Программа Высшего Разума (книга первая)

 

 

 

Римский император пребывал в мрачнейшем расположении духа. Неприятности следовали одна за другой: восстание в Британии; поражение римских войск в Армении; раскрытый заговор в сенате и многое другое. Казалось, боги совсем отвернулись от императора. И не просто казалось – гневу богов предоставлялись недвусмысленные доказательства. Уже несколько месяцев подряд римляне видели над своей столицей странное, непонятное сверкание молний, и об этом чуде повсюду говорили с тревогой. Молнии ударяли в Капитолий, в храм рода Флавиев, в Палатинский дворец. Налетевшая недавно буря сорвала надпись с подножия триумфальной статуи императора и отбросила к соседнему памятнику, что привело императора в крайнее смятение. Пренестинская Фортуна, к которой он всегда обращался в преддверии каждого нового года и дававшая обычно неплохие ответы – на сей раз изрекла нечто зловещее, предвещавшее о крови. Даже Минерва, чтимая императором с особой суеверностью, возвестила ему во сне, что покидает своё святилище, ибо Юпитер лишил её оружия.

 

Вчера императора вывело из себя и взбесило крайне тревожное пророчество астролога. Когда император, не поверив, спросил его с мрачной издевкой, как умрёт он сам, астролог ответил, что скоро его самого растерзают собаки. Тогда император приказал немедленно умертвить астролога, а для изобличения лживости его искусства повелел похоронить предсказателя с величайшей заботливостью. Так и сделали. Но когда труп астролога предали сожжению, внезапно налетел сильный порыв ветра, разметал костёр, и обгорелый труп разорвали бродячие собаки…

 

Чтобы вернуть благоволение богов-покровителей Рима, император решил умилостивить их обильными жертвами.

 

И велено было императорским распоряжением принести римским богам щедрые человеческие жертвоприношения. В перечне жертв на заклание, помимо пленных британских повстанцев, армянских заложников и разбойников, в императорском распоряжении числились и римские христиане, содержащиеся в тюрьме. Христиан было велено отдать на растерзание диким хищникам, приурочив казнь к квесторским играм.

 

 

 

Почти вся римская христианская братия с Павлом во главе была арестована и томилась в тюрьме. Пытаясь вызнать об их собратьях, укрывшихся от ареста, тюремщики подвергали христиан ежедневным пыткам: поднимали на дыбу, дробили кости и вытягивали жилы, прижигали срамные члены, отрубали уши. Но истовая, фанатическая вера в Спасителя, помогала христианам выстоять.

 

Вечерами, после пыток, братия молилась, пела псалмы, всячески поддерживая друг друга. Волоча перебитую ногу, Лука обходил товарищей, приводил бесчувственных в сознание, поил водой и врачевал их раны, прикладывая к ним паутину и плесень со стен камеры.

 

Более всех доставалось Павлу. Тело его представляло собой сплошной кровоподтёк, ногти на руках и ногах были сорваны, левое ухо вырвано клещами, лицо до неузнаваемости обезображено. Но Павел стоически переносил испытания, заражая других стойкостью своего духа. Ночами, под стоны и бред метавшихся на земляном полу сокамерников, когда сон бежал от нестерпимой во всём теле боли, Павел взывал к Иегове.

 

– Господи! Воззри на меня, ибо мне, рабу Твоему, тяжко сейчас! Но я претерплю всё, и пройду путь мой до конца. Из ямы глубокой, из узилища моего, призываю имя Твоё, Господи! Как мог, исполнил я обетование, Тебе данное. Ты Сам измеришь все стези мои, оценишь, и не осудишь…

 

В ночь перед казнью христиане не сомкнули глаз: готовились к смерти. В молитвах они освобождали души свои от всего земного. Все они были – как бы единое существо, и каждый чувствовал, что остальные собратья нераздельно и неотторжимо заключены в нём самом. Их соединяла общая вера и сильная, горячая любовь друг к другу. И Павел не мог без уважения поражаться такой преданности Христу и чистой, бескорыстной любви их друг к другу.

 

Время перешло за полночь. За дверью камеры давно утихли звуки тюремной жизни. Готовя товарищей в последний путь, Лука перевязывал их раны оставшимися лоскутами рубах. Все молились, держась друг подле друга. Лишь Диотроф, отделившись, сидел в дальнем углу камеры на полу. Раскачиваясь из стороны в сторону и бормоча что-то под нос, он то и дело бросал исподлобья дикий, затравленный взгляд на молящихся товарищей. Неожиданно вскинувшись, он забился в истерике и, неистово колотя кулаками по полу, завопил.

 

– Нет! Не хочу! Бес в вашем Христе! Не желаю погибели!

 

Лука с Павлом поспешили к нему. Глаза Диотрофа горели безумием, лицо кривилось злобной гримасой, губы пенились слюной.

 

Павел положил руку на его плечо.

 

– Брат мой, успокойся. Не бойся ничего, ибо страх расставляет сети. Перед падением возносится сердце, смирение же – предшествует славе.

 

Но Диотроф не слушал его. Он испускал пену и жалобно вскрикивал, словно злой дух схватывал его изнутри и жестоко терзал. Лука стал легонько поглаживать его по голове, дуть в лицо, и Диотроф вскоре затих.

 

Утром, чуть свет, тюремщики подняли христиан. Тех, кто был не в состоянии встать на ноги, они поднимали ударами бича. Потом христиан вывели на улицу и в окружении вооружённых воинов повели в Большой цирк.

 

Небо над Римом было затянуто нависшими тяжёлыми тучами. С холмов Латия и Тускула дул пронизывающий северный ветер. На мокрую раскисшую землю падал мелкий снег. Город ещё спал, улицы были пустынны. На пути попадались строительные площадки, заваленные камнем, кирпичом, мраморными плитами; зияли отверстые ямы котлованов – Рим всё ещё отстраивался после грандиозных пожаров.

 

Шествие приговорённых к смерти христиан представляло собой жалкое зрелище. Измученные пытками, совершенно обессиленные, они едва переставляли ноги. Некоторые падали, теряя сознание, и товарищи поднимали их, брали под руки или тащили на себе.

 

Огромное здание Большого цирка, возвышавшееся между Палатинским и Авентинским холмами, было видно издалека. Цирк имел почти овальную форму. В западной его части располагался оппидум – сооружение с тринадцатью арками; под средней аркой находились Парадные ворота, через которые перед началом представлений на арену входила процессия, несущая изображения римских богов. Под остальными арками располагались конюшни, в них ставили лошадей, когда в цирке происходили бега, а в дни кровопролитных состязаний в конюшнях дожидались своего часа гладиаторы. От оппидума амфитеатром шли многочисленные ряды ступенек, служивших скамьями для ста тысяч зрителей, которых мог вместить в себя Цирк. Против Парадных ворот возвышались Триумфальные ворота, через которые в дни побед Рима над врагами входили победители, а с правой стороны оппидума располагались Ворота смерти, через них служащие Цирка убирали с арены длинными баграми изуродованные, окровавленные тела убитых гладиаторов.

 

Когда христиан привели в Цирк и поместили в пустующую конюшню, они в изнеможении повалились на пол.

 

Через некоторое время к ним присоединили Клавдию, которая содержалась в тюрьме отдельно. Увидев раны истерзанных товарищей, она, стеная и охая, принялась хлопотать возле них.

 

Клавдию арестовали недавно, и от неё христиане узнали некоторые новости. Она рассказала, что многие христиане затаились на время, пережидая гонения. Но были среди них и такие, которые приносили себя в жертву за христианскую веру. Клавдия рассказала об Игнатии Богоносце, рукоположенного некогда Павлом на епископство в Антиохийской церкви. После того, как римский император повелел принести повсюду жертву языческим богам и был проездом в Антиохии, Игнатий сам пришёл к нему и отказался приносить жертву. Разъярённый император приказал немедленно отправить его в Рим и отдать на растерзание диким львам. По дороге Игнатий, старавшийся во всём походить на Иисуса Христа, написал послание к римским христианам, в котором радовался, что примет мученическую смерть. Некоторые христиане тайком пришли на его казнь. Когда Игнатия вывели на арену, он воскликнул к зрителям: «Мужи Римские! Я погибаю за Бога, Которого ношу в сердце и проповедую Его…» Но договорить ему не дали выпущенные на арену голодные львы, которые мгновенно разорвали его.

 

Мужество Игнатия Богоносца поразило приговорённых к смерти христиан, и они воспрянули духом.

 

К вечеру им принесли обильную пищу и вино, чтобы они набрались сил и могли на утеху зрителям подольше продержаться на арене. Многие отказывались от еды, но плети стражников принудили их к повиновению.

 

На арене начались бои гладиаторов. До христиан доносился лязг оружия, яростные возгласы, вопли раненых и многотысячный рёв зрителей. После гладиаторов наступал их черёд.

 

Спустя некоторое время христиан нарядили в яркие праздничные одежды и ослиные маски, Павлу вдобавок водрузили на голову венец из терниев и сухих колючек – чтобы зрители могли отличить христианского вождя.

 

Когда гладиаторские бои закончились, служители цирка вытащили трупы с арены, убрали разбитые доспехи, оружие и засыпали песком лужи крови. После этого на арену повели христиан.

 

Их появление на арене зрители встретили презрительными насмешками и оскорбительными выкриками. Травля дикими хищниками беззащитных людей, которые не оказывали никакого сопротивления, оставляла зрителей равнодушными. Подобное зрелище было несравнимо с боями гладиаторов, когда ценой схваток являлась жизнь, и бойцы сражались отчаянно, беспощадно, до последнего вздоха.

 

Большой цирк выглядел полупустым. Пресыщенные кровавыми зрелищами римляне уже давно не заполняли амфитеатр полностью. Другое дело – празднование военных триумфов, когда воздавались наивысшие почести римскому полководцу, одержавшему победу над очередным врагом империи. В такие дни Большой цирк не вмещал даже всех желающих насладиться унижением и смертью пленников из побеждённых стран и ощутить надменную гордость за свою великую, могущественную империю. Но о военных триумфах давно уже не было слышно.

 

Не обращая внимания на презрительные выкрики с каменных скамей амфитеатра, христиане сбились в кучу на середине арены и начали вполголоса молиться. Когда на противоположной стороне арены служители цирка стали выпускать диких хищников и раздался громовый львиный рык – молитвы зазвучали громче, торопливей, сбивчивей.

 

На арене появились три исполинских льва и пара свирепых тигров. Голодные, некормленные хищники остановились и, нюхая воздух, стали бить хвостами. При их появлении Павел отошёл от христиан, сбросил терновый венец и ослиную маску, и с просветлённым лицом, воздев руки к небу, зашептал:

 

– Господи! Исполнились дни моего служения Тебе. И в знак исполнения обета моего приношу жертву, но не положенную по Закону, а которую имею сейчас: Прими, Господи, жизнь мою!

 

С этими словами он быстро пошёл навстречу хищникам. Движения его были стремительны, нетерпеливы, лицо излучало блаженство. Навстречу ему огромными скачками мчался тигр. Достигнув Павла, хищник в прыжке свалил его мощной лапой, сомкнул зубы на его шее и тут же с грозным рычаньем бросился на Луку, спешившего к Павлу на помощь…

 

Оставив тело, душа Павла вознеслась над ареной. Он видел, как лев набросился на Клавдию, закрывавшую своим телом визжащего от страха Диотрофа; как с безумно вытаращенными глазами Аристарх убегает от другого льва; как остальные хищники пожирают тела уже поверженных христиан. Потом Павел услышал глубокий, мелодичный звон, арена исчезла, и он оказался над бескрайней морской гладью, ослепительно сверкающей под лучами яркого солнца. Море было спокойно и величественно, откуда-то из лазоревой выси звучали лёгкие переливы необычной, прекрасной музыки. На морской глади Павел увидел нечто, похожее на лёгкую округлую палубу, невысокие борта которой излучали золотистое, янтарное сияние; в центре палубы, воздев руки к солнцу и медленно кружась, смеялся переполненный счастьем какой-то человек, и его счастливый смех гармонично сливался с небесной, удивительной музыкой. В этом человеке Павел узнал себя – и тотчас палуба начала вращаться, всё быстрей и быстрей, пока в неимоверной круговерти не слилась в золотистую точку. Взмыв над потемневшей морской гладью, он оказался среди необъятности фиолетового бархата неба, торжественно и строго мерцающего мириадами золотистых точек. Но это были не звёзды, точки делили небо тонкими линиями наподобие сотовых ячеек, которые жили, дышали, двигались; эти ячейки, образующиеся из других светящихся точек, угасали и снова появлялись таким же образом. Откуда-то сверху послышался спокойный, торжественный голос, медленно повторяющий:

 

– Это Вечность... Вечность… Вечность…

 

Взгляд Павла приковало к одной из ячеек, которая вдруг уменьшилась до размера маленькой золотистой точки. От неё исходил слабый, дрожащий, тревожный свет.

 

– Смотри на неё: это ты, – раздался тот же торжественно-спокойный голос. – Сейчас она погаснет, и навсегда завершится твоё земное существование. Ты не боишься этого?..

 

– Нет, – прошептал Павел, переполненный благостным покоем.

 

– Посмотри вниз и спускайся, – произнёс голос.

 

Спускаясь, Павел увидел под собой знакомую бескрайнюю морскую гладь, окутанную густым, клубящимся туманом. Туман соприкасался с её ледяной поверхностью, от которой веяло могильным холодом. Где-то справа, в тумане возник гул человеческих голосов; гул стал усиливаться, превращаясь в пение без слов, затем перерос в нарастающий музыкальный звук на одной низкой ноте. Разрывая клочья густого тумана, к Павлу приближались неясные светлые пятна. С невероятным трудом он повернулся к ним и увидел знакомые овальные изображения своих давно умерших бабушки с дедом. В тревожном смятении Павел отвернулся от них, и душа его устремилась вверх, стремительно поднимаясь всё выше и выше…