Мой незнакомый брат

Люба приехала в Москву по первому его зову, Люба кормила его, поила, холила и лелеяла, Люба скрасила безрадостное существование в клоаке, но Любу несмотря на ее имя и звезды он так и не полюбил. Как-то мы съездили вместе на пляж в Серебряный Бор и я внутренне поразилась, впервые в жизни увидев такой отстраненный холод, такое резкое неприятие, сверкнувшее в его глазах, когда Люба в шутку попыталась повалить его на песок.

Люба сходу нашла в Москве работу, обзавелась знакомыми, и начала втягивать Германа в какое-то подобие светской жизни. Только на устраиваемых ею вечеринках Герман восседал, как восседает, бывало на небосклоне грозовая туча, а после, в метро… Но я передам на секундочку микрофон своему герою:

– В метро, я, как настоящий мужчина, закатил истерику.

Герцогиня, которой Люба зачем-то звонила, сказала ей с суровой прямотой : «Мой сын не любит тебя. Не трать на него времени, устраивай свою личную жизнь».

… Как-то раз, в день, ничем не отличавшийся от других точно таких же дней, он сидел на корточках на редакционной лестнице, воспользовавшись небольшим перерывом в вечной и бесконечной гонке газетных вооружений, сидел там, где обычно курили, но сейчас было пусто, – никого вокруг, ни души, – сидел, окунувшись в книгу. И вдруг кто-то подошел. Совсем близко. Кто-то в экстравагантной, небрежно наброшенной на плечи шали, в апофеозе зажатой в узких породистых пальцах, украшенных старинными серебряными перстнями папироски. Кто-то ласково, нетерпеливо потянул к себе его книгу, прочел надпись на обложке…

Он поднял глаза. Женщина. Лицо ее показалось Герману смутно знакомым, вероятно, им случалось не раз уже сталкиваться в редакционных коридорах.

– Это все неинтересно, я имею в виду твою книжицу, – выдохнув струйку дыма, произнесла она хрипловатым голосом. – Аглая.

– Герман, – отчего-то так же хрипло отвечал он.

– Я буду ждать тебя у проходной сегодня в семь часов. Придешь? Или побоишься?

Когда и чего он боялся, вот рассмешила, ей-богу. Он усмехнулся, заинтригованный столь неожиданным и откровенным приглашением. Она не ждала ответа. Знала, что мужчины от подобных приглашений, как правило, не отказываются. Порода такая… Впрочем, в глубине души она не слишком уважала эту породу. Но пока он не знал этого, он многого о ней не знал… Откуда было знать ему, в самом деле?

Все так же меланхолично затягиваясь сигареткой, она пошла прочь, словно и не было только что столь неординарной сцены на безлюдной лестничной площадке. Словно ничего не было.

– Постой, – весело, вполголоса, обнаруживая понижением тона тайну, только что возникшую между ними, окликнул ее он. – Постой…

Она обернулась без особого любопытства, склонив на бок голову, сделав симметричное каштановое каре ассиметричным.

– Постой, – повторил он. – Я не отказываюсь от твоего приглашения. Но ты все же должна знать, кого ты приглашаешь.

Она выразила едва приметным движением бровей готовность выслушать, не проронив при этом ни слова.

– Во-первых, у меня есть девушка.

– Еще бы у тебя не было девушки, – без эмоций откликнулась она.

Он польщено улыбнулся.

– Во-вторых, я еще не разведен с женой…

– Еще бы у тебя не было жены, – сказала она все так же комплиментарно-прохладно, не меняя ни интонации, ни позы. Позы человека, которому пора уходить, но он из вежливости вынужден слушать…

– Наконец, у меня двое детей.

– Еще бы у тебя не было детей.

Постояв еще немного со склоненной головой и не услышав «в-четвертых», она щелчком выбросила окурок в урну и, зная, что не промахнулась, пошла прочь, ни разу на него не обернувшись, не ускорив и не замедлив своего размеренного шага.

Аглая носит серебряные перстни и шаль, – коктебельская девушка начала века, частая гостья на легендарной даче Волошина и Пра, – она католичка, страдает депрессиями, истериками и клаустрофобией, ходит под парусом по Белому морю, способна устроить великолепную экскурсию по путаным переулкам старой Москвы. Любит и хорошо разбирается в современной живописи, не пропускает ни одной выставки, причем посещает исключительно закрытые показы «для своих», куда нового возлюбленного брать категорически отказывается, ибо он, по ее мнению, в вопросах искусства непроходимо дремуч. Искренне переживает, когда в Третьяковке не на шутку обожаемого ею Врубеля убирают под стекло: так он совершенно, совершенно не смотрится!

Близких друзей у Аглаи немного, едва наберется десятка два. Всех их она может пригласить в гости с условием, что еду и алкогольные напитки гости приносят сами, приготовлением пищи занимаются тоже сами, а потом… когда стол уже накрыт… ее настроение меняется, стрелка барометра съезжает с «ясно» на «бурю» и она устраивает грандиозный скандал с битьем посуды и последующим изгнанием гостей взашей.

Выходные Аглая, как правило, проводит на даче, маленьком домике на берегу холодной и быстрой речки где-то за сто первым километром, вот на дачу брата она уже охотно зовет, они читают вслух по вечерам Лескова и играют в трик-трак.

В отличие от Любы Аглая не звонит с неясными целыми благородной взбалмошной герцогине и никоим образом не заинтересовалась бы беседой о том, любит по тетиному мнению ее Герман, либо ей не стоит и тратить на него драгоценного женского времени. Аглая просто дарит тете стиральную машину, чтобы избавить герцогиню от тяжкой необходимости стирать руками.

Ее руки не всегда звучат благовестом браслетов, пальцы необязательно утяжелены перстнями и на плечах отнюдь не ежедневно трепещет на ветру шаль. Порой она, поддавшись стиху надевает балахонистое мятое платье, затягивает отливающие рыжиной волосы в два задорных хвостика, нисколько не обращая внимания на свои «хорошо за тридцать» и выглядит совершенной девочкой, только окончившей школу. Зимой … прячет голову под мальчишеской ушанкой, то завязанной треугольником, то – с распущенными ушами. Впрочем, не нужно пока о зиме. Сейчас у них еще лето, первое, чудное, теплое, восхитительное лето с круженьем по старой Москве с баночками джин-тоника в карманах, томиком ее любимого Стейнбека в его рюкзаке.

«Колокольни, что белыми пальцами
В темно небо уперлись, грозя
Вы гремели, как гром над страдальцами
И горели вы – ярче нельзя!
И, казалось, над птичьими криками
Вознеслась твоя голова.
Колокольня Ивана Великого.
Даже шапки роняла Москва!»Любовь Берзина «Колокольни, что белыми пальцами…».

«Кто сказал, что девушка непременно должна благоухать сиренью? – глядя по утрам, как она причесывается, думает брат. – Девушка вполне может пахнуть коньяком и сигаретами, особенно если ей этот запах так идет».

«Она чем-то напоминает мне тебя, – пишет он мне по электронной почте, ибо я живу уже в Нидерландах, но о моем отъезде в Западную Европу как-нибудь в другой раз… – Пачка «Парламента» в день и постоянное желание чего-нибудь выпить».

Брат оглушен, потрясен, ошеломлен, и уже через две недели окончательно и бесповоротно влюблен. Его можно понять. ТАКОГО в его жизни еще точно не было, ТАКОГО даже обладая способностью к самым смелым полетам фантазии он никогда не смог бы придумать.

Аглая может запросто прийти к нему посреди ночи, часа в три. Выглядит это приблизительно так: он уже спит, звонок в дверь, ничего не соображая спросонья, открывает. А там – она… Курит, прислонившись к стене, полностью увлечена затяжкой, гораздо внимательнее смотрит на мерцающий огонек сигареты, чем на него, не говорит ни слова, просто стоит и курит. А Герман… Ему не нужно от нее никаких слов.

Он признается ей в любви. Признание ее пугает. В чем-то, если не во всем, она остается абсолютной девочкой, беззащитной и нетерпимой к мужчинам с их эгоистичной, стремящейся подчинить, если не сказать – растоптать своей любовью. Изменившись в лице, она невольно делает шаг назад:

– Нет… Нет! Я не хочу…

Аглая не выносит, когда ее обнимают при всех, и, когда прощаясь перед отъездом в командировку он прижимается к ней, ласково шепча: «Ну все, малыш, мне пора», она нетерпеливо отстраняется: «Да иди, иди же». Рискуя опоздать на поезд, он несколько часов после этого прощания бродит по Москве без цели и время от времени в ярости бьет кулаком по стенам домов.

Ночью, уже в Ярославле, вскидывает голову от жужжания принявшего «конвертик» телефона: «Скучаю. Приезжай скорее. Твоя А.». И брат мой уже все забыл, забыл удары кулаком по стенам, он лежит на безликой гостиничной койке, подложив под голову руки и глядя в потолок невидящими, пересыпанными песком из песочных часов бессонницы глазами, и лишь на рассвете ему удается уснуть.

Замуж за него Аглая не хочет: спасибо, однажды уже побывала. Уговаривает не относиться к их отношениям слишком серьезно. У нее вообще тяжелый характер и неустойчивая психика. В детстве она сломала позвоночник, долго была прикована к постели, несколько лет не могла ходить в школу, испытала в те годы настолько беспросветное одиночество и с тех пор безумно боится одиночества, а в то же время… понимает, что никогда не сможет ужиться с мужчиной. Он тронут, подавлен этими признаниями, но продолжает чего-то ждать. Быть может, чуда.

У Аглаи свои представления о чудесном. Она перво-наперво желает, чтобы Герман купил машину. Она не может ездить на метро, никогда на нем не ездила. Из-за клаустрофобии. В детстве ее водили в школу пешком, через пол-Москвы, именно поэтому она, кстати, так хорошо, можно сказать, феноменально, знает город. Словом, он должен купить машину. И вообще – крутиться, искать и находить халтуры, завязывать полезные знакомства, зарабатывать деньги, хотя довольно часто повторяет: ей безразлично, сколько зарабатывает мужчина, ей важно лишь, сколько зарабатывает она сама.

«Послушай! – говорит он. – А если бы мы познакомились в ту пору, когда я был грузчиком, у нас могло что-то получиться?».

«Нет», – честно отвечает Аглая.

– Но ведь я не изменился…

А где душа? Молчи, ханжа! Аглая не хочет знакомить его со своими родственниками. Не хочет, потому что… он неправильно говорит. Диалект желательно изменить на московский, твердит она. Да, и еще одно немаловажное обстоятельство… Он не катается на горных лыжах, а все аглаины родственники – великолепные горнолыжники, из всех разновидностей трасс предпочитающие исключительно «черные». Не кататься на горных лыжах в наше время – дурной тон, как он этого не понимает?

По ночам, размахивая сигаретой, такая загадочная и волнующая в облаках своего вечного дыма, Аглая декламирует на кухне Китса и Теннисона, а по утрам с не меньшим воодушевлением возмущается, что Герман не замечает в квартире различных недоделок и, главное, не пытается их устранять.

– Но ведь день у меня начинается и заканчивается гулянием с твоей собакой, я постоянно опаздываю из-за этого на работу и хронически не высыпаюсь! В выходные у меня то командировка, то Курск, либо мы просто отодвигаем с тобой все дела и идем гулять в лес, сама подумай, когда мне молотком стучать?

– Не успеваешь? – прикуривая сигарету от сигареты насмешливо щурит она глаза. – Найми мастеров… Ах да, ты же мало зарабатываешь, тебе это не под силу…

Я совсем забыла: они уже живут вместе. И она готова стать его женой, как только его развод будет оформлен окончательно. Аглая сама предложила это Герману, предложила уже месяцы спустя после того, как сама же внушила ему мысль, что замуж выходить не намерена. Ни в коем случае. Дети, замужество – это не для нее.

Их свадьба проплыла на фоне роскошных интерьеров грибоедовского Дворца бракосочетаний похмельным постмодернистским маревом. «Группа сопровождения», увешанная деревянными табличками с рваными краями, по которым кривыми буквами было нацарапано: «Свидетель», жених с невестой в самопальных нарядах, вызывающих ассоциации с арестантскими робами. В свадебное путешествие молодожены отправились в Ялту, где на их глазах во время шторма утонуло шесть человек.