Ныкалка, или Как я был миллионером

Вечером к нам домой неожиданно пришел Пекка Матвеевич Лесонен, отец Илмаренка. Первый раз пришел. «С чего бы это?» – подумал я. Мои родители и дядя Пекка до того дня по-соседски здоровались, но в гости друг к другу не ходили.

– Терве! В смысле, «Здрасте»! – сказал он в прихожей.

– Здравствуй, сосед! – мой отец вышел из-за кухонного стола, протянул ему руку и представился. – Николай!

– Пекка… В смысле, «Петр», по паспорту… – в ответ сказал Илмаренкин отец, кашлянул смущенно и достал из кармана бутылку водки «Московская». – Познакомимся, сосед?

– Давай, сосед, познакомимся. Тонечка, сообрази нам какой-нибудь закуски, – попросил папа маму и жестом пригласил дядю Пекку к столу, – Прошу!

– Э-как тебя разделали! – сказал мне дядя Пекка и мотнул головой отцу: – Надо поговорить…

– Боря, иди к себе, – приказал мне папа.

Он нарезал хлеб, сала, мама выставила на стол сковородку с жареными солеными окунями. Дядя Пекка налил по полстакана водки и подождал, когда мы с мамой уйдем из кухни.

Я закрыл за собою дверь, но все равно в щелочку мне было видно почти всё, что делается на кухне. Не спроста все это затевается!

– Ну, сосед, будем здоровы! – протянул свой стакан папа.

– Будем здоровы! – сдвинул свой стакан Пекка Матвеевич.

– Ты дом строишь? – спросил отец, когда они выпили и закусили.

– Строю… Надо где-то. Корни пускать. Дали участок здесь, надо хоть здесь дом строить. Себе и детям. Домой-то, на родину…

– Не впустили?… – продолжил за дядю Пекку мой отец.

– Не впустили, – подтвердил тот, разливая водку по стаканам еще на два пальца.

– Ну, Пекка, будем!

– Будем, Николай…

Они выпили.

– Какое у тебя дело, говори…

– Сын у меня, Илмари…

– Ну … и ?

– С твоим Борей подрался…

– Разве? А я и не знал!? Они же, вроде как, дружат? – удивился мой отец. Я родителям ни слова не говорил, что мы с Илмаренком поссорились.

– Как не знал? Вон он весь избитый!?

– О-хо-хо! – засмеялся отец. – Так ты грешил на своего? Нет! Пекка, – пустое! Это не твой сынок моего Борьку разукрасил! Нет! Что ты! – отец махнул в воздухе рукой перед собой. – Не волнуйся, Пекка!

– А я-то думал… – впервые за весь вечер улыбнулся дядя Пекка, и свободно выставил вперед левую ногу, чтоб ловчее достать из кармана пачку сигарет. – Курить можно у тебя?

– Кури! Это придурок этот, из четвертого барака, – как его? – Клязменек – не Клизменек, ну, полячишко мелкий, – знаешь? – который сидел уже дважды. Уголовник. Так это он, Клязменек, моего Бориса избил.

– Да? А я-то думал на своего! Вот гад! Мальчишку…

– Пустое! С этим …(тут папа произнес нехорошее слово) … я сам разберусь. Не волнуйся. Он от меня не спрячется… – жестко сказал папа. – А пацаны наши, – если что и не поделили? – так ерунда! Пускай сами разбираются.

– Да. Сами разберутся… – подтвердил повеселевший дядя Пекка.

Они перекурили, выпили еще, поговорили о том, какие печи лучше ставить, – «голландку» или «круглую», – какая печь сколько кубов дров за год жрет, и где хорошего мастера-печника искать, – дяде Пекке в новом доме надо было ставить две печки. За разговорами они допили поллитровку, которую принес дядя Пекка. Потом мама вынесла им четвертинку, которая оказалась у неё в запасе, стали пить её…

– Ты, как, Пекка? Воевал? На каком фронте? – спросил уже охмелевший отец.

– Я-то? На воркутинском… – хмыкнул невесело дядя Пекка. – Двенадцать лет. Сначала в Воркуте уголь рубил, отца там похоронил. В вечной мерзлоте. Потом «Мертвую Дорогу» в Заполярье строил… Слышал о ней?

– Слышал… – подтвердил мой папа и выпрямился на своем стуле.

– Двенадцать лет… Всю нашу деревню Лантиёкки, двадцать семь домов…, сто шестьдесят три человека…. в сороковом на грузовики, и эшелоном до Воркуты. Три месяца везли. А там… Там полдеревни осталось. В вечной мерзлоте. И мой отец там зарыт, и дядя, и два брата младших… Э-хэ-хэ…

– Что делать? Нет в нашем мире правды… – удрученно насупился мой отец и за пустой стакан взялся.

– Нет, нету… Я двенадцать лет оттрубил по лагерям. Один срок кончается, новый накидывают. Только, когда Сталин помер, извинились и выпустили. А вся вина моя – что инкери родился… И на родину, в Сестрорецкий район не впустили… Нельзя! Почему? Кому мешаем?

– О-хо-хо, Пекка! Нет в нашем мире… – отстранил пустой стакан мой папа не договорив фразу.

– Да, Николай… Двенадцать лет и три месяца, копеечка к копеечке – извинились и выпустили, – Пекка Матвеевич закурил, выдул дым как-то непривычно для меня, – не в бок, не вверх, а вниз, себе на грудь. Помолчал пару минут. Потом наклонился через стол и шепотом, словно чужую тайну выдал:

– Отец сказал мне перед смертью: «Нечего от других людей справедливости ждать да искать, ты сам по справедливости живи…» Двенадцать лет… Двенадцать лет жизни! Ты представляешь?

Дядя Пекка наморщился, обиженно поджал губы, словно собираясь чихнуть или слезу пустить…

Мой отец чиркнул спичкой, но прикуривать почему-то не стал, а долго, – пока маленький трепетный язычок огня съедал тонкое и белое спичечное тельце, – смотрел на горящую спичку. Отец задул спичку над самыми пальцами, бросил кривой уголек в пепельницу.

Илмаренкин отец тоже пристально следил за огоньком в руке моего отца, вздохнул тяжко, – во всю свою широкую грудь, – и, глядя на оконную занавеску, кому-то незримому почти незаметно кивнул несколько раз… Наверное, что-то очень-очень горькое вспомнилось ему.

– О-хо-хо, Пекка! Чего старые болячки чесать, – для новых места не останется! Ты же мужик! – напомнил ему мой отец как бы нехотя, глядя в сторону, и вытряхнул из чекушки оставшиеся капли по стаканам.

Дядя Пекка в ответ промолчал, насупился, – как Илмаренок, бывает, насупливается, – посмотрел на моего отца сбоку и чуть искоса, – посмотрел на его правую скулу и висок…

С той стороны, со стороны дяди Пекки, лицо моего папы пробороздил кривой и некрасивый двухголовый шрам. От угла рта и уха – вверх, через висок и высокий лоб, – в седые непослушные волосы.

В обычное время этот шрам на папином лице не бросался в глаза. Почти не угадывался. Только промятая лобная кость издалека смотрелась, как странная, ненужная помарка. Как битый капот над мотором…

Однако, стоило отцу принять на грудь «сто пятьдесят гвардейских» (как он сам иногда говорил), – шрам постепенно набухал и становился выпуклым на фоне его раскрасневшегося лица. Туго вязалась цепочка белесых бугорков, – следы торопливой и несколько небрежной работы фронтового хирурга в полевом госпитале. У нетрезвого отца резко и хищно прорисовывались ноздри, взгляд его становился тяжелым, черты лица жесткими, неприятными…

(Я лежал на полу в своей комнатенке, в щелочку наблюдал за нашими отцами, и мне показалось, что они сейчас могут поссориться, как мы с Илмаренком. Я лежал, затаив дыхание ждал продолжения их разговора, и в какой то момент мне самому почему-то очень хотелось заплакать).

– Кхе-кхе! Да. Тут ты точно сказал… – прокашлялся Илмаренкин отец, неловко улыбнулся и даже чуть приосанился, – Да. Ты прав, Коля, прав… Нам еще новых тумаков придется принимать! Надо быть готовым ко всему… И дом надо здесь строить… Здесь, Коля, здесь… Где судьба велела. Ведь мы не в дурака подкидного играем. Второй раз карты не сдадут…

– Да-а, Пекка… Правда твоя: во второй раз карты нам не выдадут…

Отцы наши надолго замолчали, потом, не чокаясь, допили водку, молча встали, молча пожали друг другу руки и распрощались.

– Ты заходи, Пекка! Заходи не только по делу, а так просто, по настроению… Ты хороший мужик, – уже в прихожей, покачиваясь и опираясь одной рукой о стену, сказал мой нетрезвый отец.

– Спасибо. Спасибо, Николай. А я тебя к себе не зову. Пока не зову… В барак-то! Вот построюсь к осени, тогда уж попрошу на новоселье! Не откажи, Коля!

– Не откажу…Спасибо, Пекка, уважил!

– И тебе – спасибо, Коля…

Пекка Матвеевич ушел, а отец остался в одиночестве за кухонным столом, о чем-то думал, думал, да так и уснул сидя, опираясь скрещенными руками о столешницу, и постепенно сдвигая вместе с клеенкой на край стола пустые тарелки, – это у него с войны такая привычка осталась: сидя за столом засыпать.

Если мама не уследит и во время не уберет тарелок со стола, – то обязательно какая-нибудь упадет и разобьется…

Через пять дней с меня сняли бинты, из затылка и из переносицы выдернули нитки, смазали на посошок швы зеленкой, и в пионерлагерь «Сайнаволок» вместе со студией «ИЗО» я поехал абсолютно здоровым.

В том лагере, конечно, было лучше, чем в прошлом году в минздравовском. В «Сайнаволоке» хотя бы не заставляли хором петь и строем ходить. Но все равно, строгий лагерный распорядок, – по трубе: «Подъем!», по трубе: «Обед!», по трубе: «Отбой!», – меня угнетал. И потому на вторую смену я в «Сайнаволоке» не остался.

Мой отец по новой работе стал ездить в дальние командировки по всей Карелии, и я упросил его брать меня с собой. Поэтому оставшиеся два месяца летних каникул я провел почти в постоянных разъездах, – спали мы вповалку у костра, палатки ставили, только когда дождило, почти каждый день рыбачили, и я, чем мог, помогал отцу по работе. Так пролетело самое счастливое лето моего детства.

В Шанхае на летних каникулах пацанов почти не оставалось. Полмешка моих пивнух из буфета железнодорожной бани валялось в нашем дровеннике без надобности. «Шанхайка» меня больше не увлекала, играть в неё мне стало неинтересно, и когда кто-нибудь из пацанов просил у меня пивнух, я давал просто так, без счета и без обмена… На фиг мне пивнухи, если я сам в них не играю?

Когда я еще был в пионерлагере, мой отец отловил Клизму и «разобрался» с ним по-своему, достаточно жестко.

Избивать его мой папа не стал, а затащил его в наш дровенник и предложил самому выбирать: или ему, Клизме, идти на зону на два-три года за то, что мальчишку избил; – или он, Клизма, оставит здесь два пальца «для памяти»?

Клизма подумал-подумал и выбрал два пальца.

Уважая выбор Янека Клязменьки, мой отец обухом топора на пеньке для колки дров размозжил ему два пальца на левой руке – мизинец и безымянный. Клизма присел от боли перед колодой на корточках и, поскуливая, заерзал, как червяк перед крючком. Но отец, не отпуская его руки из своей железной хватки, медленно и строго предупредил Клизму, что если увидит его ближе пяти метров от меня, или от других пацанов, то еще два пальца у него заберет…

С той «разборки» Клизма меня напрочь избегал: боялся даже мимо нашего дома ходить, все старался другими переулками прошмыгивать.

Ну-дак! Все честно!

И у меня самого память о Клизме осталась навсегда: мой нос после того случая стал расти горбатым и кривым налево, как у актера Джигарханяна!

Осенью того же года я, неожиданно для себя, нашел настоящего вора, который изъял из моей ныкалки портсигар со значками Мао-Дзедуна, чешской пивнухой, железным рублем и мелочью…

Получилось так.

Перед школой мама мне приказала выколотить на улице все матрасы, подушки и одеяла. Я начал с одеял и подушек, отколотил их хорошенько палкой и повесил проветриться от пыли. А когда стал скатывать со своей кровати матрас, то увидел под ним пропавший портсигар…

– Мама! Смотри! – позвал я. – Откуда это?

– Как откуда? – подошла ко мне мама. – Это ты сам!

– Как «сам»? – от удивления я даже выкрикнул эти слова и сел на край кровати.

– В прошлом году, осенью, когда ты во сне ходил…

– Лунатиком? – стало доходить до меня…

– Да, Боренька, да… Я следила за тобой. Очень я тогда перепугалась. Ты посреди ночи встал, пошел, – я в окошко за тобой следила, боялась, что тебя далеко куда-нибудь занесет… А ты из-под камня что-то выковырял и домой принес…

– Боже мой! А я то думал на … Мама, я матрас потом выколочу. У меня срочное дело возникло!

Я побежал на улицу, нашел нескольких пацанов, попросил их позвать всех наших для срочного дела на наш пятачок.

– Сенсация! Я вам такое расскажу, – ахнете! Я настоящего вора нашел, который мою ныкалку обчистил и меня обокрал. А Илмаренок-то совсем не виноват!

Колю Глузенко я попросил сходить за Илмарем Лесоненым, с которым мы уже три месяца не разговаривали после той дурацкой драки.

– Предупреди его, что это его особо касается, и он должен обязательно прийти!

Стали собираться пацаны, а Илмаренка все не было и не было. Прибежал Глузенко, сказал, что в бараке Илмаря нет.

– Давай, Боря! Начитай, что за сенсация?

– Без Лесонена нельзя! – отвечал я.

– Так он у себя в новом доме рамы красит! – подсказал Санька Климкин.

– Сейчас мы его приведем! – побежали к строящемуся дому на окраине Шанхая Глузя и Гришка Путлас.

К тому времени собралось уже человек пятнадцать, целый митинг или демонстрация. Братья Тюриковы, Сережа Медведев, Женя Сапрыкин, Санька Климкин, Витька Власенко, Вовка Нестеров, Вовка Малашенков, Витька Карху, Лешка Яковлев, Ойво Ерсулайнен, Мишка Михальченко, и еще несколько пацанов.

Илмаренок пришел в перепачканной красками куртке и с грязными, в белилах, руками. Все ребята молча ждали, когда он войдет в толпу, а потом оборотились ко мне. Я забрался на камень, как товарищ Простопонькин на трибуну, чтобы сверху видеть глаза всех пацанов.

– Вот. Вот что я скажу… Я нашел настоящего вора, кто у меня этот портсигар из ныкалки унес! В котором чешская пивнуха была, – поднял я портсигар над головами пацанов. – Только сегодня я узнал это! Этот вор я сам! И Илмари Лесонен ни в чем не виноват!

– Как?

– Почему?

– Ну ты гад!

– Ну ты даешь!

– Да вот, в прошлом году я лунатиком по ночам шлялся, о своем добре заботился, и сам от себя его спрятал. И вот она – пивнуха с медведем! Точно такая, как у Илмаря, да не та, – я показал пацанам свою прошлогоднюю пивнуху: – А лунатики не помнят утром, куда ночью ходили… Только сегодня я этот чертов портсигар у себя же под матрасом нашел. Целый год на нем спал… Можете считать меня гадом, но я сам не знал… Так что ты, Илмари, извини меня за те слова. Весной. Я был не прав… Руку дашь?

– Дам. Да только она у меня грязная… – смущенно сказал Илмаренок.

– Это не грязь, а краска!

И мы пожали друг другу руки…