Архипелаг Гулаг по-азиатски

 

 

 

Наступил сентябрь. Каптерщик Саллахутдин, который убирал кабинет начальника отряда, сообщил мне по секрету, что видел мою фамилию в списке освобождающихся по амнистии. От этой новости кровь бросилась мне в голову, и я чуть не расцеловал Саллахутдина.

Теперь, точно привязанный, я целыми днями болтался у ворот локалки, высматривая на центральной аллее посыльного из нарядной – гонца от лагерного фотографа.

С товарищами-иностранцами я почти не общался. Между нами будто пробежала черная кошка. Зависть разрушает даже дружеские чувства, товарищеские – тем более. Я понимал состояние иностранцев и не обижался на них, чувствуя даже какую-то вину перед ними.

Только Акмаль был со мной неразлучен. Вместе совершали мы ежедневные намазы, вели беседы на различные темы, и я слушал, поражаясь его эрудиции.

 

В тот день, когда меня вызвали к фотографу, мы сидели неподалеку от ворот локалки, совершив вечерний намаз. Я поглядывал на центральную аллею, а Акмаль неторопливо рассуждал о будущем своей страны.

– Капитализм тоже несет в себе опасность, – говорил он, по привычке перебирая четки. – Сегодня мир разделен на очень богатых и очень бедных. Причина этому – в отсутствии управления распределения ценностей. И это отрицательно влияет на равновесие в мире, замедляет мировой прогресс. Кто виноват в этом? Несовершенство мировой экономики?

Безусловно. Но важнейшая роль в мировом равновесии принадлежит все той же религии, нравственности и морали. Вот почему нашей погибающей стране необходим исламский порядок. Только ислам, с заложенной в нем высокой моралью и нравственностью, приведет наш народ к нормальной жизни...

– Эй, израильтянин! – услышал вдруг я от ворот локалки.

В толпе зеков, возвращающихся с кирпичного завода, я увидел посыльного из нарядной. Сердце мое взорвалось от радости!

– К фотографу, живо! – сообщил посыльный, подходя к нам. – А за хорошую весть – отсыпь табачку.

Рассыпая табак на землю непослушными от волнения руками, я высыпал посыльному почти весь свой кисет.

Акмаль крепко пожал мне руку.

– Поздравляю! Завтра ты будешь уже на свободе!

Вернувшись от фотографа, я прошел в жилой барак и завалился на свою койку, чтобы не портить никому настроение своим счастливым, ликующим видом.

Я лежал и мечтал, представлял в разных ракурсах свободу. Загнанные мной в тартарары сознания мысли о СНБ, вдруг прорывались, и настроение резко падало. Меня бросало то в жар, то в холод...

После отбоя я даже не пытался уснуть. Сна не было ни в одном глазу. Несколько раз среди ночи выходил на улицу, подолгу курил. Ночь была холодная. Но я не замечал холода. В прорехах туч, затянувших небо, посверкивали звезды, изредка выныривала и исчезала луна. Мимо меня пробегали в уборную измученные поносом зеки; держась за стену барака, пробирались больные «куриной слепотой»; перекликались между собой часовые на двух ближних вышках. Обычная ночь. Но это моя последняя ночь на зоне. Завтра я уйду, а здесь все останется по-прежнему. Никто не знает о том, что творят здесь с людьми... Кто заступится на них?..

– Господи! – горячо зашептал я, подняв голову к холодному небу. – Помоги мне выбраться благополучно из этой страны! Я выполню Твою миссию! Я ударю в набат!..

Под утро сон все же сморил меня. Но когда объявили подъем, я остался лежать и даже не пошел на завтрак. Из лагерной жизни я уже полностью выключил себя.

 

В девять утра всех освобождающихся по амнистии вызвали на вахту и выдали обходные листы.

Сдав подушку и матрас на вещевой склад и отметив обходной лист, я отправился в библиотеку.

– Освобождаетесь? Поздравляю, – с натянутой улыбкой завистливо сказал библиотекарь, подписывая мой обходной. – А мне здесь гнить и гнить..., – произнес он, понурясь, со смертной тоской в голосе.

Обходной я сдал на вахту и вернулся в отряд. У ворот меня поджидали зеки-иностранцы. Они увлекли меня на задворки отряда, подальше от вязальщиков сеток. Асеф, заискивающе улыбаясь, протянул мне лист бумаги.

– Мы тут внизу на бумаге поставили свои подписи, – сказал он. – Текст мы не писали – вдруг бумагу найдут у вас при обыске на КПП. Но вы потом напишите над нашими подписями все об этой зоне и добавьте от нашего имени, что мы умоляем! просим! требуем! немедленного вмешательства цивилизованного мира.

– Дайте ход этой бумаге там, на свободе, – сказал Камол Хусейн.

Садокат-Али взял меня под руку и отвел немного в сторону.

– Найдите, пожалуйста, в Дубайи моего отца. Пусть приедет ко мне на свидание. Вот его адрес, – он подал мне маленький клочок бумаги.

Пожав мне руку, все иностранцы пожелали удачи.

Я поднялся в жилой барак. Забрал свой вещевой мешок в каптерке у Саллахутдина. У кабинета начальника отряда, как обычно, стояла очередь на экзекуцию. Уборщик-зек мыл полы. Пройдя на свое место, я развязал мешок и выбросил все ненужное. Два шныря, курившие у окна, изредка бросали на меня взгляды. Уборщик-зек приблизился ко мне и, делая вид, что выметает сор из-под койки, незаметно бросил что-то в мой раскрытый мешок.

– Передайте на воле куда следует, – прошептал он.

Я спрятал в носок бумагу Асефа, адрес Садокат-Али и сложенную в несколько раз бумагу уборщика-зека. И только я успел это сделать, как в открытые окна барака донеслось из динамика:

– Всем освобождающимся по амнистии срочно собраться на КПП.

Торопливо спустившись по лестнице, я нос к носу столкнулся с Акмалем.

– Едва успел! – сказал он, отдуваясь. – Задержался в санчасти. Ну что ж, прощай. Может еще свидимся.

Мы крепко расцеловались. Он проводил меня до ворот локалки и долго смотрел вслед, пока я шел к КПП по центральной аллее.

 

Освобождающихся набралось восемь человек. Два прапорщика построили нас в шеренгу и подвергли обыску. Я замыкал шеренгу.

Наблюдая, как прапорщики прощупывают швы одежды, заставляют снимать обувь и выворачивать носки, я подумал, что вряд ли удастся доставить по назначению запрятанную мной нелегальную почту.

Очередь дошла до меня. Прапорщик ощупал мою одежду, и я взялся было за шнурки ботинок. Но видимо Господь уже оберегал меня. Прапорщик вдруг брезгливо махнул рукой.

– Не снимай. Блевать хочется от ваших вонючих ног! – сказал он. – Давай вытряхивай свой мешок.

Когда обыск закончился, появился замполит. Он встал перед нашей шеренгой, заложил руки за спину и, хмуря брови, придирчиво стал оглядывать нас. Взгляд его остановился на зеке из нашего отряда, по кличке Князь.

– Ну ты, пугало сраное! – заорал замполит. – В каком виде выходишь на свободу!

На Князе были истлевшие, в дырах штаны, расползшаяся по швам без единой пуговицы рубаха.

– Выйди из строя! – взревел замполит. – Становись на колени!

Князь послушно встал на колени. Замполит смаху хрястнул его пару раз ребром пухлой ладони по почкам. Затем повел повеселевшими глазами дальше по шеренге, но замечаний больше не последовало.

– Гоните на КПП! – приказал он прапорщикам и вразвалку направился к штабу.

Из зоны выпускали поочередно. Караульный солдат, принимая от дежурного офицера наши документы, тщательно сверял их и только тогда нажимал на кнопку автоматической двери, выпуская нас на свободу.

Когда все восемь человек вышли за территорию зоны, подошел прапорщик и велел следовать за ним. Он привел нас к двухэтажному административному зданию. Мы поднялись на второй этаж в спецчасть. Там выдали нам наши паспорта, справки об освобождении и по 380 сумов денег на дорогу. Тот же прапорщик, которому вменялось в обязанность проконтролировать наш отъезд, повел нас пешком в город на железнодорожный вокзал.

Город был в четырех километрах от зоны, если идти по шоссе. Сокращая путь, прапорщик повел нас вдоль зоны по узкой пыльной тропинке. Мы шли за ним гуськом, с любопытством поглядывая на опутанную поверху колючей проволокой стену, с торчащими над ней часовыми вышками. Час назад мы еще были за ней...

 

Впереди нас, по левую руку, виднелся небольшой кишлак, откуда вечерами доносилось мычание коров и блеяние баранов. Каждый раз, слушая на зоне эти мирные звуки, я мечтал об этом кишлаке. Он олицетворял для меня символ свободы, и я мечтал, хоть краем глаза, увидеть его. Сейчас я смотрел на него с подозрением. Беспокойные, тревожные мысли вновь охватили меня и привели в нервное, взвинченное состояние. Первые минуты на свободе могут оказаться последними... Кто знает, не ждут ли меня в этом кишлаке?..

Но кишлак, с десятком невзрачных глинобитных домиков, оказался совершенно безлюдным, лишь несколько курдючных баранов безмятежно щипали траву на обочине единственной кишлачной улицы.

Зона и кишлак остались позади. Мы вышли к мосту, переброшенному через неширокий канал. Отсюда начинался Кизилтепе – провинциальный захолустный городишко.

Солнце стояло высоко в зените. Сильно припекало. Совершенно ослабевший и обессиленный от непривычно долгой ходьбы, я плелся позади всех. Недовольный прапорщик, матерясь сквозь зубы, останавливал всю группу, давая мне возможность подтянуться.

По мере продвижения к центру города, улицы становились все оживленней. Как дикари мы глазели на прохожих, на проезжающие машины, на магазины и продуктовые ларьки – отвыкшие от свободы, одичавшие от однообразия зоны. Прохожие оглядывались на нас, вид доходяг, в потрепанной одежде, вызывал у них недоумение и любопытство.

Пройдя почти весь город, мы уперлись в железнодорожный вокзал. На путях стоял пассажирский поезд. Было слышно, как поезду объявили отправку.

– Бегом! Все бегом! – крикнул прапорщик, пускаясь рысью. – Садитесь в любой вагон, за билеты расплатитесь с проводниками! – кричал он на бегу.

Поезд медленно тронулся и стал набирать ход. Пятерым из наших удалось вскочить на подножку, и они уехали. Осталось трое: я, Князь и Рустам из седьмого отряда. Самые слабые и обессилевшие. Прапорщик злобно обматерил нас и повел в здание вокзала. Мы рухнули на вокзальную лавку в изнеможении, тяжело переводя дух – рывок к уходящему поезду отнял у нас последние силы.

– Поезд теперь будет только ночью, – сердито сказал прапорщик. – Но через час на Ташкент отправляется автобус. Автостанция рядом. Поедете автобусом, – безапелляционно добавил он и вышел на улицу перекурить.

В принципе, автобус для меня был предпочтительней. Поезда проверялись дорожной милицией, к освободившимся зекам они относились враждебно и можно было нарваться на неприятности. Кроме того, в поезде людям из СНБ легче всего провернуть в отношении меня любую пакость.

 

В зале ожидания было всего несколько пассажиров, ожидающих ночного поезда. Напротив нас расположилась на скамейке полная женщина-узбечка с тремя прикорнувшими на чемоданах малыми детьми. Она все время с состраданием поглядывала на нас. Потом не выдержала и спросила:

– Откуда вы? Из больницы?

– Из зоны. Только освободились, – ляпнул Князь.

– О, Аллах! – женщина испуганно отпрянула, прикрыв рот ладонью. Потом засуетилась, достала из большой сумки лепешки, виноград и протянула нам, – Покушайте! Берите, пожалуйста!

Мы давно забыли вкус свежих лепешек, а винограда – тем более и с волчьей жадностью набросились на угощение.

Вернулся прапорщик. Он взглянул на наручные часы и скомандовал:

– Подъем! Топаем на автостанцию, скоро будет автобус.

Мы поблагодарили женщину и поплелись за прапорщиком.

Автостанция действительно оказалась рядом. Скамеек там не было. В ожидании автобуса мы присели на корточки. Скоро показался приближающийся автобус. Прапорщик повеселел, ему не терпелось избавиться от нас и вернуться на зону.

Мы забрались в полупустой автобус, заплатили шоферу за проезд до Ташкента и уселись на задние места. Оставшихся от билетов денег едва хватило бы на пару лепешек.

Прапорщик, дождавшись отправления автобуса, повернулся и пошагал на зону. Автобус, выбравшись из города, набрал скорость. Я сидел рядом с Рустамом. Когда автобус подбрасывало на неровностях дороги, он болезненно кривился и тихо стонал. Мы не разговаривали. Рустам сидел с закрытыми глазами, и ему, видимо, было не до разговоров.

 

Князь устроился впереди, рядом с дряхлой старушонкой и что-то рассказывал ей, оживленно жестикулируя худыми мосластыми руками. Князем прозвали его в отряде. Он всех убеждал, что происходит из древнего русского рода князей Рюриковичей и бойко перечислял все генеалогическое древо по восходящей линии. Ему не верили и издевались над ним. «Какой ты князь! – потешались зеки, – Посмотри на свою рожу! Тебе только под мостом стоять с топором!». Выглядел Князь действительно неприглядно: длинный нос неприятно раздваивался на конце; один глаз был зеленый, другой – кошачьего желтого цвета; уши вислые, остриженная голова вся в каких-то ямах, уродливых шишках и шрамах.

Трехлетний срок Князь отбывал за «лабораторные» опыты с наркотиками – дикой коноплей, которая росла на приусадебном участке дома, где он снимал комнату у престарелого деда. Князь хвастался, что все же добился успеха и знает теперь рецепт изготовления омолаживающего эликсира.

Досталось Князю лиха на зоне. За невыполнение плана били его почти ежедневно; весь он был больной, туберкулез догрызал его легкие. Освободили его по амнистии без проволочек, чтобы не возиться потом с его трупом.

Сейчас Князь ехал в никуда. Престарелый дед умер в прошлом году. Князь не имел ни копейки за душой, и голову ему преклонить было негде. Но он не унывал и все еще на что-то надеялся.

За окнами автобуса стемнело. В кишлаках, мимо которых катил автобус, уже горело электричество. Пассажиры автобуса поклевывали носом.

Ночью, на полпути до Ташкента, автобус сделал получасовую остановку возле ярко освещенной большой чайханы в каком-то районном городе. Здесь делали остановку все междугородние автобусы, следующие по трассе, давая возможность пассажирам выйти, размять ноги, оправиться и перекусить в чайхане.

 

Я вышел из автобуса. Князь и Рустам спали. Ночь была довольно прохладной. После автобусного тепла я сразу продрог. Купив пару лепешек в чайхане, я присел за один из столов, вынесенных на улицу. От аппетитного вида жирного плова в казане над пылающими дровами, от дразнящего запаха шашлыков на мангале закружилась голова, голодной спазмой резануло желудок.

Подъехали еще два больших междугородних автобуса. Высыпавшие из них пассажиры устремились к чайхане и заняли все столы. Съев лепешку, я залез в свой автобус. Рустам проснулся. Я протянул ему вторую лепешку. Он молча съел ее. Заглянув в окно, он зевнул, потянулся, и тут же скрючился на сиденье, негромко застонав.

– Чем болеешь? – спросил я. – Язва?

– Какая язва! – раздраженно, с неохотой сказал он. – Прапорщики позавчера избили... Какая-то сука шепнула им будто наркотики у меня припрятаны. Наверняка шнырь завхозовский, у нас с ним старые счеты! Пришли прапорщики ночью в отряд, ничего не нашли. Забрали меня на вахту, а там – сам знаешь...

Автобус тронулся, и Рустам задремал снова.

 

Часа через два, впереди, по ходу автобуса, показались далекие огни Ташкента. С каждой минутой они приближались.

Князь, попрощавшись, вышел, не доезжая Ташкента.

Автобус въехал на кольцевую дорогу, опоясывающую столицу. Когда он выскочил на ташкентские улицы, шофер включил свет в салоне. Пассажиры проснулись, стали собирать свои вещи. Через десяток минут автобус прибыл на центральный ташкентский автовокзал.

Выйдя вслед за другими пассажирами из автобуса, я незаметно огляделся, но ничего настораживающего и подозрительного не заметил. И все же тревожное чувство не покидало меня, и я здорово нервничал. Большие круглые часы над билетными кассами показывали ровно четыре часа. Наскоро простившись с Рустамом, я поспешил убраться с автовокзала.

Гостиницу «Туран» я знал по прежним командировкам в Ташкент. За неимением денег отправился пешком, благо гостиница находилась неподалеку.

Заспанный швейцар не хотел меня впускать. Мой вид явно не внушал ему доверия. И только когда я прижал к стеклу входной двери мой иностранный паспорт, он впустил меня в холл. Разбудив спящую за стойкой женщину-портье и узнав, в каком номере остановилась моя жена, я уже через пару минут обнимал жену – сонную, теплую, родную.

 

Утром, пока я спал, жена сходила в магазин, купила мне костюм, рубашку с галстуком и туфли. Она разбудила меня. Я принял душ, переоделся, и мы, не мешкая ни минуты, отправились в аэропорт.

С билетами на международные рейсы проблем не было. На наш рейс уже шла посадка. Нам здорово повезло, что в это время был такой рейс! У стойки регистрации я ежесекундно озирался, ощупывал глазами каждого подозрительного человека. Нервы были напряжены до предела, на грани срыва, в голове – лихорадочная сумятица, я вздрагивал от любого прикосновения.

Наконец со всеми формальностями, связанными с вылетом, было покончено. Взяв жену за руку и увлекая ее за собой, я бегом устремился в зал отправления. Жена что-то говорила на ходу, но я не слышал ее, моля Бога, чтобы никто не остановил нас.

И только когда самолет, разбежавшись по взлетной полосе, оторвался от земли, я облегченно перевел дух и стал все слышать и понимать.

Я взглянул в иллюминатор. Внизу расстилалась громада Ташкента. Я смотрел вниз с таким чувством, с каким разглядывают опасную ядовитую кобру, свернувшуюся клубком за надежными прозрачными стенками террариума.

Самолет повернул на запад. Под ровный гул двигателей жена задремала, прислонясь к моему плечу. Осторожно, чтобы не разбудить ее, я достал квадратик пластика, в котором была запаяна бумага зека-уборщика. До сих пор мне было недосуг ознакомиться с ней. Освободив ее от пластика, поднес к глазам. Вот что там было написано.

 

«Мы, заключенные исправительно-трудовой колонии – учреждение УЯ – 64 47, город Кизилтепе, Навоийская область, республика Узбекистан, – обращаемся ко всему миру и просим помощи!

Администрация колонии подвергает нас бесчеловечному обращению. Нас зверски избивают дубинками по любому поводу! Условия работы и содержания в колонии – каторжные! Мы умираем от дистрофии, туберкулеза, эпидемий холеры и других болезней. Медицинской помощи практически не получаем. Мы погибаем! Многие из нас несправедливо осуждены или отбывают наказание без вины. Следственные органы Узбекистана подвергают арестованных избиению, изощренным пыткам. В судах цинично нарушаются все законы судопроизводства.

Спасите нас!!!

17 сентября 1996 года.»

Внизу стояли подписи пятерых уполномоченных от заключенных отряда.

 

Я бережно свернул этот мятый лист и положил между страницами Корана. Только сейчас я понял, какое огромное бремя ответственности возложено на меня! И мне уже не казалось странным, почему Служба Национальной Безопасности так легко выпустила меня из страны. Видно, Господь вмешался, отвратив их глаза от меня, отняв у них на время разум. И я выполню миссию, возложенную Господом на меня! Я сниму маску агнца с матерого хищного зверя!..

Самолет изменил курс и солнце ослепительно брызнуло в иллюминатор с моей стороны. Я наклонился вперед, прикрывая лицо спящей жены от солнечных лучей. Пусть поспит, намялась она со мной.