На берегу

 

 

 

Красное солнце упало в море, когда он по берегу моря дотащился до своей «фазенды», спрятавшейся в дюнах. Багровый закат, похожий на поток раскаленной лавы, залившей полнеба, не предвещал ничего хорошего.

Клепов падал от усталости. Хотелось лечь на землю и не вставать. Но он преодолел себя. Сходил к ручью за водой. На очаге, сложенном из камней, вскипятил воду. Погонял чай, настоянный на зверобое. Поел печеной картошки. И, наконец, заполз в палатку, натянутую на кольях. Но заснуть не мог. Нехорошо покалывало в перетружденном сердце, ломило руки. Болела поясница. Ворочаясь с боку на бок, Клепов думал, что осень на Балтике ему не пережить. И мыслями вновь и вновь, как в повторяющемся сне, он возвращался к трем пирамидам, вселявшими в него надежду.

– Все, спать, спать, спать,– приказывал он себе. – Надо восстановить силы!

Но поспать не удалось. Ночью задул норд-вест. Шквалистый ветер рвал и метал палатку. Шумели, гнулись деревья. Барабанил по парусине дождь. Под утро ветер улегся. Но надо было вставать. Клепов зашевелился. Хотел откинуть тяжелый намокший полог. И вдруг обнаружил, что его левая рука омертвела. И как он не бил по ней, не растирал, оживать не хотела.

Он зажег лучину. Отыскал иглу, которой чинил рыболовную сеть. И вонзил ее в левое плечо.

– Работай! Ну, же, давай, работай!

 

Рука не слушалась. Клепов смотрел, как черная капля крови стекает по руке, здорово похудевшей за последнее время, и грубо выполненная наколка «И один в поле воин», которую наваял ему на плече кореш еще в мореходке, теперь показалась Клепову насмешкой над самим собой.

– Ни черта человек один не может, – ощерился он одними морщинами, сбежавшимися около его воспаленных глаз.

Но слезами горю не поможешь.

Клепов выполз из палатки. Кругом было сыро, холодно. Несколько листьев на деревьях, окружавших его палатку живой изгородью, пожелтели. Краснела ягода-рябина. По небу волоклись черные косматые тучи, похожие на бомжей в мокрых лохмотьях. Рокотало взбудораженное море. Клепову хотелось выпить кофе, горячий и крепкий кофе, какой варила его мать. Но он только вздохнул. Однако мысль о горячем кофе, который он выпьет в баре «Маяк», что в старом «порту» рыбачьего поселка в Ш., придало ему силы. Главное, не падать духом...

 

Поев холодной картошки, он пришел к Голландской шапке. Вчерашние пирамиды уже отвезли на виллу, похожую на крепость с оградой из валунов, сцепленных бетоном. На песке виднелись свежие следы, оставленные тракторными шинами. Под откосом лежала сосна, рухнувшая ночью. В ее ветвистую крону били волны, пенясь в густой зеленой хвое. Кандидаты, грустно улыбнулся Клепов, глядя на деревья, корнями нависшие над обрывом. И приступил к работе.

Клепов работал одной рукой. Валуны были мокрые, и выскальзывали из ослабевшей руки, прежде чем он успевал прижать их к телу. Приходилось снова опускаться на колени. Цеплять валун. Ноги противно дрожали, когда он поднимался с камнем, и тащил его к реке.

– Сесть, встать! – вслух командовал сам себе Клепов.

И это помогало.

Река, переполненная дождевой водой, превратилась в бурлящий поток. Ее русло изменилось. На отмели хлопотали береговые птицы. Клепов радовался, что никто, кроме бакланов, да чаек, не видит, как он корячится под обрывом с одной рукой. Это жалкое зрелище...

Прошел час, другой, пошел третий. И он выдохся.

Присел на сосну, истекающую янтарем. Сердце трепыхалось в груди, как пойманная на крючок камбала. Из-под сбитых ногтей текла кровь. Пальцы правой руки посинели. И походили на клешню. И Клепову даже смешно стало от промелькнувшей мысли, что он может послать все это к черту и уйти. И никто не расстреляет его за это. Как того доходягу зэка из сталинских лагерей. Которому дали одиночный замер – вырубить столько-то метров мерзлой породы. Но он не справился с этим треклятым замером, хотя махал на морозе кайлом целый день, и вечером того же дня его расстреляли, как саботажника. Клепов мог покинуть свой «замер» хоть сейчас, вот в эту минуту. Но это означало бы то же самое, что и...

– Ведро! – поднялся он. – Надо найти ведро.

И тогда он станет носить по два, по три валуна за ходку! Столько раз он встречал на берегу ведра, железные, пластмассовые, выброшенные штормовыми волнами! Клепов проклял себя, что не взял с собой ведро, которое у него было на «фазенде»!

 

Но он только зря потерял драгоценное время и силы, отмахав по берегу моря мили три в сторону Мемеля. Кроме бушприта от парусного судна, да белой туфельки на высоком каблуке он ничего не нашел.

Клепов поднял туфельку. Туфелька потрескалась, как лак на старой картине. И в паутине ее трещин ему вдруг померещился тонкий профиль женщины, давно умершей...

– Мама...

В испуге Клепов коснулся своей груди, но кольцо матери, которое он носил на черной леске, как нательный крест, было, слава богу, на месте.

Он вернулся к Голландской шапке и работал до темноты. Пока не приехал хозяин.

Хеопс был не в духе. Покосился на две пирамиды, мокро блестевшие валунами в свете фар, каждый камень которых стоил Клепову капли крови.

– Я не богач, – сказал он, доставая из внутреннего кармана кожаной куртки бумажник. – И не могу гонять трактор порожняком. Три пирамиды! Иначе...

Клепов выронил монету, зазвеневшую о камни.

– Что у тебя с рукой? – спросил Хозяин, поморщившись. Будто не у Клепова, а у него отнялась рука.

– Да так, ерунда!

– Ну, ну...

Пошел дождь. И пока Клепов добрел до своей «фазенды», он промок до костей.