняло бедолагу. Похоже, не зря мы с тобой тут надрывались?

– Да, уж! – Марлен вынул из кармана прозрачный платок и промокнул лоб.

– Не паясничай, – грустно сказал Гулькин. – Мёртвые не потеют.

Улыбнувшись, Полугаевский спрятал платок и приобнял товарища за плечи: – Светает уже. Пора нам, Гриш.

– Да, я сейчас. – Григорий Антонович, присев на корточки, уставился на покалеченного Ерёму. – Вот что, Солин, тут рядом есть родник, рано поутру туда придут люди. Мы сделаем так, что они тебя найдут, помогут. Прежде чем уйдём, попросить тебя хочу, чтоб и ты нам помог. Помолись за нас с Марленом. За себя помолись, за людей близких и дальних. За спасение наше. Слышишь, помолись, так сильно, как только можешь!

– Гриша! – нетерпеливо окликнул Полугаевский. – Понял он всё, не дурак. Пошли, пора нам.

Гулькин распрямился, махнул на прощанье рукой и направился к своему товарищу. Сделав пару шагов, они растворились среди деревьев.

 

 

6.

 

– Вот такая странная и мистическая история. – Лариса Михайловна потёрла виски и поморщилась. – Тяжело всё это вспоминать. Я тогда всю ночь прождала мужа, а утром засобиралась в милицию, но милиция сама явилась ко мне, в лице молоденького сержантика, он и сообщил, что Ерёма в больнице, пришёл в себя и указал свои данные. Я помчалась к нему.

Оказалось, что его нашла семейная пара бодрых пенсионеров, пришедшая на родник за водой. С ними была их собачка, которая и подняла несусветный лай, обнаружив в кустах беспомощного человека.

Я почти неотлучно находилась в больничной палате, при муже. И хотя врачи заверили, что опасность для жизни Ерёмы миновала, меня не оставляли тревога и сомнения, вызванные молчаливой отстранённостью Солина, его нежеланием разговаривать со мной или с кем бы то ни было ещё.

Но, вдруг, через пару дней, он заговорил сам. Неподвижно уставившись в потолок, рассказал мне историю о приведениях.

Я решила – его фантазия всего лишь следствие сотрясения мозга. Не придав его словам особого значения. Тем более что неясно, как он, будучи без сознания, мог видеть и слышать ребят сбивших его на машине. Он и сам не мог этого объяснить, да и не пытался.

Восстанавливался Еремей Игоревич довольно быстро, вот только с ногой было плохо. Перелом был очень сложный. Врачи сказали, что хромота останется. Ногу надо было разрабатывать, расхаживать. Ерёма, превозмогая боль, стал совершать пешие прогулки, всё более и более длительные. Повадился на родник, там он часами ходил вверх-вниз по лестнице, тренируя повреждённую ногу. Всё чаще стал выбираться в церковь, что по ту сторону оврага. Домой возвращался лишь под вечер, непривычно тихий, смиренный.

Я радовалась, видя, как любимый человек выздоравливает не только физически, но и душевно. Успокоилась, решив: всё идёт на лад. Но не тут-то было! Месяца через два Еремей, вдруг, заявил, что уходит из дома.

Что?! Как?!

Разрыдалась, требовала объяснений. Он сказал: «Я ухожу не от тебя и не от Кати. Я ухожу от себя, прежнего. Того Еремея Солина, что ты знала, больше нет, он умер ночью в овраге».

– Не понимаю! – кричала я. – Ты жив, ты мой Еря, я хочу, чтобы ты был рядом.

– Я и буду рядом, всегда, – кивнул он. – Вы с Катей – мои самые родные люди на земле. Да вот я стал иным, вам будет тяжело со мной. Отпусти меня, Лара. Душа моя просит покоя и покаяния. Это трудный путь, и я не хочу его делить ни с кем, даже с вами.

Извекова грустно улыбнулась Виктору и развела руками.

– Я отпустила. Что было делать? Вот и вся история про писателя Еремея Солина ставшего Водоносом… Мы с дочкой частенько навещаем его, а сегодня он захотел увидеть вас.

– Спасибо, Лариса. – Ухтомцев наклонился и поцеловал ей руку.

– Я думаю, вечером вам надо поговорить с Катей.

– Разумеется, вечером я у вас.

 

 

7.

 

Вернувшись в свою комнату у Нилыча, Виктор завалился в одежде на кровать и уставился в потолок.

По дороге он позвонил Кате и договорился, что вечером она будет ждать его дома. Теперь ему надо было осмыслить рассказ Ларисы Михайловны и подготовиться к разговору с Катей.

В дверь деликатно поскреблись, и в комнату заглянул Михаил Нилович, с приглашением откушать домашних пельмешек.

Ухтомцев отказался, сославшись на головную боль.

Нилыч бочком втёрся в комнату, присел на край кровати.

– Голова болит, говоришь? Это оттого, что думаешь ей много. Ты не ухмыляйся, а послушай опытного человека, то есть – меня. Вникай! Хочу сразу предупредить: супротив природы идёшь, парень! Мужчина не думать, а действовать должен. Он охотник, увидел добычу – и без раздумий – прыг на неё! Усёк? Баба – не то, она сначала прикинет надо ей это или нет, а уж потом организмом виляет. Оттого они нас – мужиков за нос и водят, как детей малых, но тут уж ничего не поделаешь – природа. И не спорь! Инстинкт – сила великая. Мы как: увидел стройную походку, всё – мозг в отключку, язык вывалил, хвост трубой и побежа-а-ал…! Женщины сначала думают, потом намекают. Вот такой расклад и ничего с этим не поделаешь. Я потому вот сам редко думаю, чего толку-то? Думай не думай – как должно, так и будет. И тебе тоже советую. А если ты о работе голову ломаешь, то это уж совсем зря. Чего велосипед изобретать? Тебя писать в институтах учили? Учили! Вот и пиши, как учили, без самодеятельности. В любой работе главное – порядок и дисциплина. Ладно, пойдём уже, махнём по маленькой под пельмешки!

– Нет, Михаил Нилович, спасибо. Я теперь над словами твоими думать буду.

– Тьфу! Я кому лекцию читал, надрывался? Извини, Вить, но ты бываешь какой-то туповатый, тормозишь на ровном месте. Пойду я лучше от твоей кислой физиономии, приму сто пятьдесят капель для успокоения.

Нилыч ушёл, а Витя, поворочавшись на кровати, достал сигареты и закурил. Взглянул на ходики. Пора собираться к Извековым.

Многое нужно спросить у Кати. И многое сказать самому. Но, как... Как сказать ей то – самое главное? Не будет ли он смешон?! То, что он испытывает к Кате больше чем просто симпатия – это очевидно. А вот каким она видит его, думает ли о нём? И если думает, то что? А если действительно выходит по Нилычу: сидит она сейчас, ждёт и прикидывает своим практичным женским умом – какая красная цена этому стареющему неудачнику? Если так, то лучше тут же, немедленно побросать вещи в сумку, быстро попрощаться и уехать прочь. Можно и так... Но, вот простит ли он себе это бегство? Ну, уж нет, врёт старый хрыч! Ведь Виктор видел, чувствовал в её взгляде, прикосновениях, осторожных поцелуях – настоящее, искренне чувство, которое нельзя сыграть, имитировать и подделать. Можно конечно самому обмануть себя, увидеть, то чего нет. Но не в этом случае. Было, было – он не мог ошибиться!

Нет, Ухтомцев, просто так ты отсюда не уедешь.

 

 

8.

 

Катя ждала Виктора дома одна, Лариса Михайловна была в театре. Когда он вошёл, девушка подставила щёку для поцелуя, схватила Виктора Ильича за руку и потащила в комнату.

– Мамы нет, я сварила кофе, а ещё у меня есть хорошее сухое вино. Садись и рассказывай скорее, я хочу знать всё-всё!

Ухтомцев снял пиджак, сел в кресло, достал сигарету.

– Я подымлю? Даже не знаю с чего начать. У меня, пожалуй, одни вопросы.

– Задавай, – кивнула Катерина, усевшись напротив.

– Почему ты мне сразу не рассказала про отца? Что он жив, живёт в этом городе, что вы видитесь с ним... почему?

– Ты бы закидал меня вопросами, ответить на которые было бы трудно, пока ты сам не познакомился, не поговорил с ним.

Витя подумал и согласился: – Да, пожалуй. Ты знаешь, Лариса Михайловна постаралась подготовить меня к этой встрече. Но, всё же…

– Как он тебе показался? Ты ведь не посчитал его за сумасшедшего? Вы поговорили?

– Да-да, мы говорили. Разговор был недолгим. Говорил Еремей Игоревич немного, самое главное. Он вполне нормален, насколько может быть нормален человек бежавший от жизни и от времени.

– Да, это так. А как он отнёсся к тебе?

– Просил не обижать вас – тебя и маму. Разрешил поработать с его бумагами, которые хранятся у вас дома.

Катя, живо кивнув, улыбнулась.

– Я знала, знала, что ты ему понравишься!

Виктор пожал плечами: – Вот и Лариса Михайловна говорит, что он меня принял и поверил. Мне же показалось, он был со мной суров.

– Нет, что ты! С теми, кто ему не нравится папа не идёт ни на какие контакты. Он вовсе не злой, просто за те годы, как он ушёл из дома, отец стал очень замкнутым. Ему хорошо в своём отшельничестве. Он искренне хочет научиться быть добрым к людям, но не знает как. Общение с людьми утомляет его. Вот придумал себе это добровольное служение – водонос. Таскает бидоны вверх-вниз по лестнице круглый год.

Ухтомцев помялся не зная, как задать следующий вопрос.

Катя поняла, кивнула: – Спрашивай, о чём хочешь.

– Скажи, Кать, как ты относишься к своему отцу – к тому каким он был и к тому каким стал? Кто такой Еремей Игоревич Солин, он же Водонос, для тебя? Какие чувства ты испытываешь к этому человеку? В твоей комнате нет его фотографии – только уходящая чёрная фигура, ты так его видишь?

Катя долго молчала, курила, рассеянно стряхивая пепел, в пустую кофейную чашку, наконец, негромко, взвешивая слова, заговорила: – Вот послушай. В детстве он был для меня как Оле-Лукойе. Каждый вечер он садился возле моей кровати и рассказывал мне сказки, пока я не засыпала. Странные сказки – в них не было волшебных стран и зачарованных дворцов, фей и гномов. В его рассказах действительность преображалась странным образом, чудесное и обыденное переплеталось так причудливо, что трудно было отличить правду от вымысла.

Отец мало играл со мной, зато мы часто ходили гулять вместе. Мы шли рядом, он держал меня за руку. Порой молчал всю прогулку, а бывало, замирал на месте, увидев восхитивший его багряный осенний куст, или причудливое облако в высоком небе, или человека вызвавшего его любопытство и тут же, сходу сочинял историю про куст, про облако, про случайного прохожего.

Когда я подросла, то стала стесняться этих прогулок. Мне казалось, что знакомые ребята, увидев, как я гуляю с папой, будут надо мной смеяться. Я осознавала, что мой отец не сосем такой, как другие папы, особенный, но не стану же я объяснять это другим. Под разными предлогами, я стала отказываться гулять с ним, он всё понял и прогулки прекратились. Теперь он подолгу уходил бродить в одиночестве.

Зато моё увлечение живописью и фотографией, отец страстно поддержал, восхищаясь всем, чтобы я ни делала.

Он очень любил нас с мамой – мы с ней это твёрдо знали, но, несмотря на это понимали, что отец никогда не принадлежал нам полностью.

В доме всегда существовало строгое табу: «Папа работает». Я тяжело переносила периоды, когда он погружался в свои писания, да и мама тоже. В это время отец становился невыносим. Закрывался у себя в комнате, было слышно, как он там бегает взад-вперёд, рычит, швыряет стулья. Потом наступала тишина, которая, вдруг, снова взрывалась проклятьями. И так продолжалось двое-трое суток, даже ночами. Это было похоже на временное помешательство. Кончалось всё тем, что мы с мамой встревоженные затянувшимся затишьем, осторожно заглядывали к нему и обнаруживали отца спящим. Иногда прямо на полу. В комнате было сизо от табачного дыма, кругом валялись исписанные, исчирканные, смятые листы бумаги.

Проснувшись, отец тут же одевался, уходил на улицу и возвращался только сильно пьяным, но тихим и пристыженным, с извиняющейся улыбкой и больными глазами.

Папа чувствовал себя виноватым перед нами, оправдывался, называя своё творчество «приступами одержимости». Он тоже мучился и несчастный случай на дороге стал моментом надлома, той страшной ночью отец решил для себя главное. Видимо тогда он пришёл к мысли, что если его не станет, нам с мамой будет только лучше.

Как же надо было устать от себя самого, чтобы додуматься до такого! Мама тебе рассказала?

– Да. Но… – Витя шумно выдохнул и пожал плечами. – Кое-что в её рассказе показалось мне... Как бы это помягче? …Странным, что ли.

Катя вопросительно посмотрела на него, а потом заливисто расхохоталась.

– Кажется, я понимаю, – отсмеявшись, кивнула она. – Мама рассказала тебе о приведениях.

Ухтомцев смущённо кивнул.

– Ну, да... И что мне с этим делать?

– Мои родители фантазеры, оба, с нулевой приспособляемостью к реалиям жизни. Реальность для них – асфальтовый каток, на пути которого они строят свои песочные замки. Время идёт, жизнь меняется, а они никак не попадут с ней в ногу. Мама так и живёт в твёрдой уверенности, что каток обойдёт её стороной. А вот отец решил сам отойти в сторону. Он уже давно жил не в ладу с собой, ведя бесконечные внутренние споры. И эта ночная дискуссия с мертвецами, всего лишь отражение его внутренних противоречий.

– То есть, ты считаешь, что он всё это выдумал? Но описание ребят сбивших его весьма правдоподобно, неужели это тоже только фантазия?

– Не совсем так. Эта история с привидениями – одна из его «сказок на ночь», только на сей раз предназначенная не мне, а маме. И рассказанная с одной целью – объяснить свои поступки, их мотивы. А подонков, искалечивших его, отец действительно мог и видеть, и слышать. Возможно, сначала он был только оглушён, в состоянии шока, но не без сознания. А отключился только при падении в овраг, от страшной боли, когда его сломанная нога застряла в зарослях осины. Вот так, всё просто объясняется!

– Просто… – Задумчиво кивнул Виктор. – В бреду, он продолжал беспощадно спорить с собой?

– Вероятно.

– Знаешь, твой отец становится мне всё понятней и ближе. Даже порой кажется, что мы с ним…

– …Очень похожи? – закончила фразу Катя. Я это почти сразу заметила, почувствовала, поняла.

Катя поднялась, прошла к окну и, распахнув его, вернулась к Виктору. Остановившись позади него, вдруг, обняла, прижалась, коснулась губами его уха, прошептала: – Может быть, поэтому ты мне так нравишься, Ухтомцев.

Она стояла позади него, но он видел её отражение в старом трюмо напротив. И эти мужчина и женщина в зеркале выглядели очень счастливыми.

– Мы неплохо смотримся вместе, – кивнул Виктор на отражение.

Она взглянула и согласилась.

– Да. Как на семейном фото.

– Кажется мне пора сказать, что я тебя люблю?

– Пора.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю. Но, ты же скоро уедешь.

– Нет.

– Уедешь.

– Поедем со мной.

– Я не смогу быть счастлива в твоём городе. Нелюбовь к нему я унаследовала от родителей.

– Тогда останусь я.

– Оставайся.

– Так просто.

– Да, так просто.

– Ты действительно хочешь этого?

– Господи! Какой же ты все-таки тугодум, Ухтомцев!

 

 

9.

 

Утром, едва проснувшись, Виктор присел у стола, разбирая свои черновики. В комнату заглянул Нилыч. Шмыгнув носом, покачал головой.

– Работаешь чём свет? Как подневольный, бумажки теребишь? А я хотел тебя на рыбалочку зазвать. Ты у нас на озере-то ещё не был? У-у, много потерял! Не озеро – мираж, в нём рыбы больше, чем у вас в Москве людей. То есть прорва! Но раз ты занят, ладно, не буду мешать.

Ухтомцев, оторвавшись от бумаг, махнул ему рукой.

– Погоди, Михаил Нилович, присядь, разговор есть.

– Разговор? Серьёзный, надо понимать?

– Серьёзный.

Лицо Нилыча просветлело.

– Вот это правильный расклад! Потому, как сразу предупреждаю: я серьёзных разговоров на сухую не веду. Айда, пошли в беседку.

Ухтомцев заёрзал на стуле, раздражённо поморщился.

– Рановато для беседки. У меня ещё дела сегодня. Присаживайся тут, разговор недолгий.

Нилыч только отмахнулся. Приняв Витю под локоток, потащил из комнаты.

– Вот, как начнём, там и будет видно – долог разговор или короток. Зелен ещё меня учить-то!

Укрывшись в теньке от яркого утреннего солнца, выпили по-первой. Сегодня, по графику, была «смородиновая».

– Погодь, погодь закуривать! – зажмурив один глаз, грозил Вите хозяин. – Ощути послевкусие! Ощутил? Вот теперь, кури на здоровье.

Закурив, Ухтомцев перешёл к делу.

– Михаил Нилович, что если я у тебя подольше поквартирую? Решил я задержаться, а то и вовсе остаться в славном городе Выжегде. Что скажешь?

Нилыч спокойно пожал плечами.

– Живи. Как постоянному клиенту, оплату снижу на четверть. Потянешь?

– Спасибо, Михаил Нилович. Потяну. Работа у меня ладится, деньги будут.

– Не за что. Мне ведь тоже, чем всякую шваль с вокзала в дом водить, лучше пусть хороший человек поживёт. И Маша согласится, не смотри, что она бывает к тебе строга, ты ей глянулся.

– Да, Марья Васильевна прекрасный человек.

– Ну, ты, надо полагать, тоже не ради моей настойки остаться решил. Есть ещё женщины в русских селеньях? Приманили голубя столичного.

– Никто меня не приманивал, сам напросился.

Нилыч, с улыбкой, налил по-второй.

– После этих слов, я за тебя спокоен. Коли мужик считает, что «сам напросился», значит, к умной женщине в руки попал. Она его ретивого и приголубит и, надо будет, вразумит. Приводи зазнобу в гости, познакомимся, выпьем, поговорим... И Маша, опять же, рада будет. Она ужас как обожает всякие любовные истории.

– Обязательно познакомлю. Спасибо за приглашение.

– А ты боялся! Делов-то на две рюмки.

 

 

10.

 

Виктор шёл уже знакомой дорогой к театру. Ему натерпелось увидеть Катю, она сегодня обещала освободиться пораньше.

Он уже почти миновал бульвар, когда с ближайшей скамейки вскочил и бросился ему на перерез какой-то гражданин.

– Митя, друг! Смотрю: ты или не ты? Точно, ты! Вот радость! Что же, обещал зайти, а сам не заходишь.

Витя разглядывал сияющую физиономию мужчины, пытаясь вспомнить, где его уже видел.

– Ты чего, Митяй, не узнаёшь меня, что ли? – насупился мужик.

– Я не Митя, я Витя, – машинально поправил Ухтомцев.

– Да? А в прошлый раз, вроде, Митей был. Мы же тобой – ого, как! – сдружились. Ты ещё от меня привет нашему общему знакомому Семёну передавал. Ну, помнишь, Семёна-то, помнишь, али тоже забыл. Он Семён, я Борька, я Борька, он Семён... А ты Митя! О, брат, как тебя жизнь укатала.

И тут Ухтомцев вспомнил: ну, конечно, тип из кафе, рядом с вокзальной площадью.

– А, да-да…

– Узнал? Слава тебе, Господи! А то уж, я разволновался. Теперь никуда не денешься, пойдём, встречу отметим.

– Извини, Борь, не могу. Дела.

Боря смерил его тяжёлым взглядом, кивнул.

– Ладно. Тогда другой вариант. Смотри, что у меня есть. Отдам за стольник, как другу. Или ты не друг мне больше?

Боря метнулся в сторону. Подхватил стоявший на лавочке пакет, порылся в нём и, вынув оттуда какой-то предмет, сунул Вите в руку.

– Смотри, ратитет! – коверкая неудобное слово, ажиотажно вскричал он. – Вещь, сейчас такую другую днём с огнём не сыщешь.

Это был металлический портсигар. На крышке выпуклый оттиск уже подзабытого первого советского спутника, цифры: 1957, и буквы: СССР.

– Ратитет! – настаивал Боря. – Бери, не прогадаешь.

– Сам вижу, что раритет, – согласился Виктор. Беру, имеется, куда такую редкую вещь пристроить.

Схватив протянутые ему деньги, Бори заторопился.

– Мне тоже пора. Ты знаешь, где меня найти, да, Митяй? – И убежал.

А Ухтомцев, дав небольшой крюк, направился к ближайшему почтовому отделению.

Стоя на пыльном пятачке у дверей почты, Виктор перелистал вой блокнот. Ага, вот то, что искал – вот кто по достоинству оценит «ратитетный» портсигар. Ухтомцев уже было направился на почту, когда рядом, едва не задев его крылом, резко притормозила знакомая машина. Витя невольно отпрянул на шаг. Стекло со стороны водителя приспустилось, продемонстрировав сатанинский профиль успешного воротилы местного шоу-бизнеса и неудачливого (как надеялся Виктор) Катиного ухажёра.

Скривив пухлые губы, черноволосый пижон усмехнулся.

– Что, испугались, господин писатель?

– Вы очень неосторожно ездите.

– Я езжу так, как считаю нужным. Вообще всё делаю так, как считаю нужным, и не люблю, когда у меня путаются под ногами.

– Слова не мальчика, но мужа. Может, представитесь?

– Что же это? Екатерина Еремеевна не сочла нужным рассказать вам обо мне? Так-так… Ладно, давайте знакомиться. Игорь Ростиславович Чернышов – жених Кати. Если вам, господин Ухтомцев этого недостаточно, добавлю – в этом городе, я человек не последний, имею определённое влияние. Дошло? Так вот, Виктор… Ильич, кажется? В связи с вышесказанным, настойчиво рекомендую: оставьте Катю в покое. И убирайтесь туда, от куда приехали. Здесь я вам жить не разрешаю. Это не угроза, а дружеский совет.

Ухтомцев задумчиво покивал, поинтересовался: – А если я не послушаюсь?

– Тогда, Ухтомцев, я вас сильно огорчу. Не надо строить из себя героя. Вы всего лишь дешёвый щелкопёр.

– Понял- понял... Но должен заметить – не такой уж дешёвый, ваша информация поверхностна. Когда я работал над биографической книгой нашего всеми любимого и уважаемого… – Тут Виктор назвал имя мэтра советской и российской эстрады, чья тяжеловесная физиономия в обрамлении чёрной шапочки парика, знакома всем и каждому.

Чернышов нервно поправил воротник белоснежной рубашки апаш.

– …Когда я работал над его книгой, – невозмутимо продолжал Ухтомцев, – мэтр мне сказал: «Витя, (мы с ним по-свойски) если будут проблемы, причём любого уровня и характера, обращайся – помогу!». До сих пор я не беспокоил своего влиятельного друга по пустякам. Но вижу, пришла пора попросить его о маленьком одолжении…

Ухтомцев неспешно закурил, давая Игорю Ростиславовичу усвоить информацию, затем нагнулся и, дыхнув сигаретным дымом в надменную физиономию, злобно прошипел, передразнивая интонации провинциального «Мефистофеля»: – В связи с вышесказанным, поясню: еще раз появишься на моём пути – я не только съем твой бизнес, но и не разрешу тебе жить в этом городе. И это не дружеское предупреждение, а конкретная угроза. Ты меня понял, клоун балаганный?!

Игорёк Чернышов провёл тонкой, изящной рукой по волосам, покрутил кадыкастой шеей, будто просторный ворот рубашки, вдруг, стал ему тесен.

– Понял. А я то думаю, чего Катька в тебя вцепилась? Тогда, конечно, другой расклад. Ладно, давай так – ты мне не мешаешь, я – тебе.

– Не торгуйся. – Ухтомцев распрямился и, затушив окурок о капот машины, качнул головой. – Убирайся.

– Ну, ты, не наглей! – вспыхнул глубокими, чёрными глазами Игорь. – А то не посмотрю на твою крышу...

– Будь здоров, береги себя, – зло улыбнулся Витя.

Машина резко рванула с места и унеслась прочь, взвизгнув покрышками на повороте.

Невольная импровизация Виктора Ильича произвела нужный эффект. Наглый блеф, рассчитанный на наивную уверенность провинциалов, что Москва это одна большая мафия, а столичные жители – зажравшаяся шайка паразитов, покрывающая друг дружку, сработал на все сто!

Теперь пора штурмовать почту, телефон, телеграф.

 

 

11.

 

Отправив на домашний адрес мага и волшебника Алидума (хорошо он догадался записать Виктору в блокнот своё пусть и прозаическое, но юридически заверенное имя – Иннокентий Сидорович Куйло) бандероль с портсигаром, Ухтомцев тут же и позвонил приятелю.

После долгой череды гудков (Кеша должен подойти, он ведь не выбирается из дома и прошедшего времени), бухнуло-брякнуло, в трубку влажно посопели, и раздалось басовито-призывное гавканье.

Потом послышался далёкий Кешин голос: – Перестань орать, Джумбо! Ели ты считаешь нужным подходить к телефону во время моей медитации, то сам и разговаривай.

Сердитое нечленораздельное ворчание Джумбо.

– Нет? А что так? Дикция плохая, то-то! Ладно, уже иду.

И уже отчётливо: – Алле, смирись всяк сюда входящий. Алидум на проводе!

– Привет, Кеш! Витя Ухтомцев беспокоит.

– А-а, Витёк! Здорово, щелкопёр! Рад тебя слышать! А чего звонишь, сразу бы и зашёл. Для тебя я всегда свободен. Посидим за бутыльком, совершим виток во времени!

– Кеш, я тебе из другого города звоню.

– Во, как! Нелёгкая журналистская судьба занесла?

– Типа того. Теперь слушай. Я тебе бандерольку заслал, подарок. Зажмурь глаза, доковыляй до почты, получи.

– Понял. Вить, а чего там, чего за подарок-то, может и идти не стоит?

– Стоит-стоит. Портсигарчик раритетный, твой «Беломор» туда как родной ляжет.

– Ёлы-палы! Это часом не железный такой, с резиночками внутри?

– Точно. И круглый спутник на крышке – летит через вселенную!

– Ёлы-палы…! А я весь Интернет облазил в поисках такого. Вот угодил! Спасибо! Ты когда в Москве будешь? Заходи, обмоем это дело.

– В Москве? Не знаю, Кеш, может и не скоро. Похоже, в моей судьбе наступают большие перемены.

– К лучшему?

– К самому лучшему. Удивительные, счастливые перемены.

– И, слава Богу, удачи тебе. Но помни – враг не дремлет. Новые времена породили коварных мутантов: алчных, злобных, беспринципных. Не поддавайся им, Витёк! Если кто обижать будет, ты мне скажи. Я их в лягушек превращу и на опыты сдам.

– Благодарю за поддержку, о, Алидум! Только знаешь, тут места особые, мутанты сюда ещё не добрались, есть гады единичные и те все на виду. Я тебя ещё в гости позову. Представляешь, недавно на улице, я видел мужика, который нёс в авоське «тридцать третий» портвейн. Реликтовый городок, тебе понравится.

– Замётано!

– Ну, бывай, волшебник!

Повесив трубку, Виктор Ильич, тут же не откладывая, сделал ещё один звонок в Москву.

Услышав, знакомый деловито-бодрый баритончик, поздоровался: – Привет, Вань!

– О! Агент Ухтомцев собственной персоной. Изволил выйти на связь с центром? Ну, привет-привет!

– Ваня, плющ ты ядовитый, посмотрел материал, что я тебе выслал?

– А то! Посмотрел и с карандашиком по тексту прошёлся. Местами сыровато, но в целом, Вить, картинка интересная получается. Рад, что в тебе не ошибся.

– Спасибо, Вань.

– Пожалуйста. Только ты там не успокаивайся. Заинтриговал меня – это да! Но в той части расследования, что ты мне выслал, дверка лишь приоткрылась. Заглянул ты в неё?

– Заглянул, и нос к носу столкнулся... Ой, Вань, не торопи меня. Скоро вышлю новый материал, ахнешь.

– Дерзай! Слушай, а чего у тебя голос такой, ты случаем не под газом?

– Нет, просто настроение хорошее.

– У тебя, настроение…? Любопытно... И потом, что это всё: вышлю, да вышлю? Ты, что там зимовать собрался, когда в Москву?

– Вот об этом я и хотел поговорить с тобой. Вань.

– Та-а-ак! – Голос Кондрашова стал напряжённым. – О чём «об этом»? Ты чего там удумал, очередной фортель, Ухтомцев?!

– Дорогой работодатель, ты даже не подозреваешь, как, сам того не ведая, круто повернул мою жизнь.

– Витя! – вскричал Кондрашов, – не пугай меня! Я как повернул, так и завернуть могу.

– Ваня, не рычи. Ты настоящий друг. Повесть будет дописана, ручаюсь. Я сам стал частью сюжета и просто так выйти из него уже не могу. И ещё... я встретил здесь чудесную девушку, лучшую в мире…

Ваня молчал.

– Вань... ты что, сердишься?

– Нет, Вить, – тихо сказал Кондрашов. – Завидую тебе немного. Как это только так получается? Я сижу тут, бумажки перекладываю, суечусь, бегаю по кругу – бодрый, деловой, успешный. Даже, как я тебе хвалился, по-своему счастливый. А толку-то? Ночью проснусь и думаю: зачем мне это всё надо? На что жизнь трачу? Смотри, что выходит: я всю жизнь ловил в паруса ветер времени, куда он, туда и я, а ты – болтался по воле волн, как бревно. А в результате? Сижу вот, в гордом одиночестве на капитанском мостике заурядного судёнышка, в бескрайнем океане дикого капитализма. А тебя, бревно, прибило к райским берегам, и ты там пишешь, влюбляешься – живёшь, одним словом. А?!

– Перестань, Ваня. Ты на своём месте и занят нужным делом. Своим делом – заметь, а это не так часто бывает, не всем удаётся…

– Заткнись со своими корявыми утешениями, тоже мне! Послушай меня, мудрого, а значит печального. Повесть у тебя получится – это я уже понял. Рад за нас обоих, старик. А в остальном... Самая лучшая, говоришь? Вот чертяка!

– Вань…

Кондрашов шумно вздохнул и вернул голосу деловые интонации.

– Значит так, Ухтомцев. Сроки поджимают, любовь любовью, но в ближайшие две-три недели ты мне вышлешь черновой вариант полностью. Усёк?! Кстати, только тогда подкину тебе немного деньжат. Я не благотворительный фонд, я корыстный делец. Понял?

– Как не понять.

– Вот и ладно. Не пропадай, а то я тебя сам найду и…

– Чего меня искать, – засмеялся Ухтомцев, – куда я теперь денусь?! Всё очень просто: город Выжегда, стоянка поезда четыре минуты.

 

 

12.

 

Виктор немного опоздал, Катя уже ждала его возле театра. Ещё издали он заметил её ладную фигурку, сияющие в солнечных лучах светлые волосы и сердце его забилось часто-часто…

Она помахала ему рукой.

– Привет, ты чего такой запыхавшийся?

– Увидел тебя, и сердце чуть не выскочило.

– От счастья разумеется? – улыбнулась Катя. – Не смотри на меня так, я сомлею, и буду вести себя непристойно. Ухтомцев, похоже ты приписал себе годиков для солидности, у тебя глаза двадцатилетнего юноши.

– Я люблю тебя, Катя!

Они стояли, обнявшись. Время, придуманное людьми – с его бездумной тикающей беспощадностью, перестало существовать для них. Планета земля деликатно сбавила обороты, мир вокруг застыл мягкой патокой и сама вечность, приложила палец к усмешливым губам: «Тс-с…». Внемлите и благоговейте пред великим таинством любви! Это и есть сама жизнь.

Катя вздохнула и открыла глаза.

Развесистые кроны деревьев выстилали асфальт кружевными узорами. Воробьи купались в тёплой пыли. С детской площадки в сквере доносился весёлый гомон. Яркий солнечный луч, отразившись от оконного стекла, уносился обратно в космос…

Девушка потёрлась носом о щёку Ухтомцева.

– О чём ты сейчас думаешь?

– О книге, – вздохнул он.

Она тихонько засмеялась.

– Вот тебе и раз. О чём же она будет, эта твоя книга?

– Я напишу о твоём отце, маме, о нас с тобой и о…

– …Любви.

– Да. О любви, которая существует во все времена.

– У этой книги должен быть непременно счастливый финал.

– Непременно.

– Он и она целуются и уходят вдоль по дороге, взявшись за руки. Как в старом добром кино.

Ухтомцев кивнул и взял Катю за руку.

– Пойдём. Но никаких «The end» и точек в конце. У счастливого финала может быть только многоточие…

 

 

 

2008 – 2011г.

 

2011-02-24