Обращение

Поздним утром за просмотром статей, посвященных Ермаку Тимофеевичу.

Эта историческая личность во мне всегда вызывала интерес. В Новочеркасске соборная площадь называется площадью Ермака, потому что на ней, помимо собора, стоит огромный высоченный памятник Ермаку. Еще имеется на ней памятник атаману Платову. Но Ермак мне по душе более, чем Платов. В Ермаке есть подвиг. С ним связано представление о подвиге человека, ищущего свободу. «Куда нам бежать? – говорил он на казачьем кругу перед боем с татарами в Сибири. – Уже осень; реки начинают замерзать. Не положим на себя худой славы. Вспомним обещание, что мы дали честным людям перед Богом. Если мы воротимся, то срам нам будет и преступление слова своего; а если Всемогущий Бог нам поможет, то не оскудеет память наша в этих странах и слава наша вечна будет».

Он шел в свободные места, поэтому и подвиг его заключается в поисках, вместе с этими местами, и свободы. Это не восстание Степана Разина против власти и государства, а уход от государства в свободу, и это – подвиг. Биография Ермака крайне скудная. Данных практически нет. От этого и ореол его поступка прекрасней. Атаман весь впереди, весь в пустоте Сибири, в безлюдных местах, весь в устремленности в ничто, в нечто неизведанное, холодное, вечно-мерзлое, таёжное и глухое. Здесь – идеал, который необходимо осуществить, и осуществить так, чтоб не опозориться перед родными людьми. Действие во имя их, и для них. Грандиозных размеров личность, как и памятник. Говорят, что немцы пытались опрокинуть этот монстр, но только смогли сорвать с его руки шапку Мономаха. Он непобедим. Курсанты военного училища после выпускного имели обыкновение ночью натирать ему сапоги ваксой, и стрелять холостыми самодельными взрывпакетами из царь-пушки, которая стоит возле музея Донского Казачества. Не знаю, сохранился этот обычай или нет.

Психологически Ермак именно, как мне кажется, страстно себя любил. Без этого врожденного самолюбия невозможна ни гордость самим собою, ни благородство, ни рыцарство, ни нравственность. «…То срам нам будет, и преступление слова своего», – без себялюбия такого не скажешь, и таким же образом не поступишь. Сама любовь к самому себе – уже поступок, поступок вольный и свободный.

Во дворе 13 школы встретился мне Гена со своею женою. Они оба ненормальные. Так и сошлись вместе, нашли друг друга. Сколько себя помню, Гена все время в одной поре, как будто не растет вовсе.

– Привет, Тихон, – радостно жмет мою руку своею железной хваткой: хлипкий на вид, а в руках сила чувствуется.

– Здорово, Гена.

– Это жена моя, – жена смутилась.

Как дети малые, ей богу.

– И как семейная жизнь?

– Хорошо. А я все там же, в казаках.

– Что нового?

– Сапоги твои хромовые износились. У тебя нет других?

– Нет, откуда.

– Жаль. На круг не в чем идти.

Они пошли дальше, а я – на автобусную остановку возле больницы.

Вот люди, которые, в натуральном смысле слова, живут нравственно и добродетельно. Им даже перед смертью исповедоваться не в чем. Придет поп к ним, а они и не смогут даже ему что-нибудь сказать. Никакого раскаяния, потому что греха нет на душах их, совсем нет. Отчим мой перед смертью матери серьёзно наказывал, чтоб она не вздумала к нему священника позвать.

– А то, – говорит, – как встану из гроба от стыда такого, что прикажешь дальше делать?