Архипелаг Гулаг по-азиатски

 

 

 

Мне знакома андижанская городская тюрьма, поблизости от нее есть бензоколонка, где мне приходилось порой заправлять свою машину.

Тюрьма всегда вызывала во мне странное чувство. Помимо воли я останавливался напротив нее и с каким-то нездоровым любопытством, затаенным страхом разглядывал стены с часовыми вышками, тюремное здание над ними с зарешетченными крохотными слепыми окошками, за которыми я тщетно пытался разглядеть хоть какие-то признаки жизни. У тюремных ворот постоянно роились толпы родственников, приезжавших навестить своих близких, томившихся за тюремными стенами. С необъяснимым волнением я смотрел на эту толпу, на небольшой базарчик напротив тюрьмы, где предприимчивые торговцы предлагали все необходимое для передач заключенным.

Тюрьма притягивала меня, как магнит. Видимо, Провидение уже собиралось перевернуть в Книге Судеб страницу, где мне выпадала тюрьма...

Наш автозек остановился у тюремных ворот. Старший конвоя прошел на КПП, оформил полагающиеся документы. Металлические створы ворот тяжело разъехались, и мы въехали на территорию тюрьмы.

 

Нас высадили из машины. После сверки личных дел нас отвели на первый этаж тюремного здания и заперли в тесной вонючей камере. Здесь мы должны были дожидаться распределения по камерам. Такие помещения зеки называют “отстойниками” или “собачниками” – голые грязные камеры с загаженными полуразбитыми унитазами и сломанными ржавыми водопроводными кранами.

Мы с Зухритдином держались вместе. Арестанты сидели на корточках, привалясь к стене, тихо переговаривались, беспрестанно курили.

Так прошло несколько часов. Кто-то, потеряв терпение, собрался забарабанить в дверь. Лениво ковырявший в зубах спичкой молодой узбек, весь в татуировках, пренебрежительно усмехнулся.

– Не гоношись, братва. В “собачнике” ждать – обычное дело. Я здесь не впервой. Пока менты расчухаются с нашими личными делами, пока то да сё. Куда спешить? Срок идет – и ладно.

Наконец дверь открылась, и нас поочередно стали куда-то вызывать. Через некоторое время вызванные возвращались. Оказалось, с каждым знакомился начальник тюремной оперативной части, который распределял новоприбывших по камерам.

– Опер каждого вербует в стукачи, – предупредил молодой узбек в татуировке, – смотрите, мужики. По нашим тюремным законам это не канает!

 

После Зухритдина вызвали меня. За столом кабинета начальника оперчасти сидел узкоплечий капитан, с замороженным бесстрастным лицом. Стол был завален папками личных дел.

– Фамилия, имя, отчество, год рождения? – голос капитана был тих и бесцветен, как и вся его внешность.

Я назвался.

Отыскав на столе мое личное дело и полистав его, начальник оперчасти задал несколько вопросов и без обиняков сказал:

– Будешь помогать оперчасти, – он смотрел на меня без всякого выражения, никаких эмоций.

– В чем будет заключаться моя помощь? – полюбопытствовал я.

– Регулярно информировать оперчасть, что делается в камере, о чем говорят, что замышляют. За это будем давать чай и табак, создадим нормальные условия отсидки.

Я отказался. Начальник оперчасти никак на это не отреагировал и жестом руки указал мне на дверь.

 

Скоро нас стали разводить по камерам.

Постовой (так называют в тюрьме дежурного надзирателя по этажу) третьего этажа повел меня по длинному коридору к камере 96, номер камеры я увидел в тюремной карточке, которую ему передал разводящий охранник. Ознакомясь на ходу с моей карточкой, постовой остановился.

– Так ты иностранец? – его молодое скуластое лицо выразило детское любопытство, – сколько у тебя денег в банке.

Подобный вопрос мне не раз задавали в этой стране, всех иностранцев здесь почему-то считали миллионерами.

Я не стал разочаровывать охранника и пошутил.

– Пять миллионов долларов.

Он, не поняв шутки, принялся подсчитывать сколько это будет в узбекских сумах. С трудом управившись с этой задачей, постовой изумленно ахнул и с откровенной завистью выпучился на меня.

– Ну ты даешь! – только и вымолвил он и почему-то расстроился.

Мы двинулись дальше по коридору. У камеры 96 он свирепо обматерил двух зеков из хозобслуги, мывших пол в коридоре, злобно отпихнул ведро с водой и швабру и бренча ключами открыл камеру.

– Давай, заходи, – сердито буркнул он, подтолкнув меня в камеру.

 

Спертый запах острого человеческого пота, устоявшегося табачного дыма и зловонной уборной шибанул в нос. Остановившись на пороге, я окинул взглядом камеру. Восьмиметровая клетушка была до отказа набита людьми. Восемь человек занимали четыре двухъярусные железные койки, остальные располагались на полу. Обитатели камеры занимались каждый своим делом: одни спали, другие беседовали, дымя самокрутками, третьи латали одежду, двое играли в самодельные нарды. Табачный дым стлался по камере сизым чадом. Зарешетченное окошко, закрытое снаружи сплошным щитом, совершенно не пропускало свежий воздух: кислородное голодание и инфицирование туберкулезом – тут же отметил я мысленно.

Моё появление привлекло внимание всей камеры. Меня молча с любопытством разглядывали. Даже азартно игравшие в нарды приостановили игру.

Я поздоровался.

– Откуда, дядька? Какая статья? – спросил интеллигентного вида молодой парень с одной из нижних коек у окна. – Да ты проходи сюда, – сказал он, показывая место возле себя на койке.

Я пробрался к нему, стараясь не наступить на расположившихся на полу людей.

Я рассказал о себе.

Информацию обо мне тут же передали в соседние камеры через проделанные в стенах сквозные дыры. Соседние камеры таким же образом передали информацию обо мне дальше. Скоро обо мне оповестили всю тюрьму. Таков был здесь порядок. Тюрьма должна знать всё о каждом новоприбывшем – объяснили мне новые мои товарищи.

Такая связь работала отлично. Через пробитые в стенах дыры непрерывным потоком, особенно после отбоя и до утра, по всей тюрьме шла любая информация, пересылались письма, записки, деньги, табак, наркотики, продукты; подельники поддерживали постоянную связь между собой, сговариваясь, как держаться на следствии и в суде; шла активная переписка с заключенными женщинами, называемыми здесь “монашками”, – игра в заочную любовь. Всё это скрашивало тюремное однообразие, отвлекало от тягостных мыслей, помогало переносить одиночество и убивало время. Всю ночь тюрьма бодрствовала – все камеры работали как почтовые пересылочные пункты. Сбои в такой работе не допускались. Тюремная администрация знала о внутритюремной почте, но по непонятным причинам смотрела на это сквозь пальцы.

 

Тюрьма жила по своим законам. Верховодил тюрьмой – “смотрящий тюрьмы”. Он назначался по воле авторитетов преступного мира; обычно это был закоренелый уголовник, отбывающий срок наказания в “крытке”, то есть в тюрьме, а не на зоне.

“Смотрящий тюрьмы” назначал “смотрящих корпусов” по числу корпусов в тюрьме, а они, в свою очередь, назначали “смотрящих продолов” – поэтажных коридоров; каждая камера выбирала себе сама “смотрящих камеры”.

Все “смотрящие” строго следили за неукоснительным соблюдением в тюрьме воровских законов. Правда, никто из них толком не знал настоящих “воровских законов”. Но это не их вина. Причина незнания кроется в прошлом преступного мира. И, чтобы все стало понятно, стоит заглянуть в это прошлое.

В 1954 году “воры в законе” решили собраться на общесоюзный “сходняк” – съезд, чтобы внести некоторые коррективы в свой статус. Необходимо было решить следующую проблему. По воровским законам воры должны жить вне интересов общества и не сотрудничать с органами государственной власти, – чтобы чувствовать себя независимыми и пользоваться авторитетом в преступной среде. Между тем, так называемые “польские воры”, выходцы из Польши и Западной Украины, смотрели на это иначе: они старались занять в местах отбывания наказания лидирующие посты и считали не “западло” сотрудничать с администрацией, работать в санчасти, столовой, бане и других “хлебных” местах – и жили себе припеваючи, сохраняя силы и здоровье. На общесоюзном “сходняке” намеревалось одобрить “польский вариант” и следовать его примеру.

 

Другим вопросом, который собирались обсудить, была проблема с “майорами”. Многие зеки во время войны оказались в штрафных батальонах. В таких батальонах считалось, что после первого ранения зек кровью смыл свою вину перед Родиной и, прощенный, зек продолжал воевать уже в других частях войск, получая награды и повышения по службе. После войны многие из таких вернулись к довоенному ремеслу. Но воры в свою среду их уже не принимали.

Был такой случай, когда в одном из лагерей на “разборке” зек, закончивший войну в звании майора, стучал себя в грудь :”Я вор!”. Но ему презрительно ответили: “Какой ты вор, ты – майор!”...

Все эти вопросы так и не были решены. Общесоюзный “сходняк”, назначенный в Ташкенте, на реке Салар, не состоялся: 400 человек авторитетов преступного мира, прибывших в Ташкент, арестовала милиция.

В 1961 году Указом от 5 мая в СССР, в местах лишения свободы, были введены разделения на режимы содержания заключенных: общий, усиленный, строгий и особо опасный. С этого времени молодежь – “первоходок” изолировали от воров в законе, теперь она отбывала срок наказания на общем и усиленном режимах. Некому стало учить зеленую молодежь воровским идеям и понятиям, и она стала подменять эту науку придуманными псевдоворовскими законами.

В это же время в стране начались планомерные неофициальные акции по уничтожению воров в законе. Применялись различные методы. К примеру, начальник режима – полновластный Хозяин в лагере, вдруг переводил на несколько дней какого-нибудь вора в законе из воровской камеры в камеру с четырьмя-шестью “суками” (изменившими воровскому делу). Потом возвращал назад. Естественно, побывавшему в “сучьей” камере, уже не верили; ему грозил самосуд: ложка каши в рот, чтобы не кричал – и петля на шею. И этот бедолага “ломался” и вынужден был просить защиты у Хозяина лагеря. Так морально уничтожали воров в законе. Более стойких уничтожали физически. Их активировали в лагере, как “самовес”, то есть самоубийство. Исполнитель этой акции получал от начальника режима щедрое вознаграждение. Но исполнителя ожидал такой же конец, чтобы не проговорился.

Воров в законе оставалось все меньше и меньше...

Вот почему сегодня мало кто знает настоящие воровские законы. Но это, в принципе, не столь важно. Главное – что авторитеты преступного мира стремятся проводить в жизнь пусть даже и псевдоворовские понятия и законы. Преступный мир будет существовать всегда. Это, к сожалению, неоспоримо. И такая моральная сила, как воровские идеи и законы крайне необходимы, чтобы держать в узде уголовный криминалитет. В противном случае в их среде постоянно будут существовать кровавые конфликты, грубое насилие и беспредел при “разборках” между уголовными группировками, готовые в любое время выплеснуться на улицы мирных городов...

 

Парня, приветившего меня первым, звали Алишером. Он оказался «смотрящим камеры» и совершенно не походил на уголовника, хотя имел две судимости за квартирные кражи и сейчас ожидал суда за аналогичное деяние. Он носил имя узбекского просветителя Алишера Навои, но в отличие от великого тёзки, с презрением отзывался о своем народе и принципиально говорил только по-русски.

Рассказывая мне о тюремных порядках, Алишер вдруг прислушался: в коридоре раздавалось какое-то тарахтение.

– Обед! – сказал он весело. – Слышишь, тележки везут с бачками. В нашей тюремной жизни пожрать – самое милое дело!

Камера оживилась, проснулись спящие, у дверей перед “кормушкой” мгновенно выросла очередь с алюминиевыми мисками наготове. Я пристроился в конце очереди. Пожилой узбек впереди меня, с густой седой бородой и спокойными умными лазами обернулся.

– Уважаемый, с хлебом вы сегодня в пролете, как здесь говорят, – он добродушно улыбнулся. – Хлеб выдают по утрам на весь день. Вот, возьмите, – он отломил кусок от своей хлебной пайки и протянул мне.

Я взял хлеб, пообещав вернуть завтра.

Обед был омерзителен: суп из немытой перловки с несколькими ломтиками картофеля и каша – из той же перловки. Все это было приготовлено на голой воде без соли. Но я так проголодался в ИВС, что проглотил все без остатка и впервые со дня ареста почувствовал, что желудок мой, наконец-то, полон.

 

После обеда камера угомонилась, вернувшись к прежним занятиям.

– Эй, иностранец! – окликнул меня Алишер, – иди сюда. Чифирнешь? – спросил он, когда я подошел, и, усаживая меня рядом с собой на койку, крикнул на другой конец камеры молоденькому русскому парнишке в зеленых солдатских штанах и майке, возившемуся на корточках у самодельной электрической плитки на полу, – Готово, Юрка!

Юрка кивнул головой, снял с плитки кружку с заваренным крепчайшим чаем, принес ее и протянул мне.

Обжигаясь, я сделал глоток и отказался: чай был слишком горек, вязал рот.

– Не понравилось? – удивился Алишер. – А зря! Не понимаешь ты, потому и кайф не ловишь.

Чифир (полпачки чая на 200 граммов воды) в местах лишения свободы служит средством общения между зеками, как бутылка водки на воле. Бывалые зеки утверждают, что чифир способствует сопротивляемости организма разным болезням в неволе. Может быть, так оно и есть. Во всяком случае, пачка чая у зеков котируется очень высоко.

– Скоро у него суд, – Алишер кивнул на Юрку. Они поочередно отпивали по глотку-два из кружки и получали видимое наслаждение. – В любой день парня могут дернуть. Сочини ему последнее слово, чтобы судью слезой прошибло. Ты же писатель.

– Написать не трудно. Надо знать суть дела, – улыбнулся я.

– Плевал я на суд! – захорохорился Юрка.

– Тебе дело предлагают. Чего выкобениваешься! Последнее слово в суде много значит, – урезонил его Алишер. – Влепят под потолок – взвоешь! Расскажи писателю все, чтобы в курсе был.

Юрка, явно бравировавший напускным равнодушием к будущему суду, поломался еще для вида и сдался.

– Тут и рассказывать, в общем-то нечего. Служил я, значит, в местном Андижанском гарнизоне. До дембиля оставалось два месяца. Скоро домой. А в чем ехать домой мы с товарищами не знали – приказ был по гарнизону, чтобы форму демобилизованные солдаты оставляли в части. Абсурд какой-то! – Юрка сделал саркастическую гримасу. – Обнищала наша армия вконец! Нашу форму должны были донашивать другие!

Юрка говорил сбивчиво, запинаясь. Молодой гонор и показное равнодушие, звучавшие в начале рассказа, уступили место взволнованности и нервному возбуждению.

– Ну я со своим дружком украли четыре автопокрышки со склада, который мы охраняли... Хотели продать их и купить какую-нибудь одежду, чтобы ехать домой. Через крышу вытащили ночью со склада... Не хотел я, а дружок: ”Чего трухаешь! Ребята из нашей роты уже штук двадцать автопокрышек отсюда утащили и продали”, – Юрка нервно сделал несколько глубоких затяжек сигаретой.

– Короче, продали мы автопокрышки. А на другой день нас и 10 человек из нашей роты арестовали. Все здесь, в тюрьме сидят. Не думал я, что все так серьезно обернется..., – лицо молодого солдата сделалось жалким, казалось он вот-вот заплачет.

Алишер весело захохотал и хлопнул Юрку по плечу.

– Все мы серьезно не думаем, когда воруем!

– Да ладно тебе! – Юрка сердито стряхнул его руку. – В нашем гарнизоне все офицеры воруют в открытую. Им всё с рук сходит! А мы в тюрьме. Я маму два года не видел... А теперь когда увижу..., – в глазах Юрки заблестели слезы, и он резко отвернулся.

 

То, что в гарнизоне, по словам молодого солдата, процветали мздоимство, пьянка и воровство, было не удивительно. Узбекская армия хромала на обе ноги. Чего стоил лишь вид солдат, призванных в большинстве своем из кишлаков и составляющих основную массу армии: нескладно сидящая форма, крестьянская походка, покорный, забитый взгляд , ужасающая малограмотность, почти полное отсутствие интеллекта. Офицеры же, несколько пообтесавшись в училищах, выглядели побойчей, посноровистей, но они были не в состоянии превратить солдатскую массу в достойные боевые подразделения, так как сами происходили из того же кишлачного теста.

Узбекская армия переживала трагедию своего народа. Несколько лет назад заведующий сектором ЦК Компартии Узбекистана Юсуф Шодиметов в своем выступлении вынужден был признать, что “длительные неблагоприятные условия жизни привели к тому, что коренные жители Средней Азии по своим антропологическим данным и природным возможностям значительно уступают населению Европейской части. И рост меньше на 2-5 сантиметров, и объем головного мозга маловат, и механизаторы не могут успешно работать на простейших агрегатах и машинах, решать несложные технические задачи. Узбекский народ деградирует, и его можно отнести к категории неполноценных народов”. Вот такой был вывод крупного партийного босса, основанный на официальных документах и статистических данных...

Алишер одолжил Уголовный и Процессуальный Кодексы в соседней камере, где содержались бывшие судьи, прокуроры, следователи и прочие работники правоохранительных органов. Таких камер в тюрьме насчитывалось больше десятка. “Менты”, как их здесь называли, жили обособленно; зеки третировали их, оскорбляли и, встречаясь с ними в коридоре при выводе на прогулку или в баню, угрожающе кричали вслед: “Хороший мент – это мертвый мент!” Но во всей тюрьме Кодексы были лишь у бывшего прокурора из соседней камеры. И Алишер обратился к нему только лишь из-за своего молодого приятеля Юрки.

Я отыскал в Уголовном Кодексе Юркину статью. Она была довольно серьезной: от 5 до 15 лет. В Процессуальном Кодексе выписал несколько статей, в которых говорилось о смягчающих обстоятельствах при совершении преступления, которые судьи принимали во внимание при вынесении приговоров. Через десяток минут последнее слово было готово.

Алишер прочитал его вслух. Слушала вся камера, и всем чрезвычайно понравилось. Зеки восхищенно цокали языками, с уважением глядели на меня.

– Сильно написано! То – что надо! – воскликнул Алишер.

Юрка смотрел на меня повлажневшими благодарными глазами.

 

Между тем, время близилось к вечеру. За окошком раздались протяжные напевные крики зеков-азанчи, которые, приникнув к окошкам в своих камерах, призывали правоверных зеков к вечернему намазу.

Тысячи заключенных-верующих, услышав призыв, отложили все дела, совершили под кранами своих умывальников омовение, повернулись лицом к востоку и начали читать молитвы и суры из Священного Корана.

Алишер, лёжа на своей койке, поглядывал с презрительной ухмылкой на своих сокамерников, совершающих намаз во главе с пожилым бородаты узбеком, одолжившим мне хлеб.

– Эй, Умид, – сказал ему Алишер, когда намаз был закончен. – Вот вы всё молитесь, говорите: Аллах! Аллах! Но скажи, как можно верить в то, чего никто никогда не видел?

Умид отдыхал на полу у окна, перебирая четки. Он повернулся к Алишеру, неторопливо пригладил бороду и мягко улыбнулся.

– А вы можете видеть ветер, уважаемый? – спросил он спокойным доброжелательным голосом. И сам же ответил: – Нет, не можете. Но вы видите, как раскачиваются деревья. Вы не можете увидеть воздух, но без него вам не обойтись. Вы не в состоянии увидеть звуки или чувства – но они существуют.

Алишер не унимался.

– Если Аллах любит людей – как ты часто говоришь, почему же всё в жизни так плохо, искорежено, и многие люди страдают?

Умид, принявшийся было снова за четки, опять поднял голову и взглянул на Алишера молодыми ясными глазами.

– Это легко объяснить. Когда мы видим свалку с искореженными, разбитыми машинами, мы же не говорим: почему автозавод сделал машины такими? Выпущенные заводом машины были новыми и прекрасными, и к каждой прилагалось руководство, как правильно обращаться с ними. Так и в нашей жизни. Люди не хотят следовать указаниям Аллаха – и вот мы имеем свалки.

 

Аллах создал Мир совершенным и дал человеку указание содержать его в порядке, наделил человека свободной волей, чтобы он имел право выбора, как жить. Мухаммад Меиб провозгласил, что человек рождается безупречным – и это было посланием Веры и Надежды, ибо оно говорило человеку, что его дальнейшая судьба зависит только от его поступков. Он призвал всех людей идти праведным путем и избегать путей Зла. Но многие не внемлют этому. Как тяжкая болезнь, грех проник во все бытие рода человеческого. Аллах хочет, чтобы люди вернули его любовь, сообразуясь с собственным выбором человека, по его собственной воле.

Узбеки в камере, для которых Умид являлся непререкаемым авторитетом, внимали ему с благоговением.

Когда Умид закончил и снова принялся за свои четки, Алишер не проронил ни слова.

Весь оставшийся вечер и добрую половину ночи я листал Кодексы. Гуманность и справедливость статей узбекского судебного законодательства окрыляли. Примерив к ним свое уголовное дело, я возликовал и окончательно уверовал, что отделаюсь только штрафом. Господи, слава Тебе! Не все так плохо на этом свете! Скорей бы суд!...

Но до суда, как объяснил Алишер, следствие должно закрыть дело, передать обвинительное заключение в суд и копию мне на руки, суд – назначить день судебного заседания. На все эти процедуры, по словам Алишера, уходило не менее трех месяцев. Долго! Слишком долго!... Что ж, придется набраться терпения.

Умиротворенный, я задремал, сидя на корточках у стены. Но тут же очнулся: меня тряс за плечо Умид.

– Идите поспите на моем месте, – сказал он.

Я пробрался к окну, где на полу был расстелен чапан Умида, лег и провалился в сонную пропасть.

 

Потянулись тюремные дни – долгие, однообразные. Состав камеры часто менялся. Одних увозили в суд, и, получив приговор, они попадали уже в камеры для осужденных, где должны были дожидаться этапа в зону. Другие попадали в “раскидку” – самая неприятная шутка для зеков. Если постовой выкрикивал в “кормушку” несколько фамилий и добавлял: “Приготовиться с вещами на выход!” – это означало, что названных раскидывают по другим камерам, где снова придется обживаться, сходиться с незнакомыми людьми и быть на положении новичка в камере со всеми вытекающими отсюда неудобствами. Правда, во всех этих перемещениях я выиграл освободившееся место на одной из коек. Но каждый день меня могла постигнуть та же участь – попасть в “раскидку”.

“Раскидки" происходили так часто, что я никак не мог уразуметь их смысл. Бывало, придет новичок в камеру, а через день-два попадает в “раскидку”. Но всё оказалось проще простого: оперчасть делала свой бизнес, взимая от 100 сумов и выше с каждого, кто изъявлял желание стабильно жить в одной и той же камере.

Вся администрация тюрьмы делала свой бизнес: постовые приносили на службу водку, сигареты, наркотики, продукты и с безбожной наценкой продавали заключенным; в тюремной санчасти лекарств не было, но за деньги – тут же находились; спецчасть за определенную мзду ускоряла или тормозила отправку на этап – по желанию зека; на тюремном пищеблоке вообще творили чудеса, нагло воруя от четырех тысяч заключенных их и без того скудный приварок.

Во всей этой, годами отлаженной системе бывали сбои, как и в любом бизнесе. Так, например, прапорщики, выводящие зеков на прогулки и занимающиеся нелегальной отправкой писем зеков на волю, крепко побили однажды поэтажных постовых за то, что те как-то сунулись в их бизнес.

 

Понемногу я втянулся в тюремную жизнь. Научился скрашивать длинные тягучие дни.

Несколько толстых тетрадей, в которые я переписал Уголовный и Процессуальный Кодексы, стали моими настольными книгами. Я настолько поднаторел в них, что мог дать вполне профессиональную юридическую консультацию по любому уголовному делу. Зеки осаждали меня подобными просьбами по внутритюремной почте, и я давал консультации, составлял кассационные жалобы на судебные приговоры. Все были довольны, а я – тем более, не гнушаясь принимать в благодарность чай, сигареты, продукты.

Единственное, что меня постоянно угнетало и с чем я никак не мог примириться, были грязь и одолевавшие нас вши и чесотка.

Баня полагалась один раз в десять дней. Но если бы это было так! Бывало, баню ждали и месяц и полтора. Каким счастьем было для меня услышать из коридора голос постового, обходившего камеры: “Баня! Приготовиться к бане!” Я тотчас радостно начинал собираться, хотя сборы мои не отнимали много времени: полотенцем служила моя майка, мочалкой – трусы, крохотный кусочек мыла выдавали каждому в бане.

В отличие от других сокамерников я не получал вещевых передач с воли. Сотрудники Фонда, мой брат – как в воду канули, не приходили в тюрьму, опасаясь, видимо, осложнений с СНБ. Моя жена в Тель-Авиве не подозревала, в какой я попал переплет. Передач я не ждал и обходился тем, что имел.

Не один я был в этом положении. Многие зеки из местных находились в схожей ситуации. Извечный страх узбекских обывателей перед любым начальством настолько въелся в их душу, что многие из них боялись навещать своих близких в тюрьме, чтобы не навлечь на себя и на свою семью гнев следователя, судьи или начальника тюрьмы.

 

В баню камеры выводили поочередно. Постовой вёл нас по длинному коридору к лестнице, мы спускались на нижний этаж, проходили мимо прогулочных двориков, камер “крытников” и, очутившись в другом крыле тюремного здания, попадали в баню. Здесь постовой передавал нас банщикам и уходил.

Баня представляла собой две небольшие мыльные, по шесть душевых сосков в каждой, с крохотными предбанниками, где мы раздевались.

Банщики запирали нас на ключ в одной из мыльных и шли открывать воду.

На мытье отводилось не больше десяти минут. Стараясь сэкономить эти драгоценные минуты, я расстегивал пуговицы на одежде уже на подходе к бане. Вбегал в предбанник, сбрасывая на ходу одежду, и мчался в мыльную, стараясь не упасть на осклизлом от мыла полу. Не теряя ни секунды, бросал под ноги белье, приготовленное для стирки, быстро намыливался и старался мыться так, чтобы мыльная вода стекала с меня на белье, которое я энергично топтал ногами. Только таким образом мне удавалось и помыться и постираться за десять минут.

Блаженное чувство чистоты тела после бани было, увы, недолгим. В тесной душной камере тело скоро опять покрывалось потной липкой испариной. Притихшие на время вши, снова начинали копошиться в каждом шве одежды. Они жрали нас с такой свирепостью, что тело покрывалось от их укусов красной сыпью и язвами. Осматривая тело, я брезговал сам себя. От вшей не было никакого спасения! Надо было срочно что-то предпринимать, и я записался на прием к тюремному врачу.

 

Прошло около месяца, пока я наконец дождался вызова.

Кабинет тюремной санчасти размещался на нашем этаже, в обычной камере, из которой убрали двухъярусные железные койки и внесли медицинскую кушетку, стол и два стула.

Тюремный врач, худощавый, с флегматичным лицом лейтенант, сидел за столом.

– Что беспокоит? – спросил он, записывая в замурзанный журнал приема мою фамилию и номер камеры.

Я возмущенно рассказал о проблеме со вшами и потребовал подвергнуть немедленной прожарке все вещи и постели нашей камеры.

– О-кей, – спокойно улыбнулся лейтенант. – Кажется, так у вас говорят, иностранец?

Лейтенант повернулся к небрежно развалившемуся на кушетке второму врачу, полному, багроволицему, одетому почему-то в пятнистую зеленую форму десантника.

– Айбек, запиши их камеру на прожарку.

Багроволиций лениво кивнул головой, но с места не сдвинулся.

– Хоп. Считайте вашу проблему решенной, – заверил меня лейтенант и выпроводил из кабинета.

Но прожарки мы так и не дождались. Я бомбардировал санчасть десятком гневных заявлений – но тщетно.