Пикет вчетвером

 

 

В рассказе использовано стихотворение Павла Шульги “Ноктюрн”.

 

 

 

 

Инга и Лев Львович шли по песчаной дорожке, ведущей к бару “Мио”, спрятавшемуся в большом, старинном паруснике, что качался около пирса. Черное небо, мармеладная вода, блестевшая в лунном свете – все было очень романтично, а из бара, и впрямь, неслись звуки саксофона. Болтали и смеялись, ни малейшего чувства неловкости не возникло между этими двумя экстравертами, беседа потекла быстрым ручейком, стоило им отойти на квартал от гостиницы. Да и с чего вдруг было смущаться, когда год пролетел в радостном гомоне и веселом семейном трепе?

“Догадывается она или нет? – лихорадочно думал Лев Львович. – Может, вообще, допустить мысль о том, что отец мужа… такой старый и седой… Тьфу!”

Собственно, этим “тьфу” все мысли и заканчивались, отсекая возможность какого бы то ни было продолжения… Он, опытный ухажер и дамский любимец, не мог применить ни одного из своих излюбленных приемов, не мог даже взять Ингу за руку, что давно бы уже сделал, будь перед ним другая девушка. Он, как робкий школьник, позволял себе только невзначай коснуться локтя, поддержать ее на ступенях…

Да и Инга ничуть не уступала умудренному опытом профессору: случайно опиралась на его руку, легко прислонялась в дверях… “Господи, – думала она, – я не смогла бы изменить Савелию и с совершенно посторонним человеком, а уж с его отцом! Маминым мужем! Боже, боже, какой же он интересный и симпатичный… Что делать, что мне теперь делать… Нет, нельзя… Не о чем и мечтать. Только бы он не догадался.”

 

– Чай будешь? – изящные руки порхнули над столиком. Савелий смущенно поднял глаза и улыбнулся. Он всегда улыбался ей. А она улыбалась в ответ. Они просто не могли удержать рвущееся наружу восхищение. Гелена Сергеевна была полна теплой энергии, от нее веяло доброжелательностью и оптимизмом.

“Обнять бы ее сейчас, – мечтательно подумал Савелий, – а больше всего хочется потрогать волосы… Пушистые, солнечные… Нельзя.” Он даже схватил себя за руку, чтобы ненароком не исполнить свое желание, и покосился, не заметила ли, не прогонит ли его сейчас, не скажет ли: “Взгляните на этого павиана…”

Нет, она ничего не заметила. Из всех четверых Гелена Сергеевна умела лучше всех скрывать свои чувства, хотя и остальным приходилось учиться этому трудному и изматывающему искусству. В такую они попали переделку. Никакого прикупа, надеяться не на что. Каждый игрок знает, какие у него карты, но не знает, что на руках у партнера и противников. Классический французский пикет. Вчетвером.

 

 

*   *   *

 

Савелий пришел в “Мио” на следующий день. Он сам не мог бы сказать, что привело его в этот прохладный, стильный бар. Жалюзи цвета морской воды, в которой меркнет солнечный свет, уютные банкетки под зебру, разбросавшие зигзаги по всему залу – все было красиво и дорого, но в обстановке не было никакой мистики, ничего необычного, хотя Инга уверяла, что про “Мио” среди отдыхающих и гостиничного персонала ходят таинственные слухи. Он заказал виски и, выпив, почувствовал, как отступают проблемы, уходят тоска и безнадежность последних недель.

“Что делать, – думал Савелий, в сотый раз повторяя слова, произносимые в последнее время каждым из четверки, – все может быть разрушено одним неосторожным словом. Нельзя признаться в любви, нельзя узнать, есть ли ответное чувство. Геля никогда не скажет…” – он и не заметил, как стал называть ее Гелей, только Гелей. Ну, или Гелечкой, Геллочкой.

“Мысленно мы все обращаемся друг к другу на “ты,” – успокаивал он себя, – и еще одно: подсознательно мы всё друг о друге знаем.”

Подумал – и ужаснулся. “Значит, подсознание отца знает… И Гелино знает… А Инга!.. Бедная Инга…” Он заказал еще виски. Обнаружил, что забыл в гостинице сигареты и подошел к стойке. Бармен понимающе кивнул, но положил перед ним не любимые “Marlboro”, а совершенно незнакомую пачку и, подмигнув, шепнул: “Фирменные…”

Савелию было безразлично, он забрал сигареты и сразу же закурил, прямо у барной стойки. Колокольчик у дверей медно, по-корабельному, брякнул, приветствуя нового посетителя. В бар вошла Инга. Она была одна, и не такая нарядная, как вчера. Направилась к свободному столику. Савелий вздрогнул, потому что думал о ней как раз в тот момент, когда открылась дверь. Он подхватил свой бокал и пробрался между столиками, сел молча, кивнул жене, глядя на нее насмешливо-вопросительно.

– Ты чего? У тебя тут… что?

– У меня тут?.. Да ничего, вообще-то… Зашла кофе выпить.

– Инга, ты что? Ты же никогда без меня не ходила…

– Да… не знаю. Зашла вот. А ты?

Савелий вдруг понял, что за последний год ни разу не заглянул ни в один бар, ни в одно кафе без жены.

– Да и я вот… – глупо сказал он. – Зашел.

Они сидели и смотрели друг на друга. В баре играла негромкая музыка, медленно лилась откуда-то сверху, расслабляя, рассеивая внимание. Савелию показалось, что мысли его путаются, а голова слегка кружится, он подозрительно покосился на пачку сигарет, но тут же забыл о ней.

– Потанцуем? – предложил он, чтобы сгладить неловкость.

Они поднялись и вышли туда, где не было столиков, в подсвеченное миниатюрными светильниками пустое пространство, и медленно закачались в такт музыке. О том, что произошло дальше, никто, кроме него, потом почему-то не помнил. Или не хотел вспоминать. Савелий терялся в догадках, но так и не смог узнать, были ли все последующие события явью или приснились ему в невероятном, дурном сне.

Глухой звон колокольчика возвестил о новых гостях, и в бар неожиданно вошли еще двое посетителей, прошли и сели за самый дальний столик, потерявшийся в полумраке. Музыка все играла, они с Ингой танцевали, хотя он и не смотрел больше на Ингу, все больше поглядывал в темный угол, спрятавший тех, кто пришел.

Как она оказалась рядом? Он совершенно не заметил. Ощутил только, что Инга вдруг отстранилась, стала держаться подальше, зато чье-то теплое тело прильнуло к нему, обвилось, встало между ним и женой, закружилось в фантастическом, непонятном танце втроем. “Геля, – шепнул он, теряя разум, – Гелечка…” – и зарылся лицом в гущу солнечных золотистых волос…

И не было больше ни бара, ни музыки, ни жены, только эти теплые светлые волосы, летящие быстрой волной, и смеющиеся янтарные глаза, которые глядели на него снизу-вверх, близорукие и беспомощные милые глаза… Он отступил на шаг, потом подхватил ее на руки, как пушинку, и понес к выходу – куда, зачем?..

Что вернуло его к действительности? Музыка кончилась. Савелий внезапно услышал, как хлопнула дверь где-то в глубине бара, потом из-за легкой бамбуковой занавески вышла Инга, улыбнулась ему, тронула за локоть: “Уходим?”

– Где ты была? – побелевшими губами спросил он. – И где…

– Кто? Я? Я была в туалете, ты что забыл? Я же тебе сказала, что сейчас вернусь… А почему ты уходишь без меня?

– Да нет, я жду… А где…

– Кто?

– Мне показалось… показалось, что тут был кто-то еще… Нет?

– Ну, не знаю. Я не заметила.

Они вышли, и свежий морской воздух побежал в легкие, отрезвил, остудил разгоряченное лицо Савелия.

– Инга, ты точно никого не видела в баре?

– А кого я должна была видеть? Случайно не зеленых человечков? Савелий, у тебя началась белая горячка от ежевечернего чая?

От этих слов он вспыхнул и закашлялся, потом ускорил шаги и летел до гостиницы, как сумасшедший, так, что Инга отстала и даже не делала попыток догнать мужа.

 

 

*   *   *

 

Прошла еще неделя. Никто не знал, что делать. Лев Львович стал сердит и раздражителен. Приступы гнева сменялись чрезмерной предупредительностью, профессор, вне сомнений, чувствовал себя виноватым и не знал, как эту вину искупить. Инга была задумчива, порой плакала втихомолку. Савелий… Савелий думал о том, что нужно срочно куда-то уехать, чтобы прервать череду невыносимых дней, переломить ситуацию, пусть в худшую сторону, только чтобы ушло кошмарное чувство вины и безнадежности. Гелена Сергеевна оставалась такой, как всегда. Иногда Савелий спрашивал себя, а знает ли она, вообще, что происходит, и тут же уточнял: а происходит ли? Может быть, это только его больное воображение рисует запретные плоды, а больная психика испытывает муки совести по их поводу?

Все больше кровоточит в сердце рана,
Все тише стук сердечной барабаньши.
И прячется за сломанной кулисой
Король немузыкальных старых Лир,

– он шептал про себя строчки старого стихотворения и думал, что оно оказалось пророческим, что он уйдет, ей-богу, уйдет, потому что не может больше видеть этого безразличного лица… Не может врать жене… Не сможет совершать предательство по отношению к отцу. Выхода из ситуации не было, она могла только усугубиться с течением времени…

Смотри, как здесь темно и иностранно,
А будет все темней и иностраньше.
Прости-прощай, безумная Алиса,
Я покидаю твой безумный мир…

Что такое было с ним в баре? Савелий понимал, что ему привиделся этот танец, что каким-то чудом он выключился из действительности, или это она покинула его, потеряв надежду на рациональное решение проблемы… Он осторожно пытался выяснить, были ли Лев Львович с Геленой Сергеевной в тот вечер в “Мио”, но они даже не поняли, о чем он их спрашивает. “Уйти, уехать…” – думал он лихорадочно, не планируя, впрочем, ничего конкретного и не представляя себе, что значит это “уйти” на практике. Когда на нас обрушивается страсть, мы зачастую становимся иррациональными. Самое странное, однако, заключается в том, что реальная действительность, словно сойдя с ума, начинает порой подыгрывать, выстраивая обстоятельства таким образом, чтобы затянуть нас поглубже, образовать вокруг кипящую черную воронку и утащить, уволочь, вытолкнуть из себя туда, откуда уже не бывает возврата…

Так случилось и на этот раз. Однажды Савелий вернулся в гостиницу возбужденный. В номере был один Лев Львович, Инга с матерью ушли на рынок за фруктами. Савелий какое-то время провозился в своей комнате, потом вдруг быстро вошел к отцу и, глядя ему в глаза, сказал, что уезжает, вот сейчас, немедленно, что его берут в команду грузового судна вместо заболевшего матроса, на которого, по странной случайности, он оказался удивительно похож… Он не дал Льву Львовичу вставить ни слова, не задержался ни на секунду, просто выпалил это все и убежал бегом, ринулся в сторону порта, а Лев Львович, схватившись за сердце, медленно оседал в кресло… “Скорая помощь”, к счастью, исключила инфаркт, засвидетельствовав лишь сердечный приступ.

Они не нашли его ни на одном из уходивших в те дни кораблей, а еще через неделю кошмара уехали в Питер, потому что отпуск закончился и ждать у моря возвращения блудного сына было бесполезно. Через пару недель он прислал открытку, потом – еще одну. Писал, что вернется не ранее чем через год. Впрочем, он не гарантировал, что вообще когда-нибудь вернется…

 

 

*   *   *

 

В Питере начиналась зима. Инга выходила из дома и медленно брела каждое утро в мастерскую. Она сильно похудела за последнее время, стала выглядеть взрослее и серьезнее. Находиться дома было тягостно. Она видела, что и Лев Львович, и Гелена Сергеевна – оба они постоянно ждут. Ждут звонков, открыток, вестей, самого Савелия, наконец. У нее самой не было тоски по мужу. Пожалуй, это было похоже на сожаление, что нет рядом любимого брата, товарища для игр и проказ. Она скучала, но не тосковала. Тосковала ее мать. Инга чувствовала это всеми фибрами, она знала, что значит любить и не иметь ни малейшей надежды на более или менее благополучное разрешение ситуации. Лев Львович был похож на побитую собаку. Он смотрел виноватым взглядом на обеих женщин и пропадал допоздна на работе.

Однажды ей не захотелось возвращаться поздно вечером домой, и она осталась ночевать в мастерской. Потом еще и еще раз, а потом, пряча глаза, сказала матери, что переедет на время, потому что так удобнее работать…

Однажды, ближе к Новому Году, Лев Львович не выдержал, зашел к ней, хотел пригласить отмечать праздник втроем… Навстречу ему вышел незнакомый молодой человек с длинными, сальными волосами и синевой под глазами, на вопрос о том, где Инга, ответил, что его подруги нет дома уже неделю, и никто не знает, где ее искать.

В этот день Льва Львовича опять увезла “скорая”, и на сей раз без инфаркта не обошлось.

 

 

*   *   *

 

Прошло… Прошли годы. Гелена Сергеевна уже не считала. Она высохла, побледнела. По привычке ходила на работу в издательство, хотя работала давно без прежнего удовольствия. Могла бы и не работать, пенсии при ее скромных запросах, в принципе, хватало, только вот пятикомнатная квартира съедала большую часть денег. Она не любила бывать дома. Слонялась по комнатам, смотрела на фотографии, иногда доставала из ящика стола аккуратные зеленые папочки и перебирала пожелтевшие листы рукописей. Раз в месяц ездила на кладбище.

Давно можно было обменять квартиру на меньшую, ей хватило бы и однокомнатной. Можно было разменять ее на две небольших и сдавать одну квартирантам. Многие так и делали. Но она не могла. Иногда Гелене Сергеевне мерещилось, что кто-то звонит в дверь. Обычно это происходило под утро, часа в четыре. Она просыпалась и шла в прихожую, не спросив, распахивала высокую, тяжелую дверь и долго стояла, глядя на пустую лестницу, а потом уходила назад, к своим зеленым папкам и старым альбомам.

Гелена Сергеевна часто думала о том, как могло все повернуться, если б она решилась тогда поговорить со всеми своими любимыми домочадцами, как планировала. Тогда, на юге, она не раз представляла себе, как усаживает их за стол и выпаливает разом все, что мучило и дарило странное, горькое наслаждение всей злосчастной четверке. Говорит все, что думает она сама и каждый из них, не боясь боли и возможных последствий, отпускает ситуацию развиваться так, как ей вздумается, как пошлет бог или нарисует черт… Почему она не сделала этого? Почему этого не сделал никто из них? Они промахнулись не так уж сильно, – здесь Гелена Сергеевна всегда усмехалась, – по крайней мере, семья была выбрана правильно…

– Мы должны были поменяться партнерами… как в пикете, – думала она, начиная раскладывать один из своих бесконечных пасьянсов на кухне, где чувствовала себя уютней всего. – И скажите мне, положа руку на сердце… – тут она поворачивалась к висящей на стене фотографии, где все они вчетвером были засняты на южном балкончике, на фоне оранжевого моря и бегущих по небу нежно-розовых облаков, – скажите мне, вы все, разве это было невозможно?

Пасьянс тёк медленно, это была единственная игра, оставшаяся теперь в ее распоряжении, а губы тихонько шептали так и не забытые строчки:

Не поминайте лихом, человеки.
Мне путь отсюда – прямо. Только прямо.
С губной гармошкой, в драных старых джинсах,
По сломанному компасу – и пусть.
Я был бы рад остаться тут навеки,
Найти себе поглубже Фудзи-яму…

Но я здесь почему-то не прижился,
А значит, и нигде не приживусь.